Глубокий альт озона. Стихотворения

ЕВА

 

Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные пряди

и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,

он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя

создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,

повторить… Мы – не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?

Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,

не твердили имён и не ведали слова счастливый,

ничего не боялись – в раю не бывает опасно.

 

Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…

Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,

лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.

Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.

Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,

наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,

огород городить и рассаду сажать не умели –

а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.

 

Но закончилось детство – обоим вручили повестку –

и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.

Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.

Нас спасёт красота? Ты, и правда, во всё это веришь?

Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…

Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.

Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.

Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…

 

 

АПРЕЛЬСКОЕ

 

Не делая культа

из трели-капели,

не слушая лепета

и щебетанья,

вбирая всю прану

исхода недели

большими глотками,

часов не считая –

сбежать в воскресенье

сухого асфальта,

луча на затылке

и пышного бреда

в иных головах,

не усвоивших факта –

вхождения заново

в новую реку

 

Еврейская пасха

и похолоданье –

к цветенью черёмухи.

Мир закольцован

опять на себя же.

Так будет годами,

в апреле прохлада,

в июле плюс сорок

 

Я в будущей жизни

хочу быть индейцем,

чувствительным

к шорохам,

звукам, оттенкам

способным к предвиденью

с раннего детства,

неслышно, как тигр,

проходящим

сквозь стенку.

 

Апрель. Как в раю,

как дитя в колыбели,

как птица в гнезде,

как песчинка в пустыне

как взгляд – сквозь очки –

видит мелкие цели –

в подробной ненужной

избыточной сини.

 

Я в реку войду

и приму христианство –

зарок бесполезности,

высшего смысла

смирения в этом

трёхмерном пространстве

надежды проникнуть

в нездешние числа,

 

и камень смутится,

задет за живое.

Не делая культа

из пульта и компа,

сквозь библиотоки

в пространство кривое

уводит апрель

игнорируя компас.

 

 

***

 

Что эту вишню делает японской?

Изломанность пушистой гибкой кроны?

Как у адепта, принявшего постриг –

в слепом порыве головы склонённой.

Крым – в инородной пластике растений,

в мифологизмах битвы света с тенью,

в пейзажах – не с берёзкой да савраской,

а с безоглядной страстью самурайской.

 

Так неохотно почки раскрывались –

простая дань пустому ритуалу.

Как робок расцветающий физалис.

Ты прав – у моря женское начало –

взять берегов изогнутость и плавность,

невинный сон в сиянье безмятежном…

Давай сосредоточимся на главном –

как утро осязаемо и нежно.

 

Так что ж, теперь дежурным поцелуем

день начинать, едва заголубевший?

Боюсь, наш мир стоит не по фен-шую.

Я не опасна, но не бесхребетна.

Лоза струится вниз со всех карнизов.

Я тоже – жизнь, и я бросаю вызов.

Вливается глубокий альт озона

в сопрано свежекошеных газонов.

 

Я прогоню дурное ци – умею.

Не доверять себе – ну сколько ж можно?

Дракона Капчика обнять за шею,

не отягчая больше карму ложью.

Разбереди мне снова эту рану –

шаманская болезнь три года кряду.

Нарву имеретинского шафрана

и конопли – для колдовских обрядов.

 

 

***

 

Истеричный порыв сочинять в электричке,

свой глоточек свободы испить до конца,

внутривенно, по капле, ни йоты сырца

не пролить-проворонить, чатланские спички

не истратить бездарно. Побеги

по ошибке – а значит, для муки,

тянут почки, укрытые снегом,

как ребёнок – озябшие руки.

 

На замке подсознание, ключик утерян,

не дано удержать себя в рамках судьбы –

лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит

твой полёт и гордыню, смиренье и быт.

Я вдохну дым чужой сигареты.

Частью флоры – без ягод и листьев –

встрепенётся ушедшее лето –

опылится само, окрылится,

 

и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.

Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.

Но в узоры сплетаются бренность и вечность,

жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.

Этот калейдоскоп ирреален –

под изорванным в пух покрывалом –

вечно старые камни развалин,

вечно юные камни обвалов.

 

Это раньше поэтов манила бездомность,

а сегодня отвратно бездомны бомжи,

этот жалкий обмылок, гниющий обломок

богоданной бессмертной погибшей души.

Страшный след, необузданный, тёмный,

катастрофы, потери, протеста,

и в психушке с Иваном Бездомным

для него не находится места.

 

Не соткать ровной ткани самой Афродите –

чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.

Кудри рыжего дыма растают в зените,

на немытом стекле проступает delete.

Но в зигзаги невидимой нитью

мягко вписана кем-то кривая.

Поезд мчится. И музыка Шнитке

разрушает мне мозг, развивая.

 

 

***

 

Этот город накроет волной.

Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –

перед вольной летящей стеной

побледневшие нервные гномы?

Наши статуи, парки, дворцы,

балюстрады и автомобили…

И коня-то уже под уздцы

не удержим. Давно позабыли,

 

как вставать на защиту страны,

усмирять и врага, и стихию,

наши мысли больны и странны –

графоманской строкой на стихире.

Бедный город, как в грязных бинтах,

в липком рыхлом подтаявшем снеге,

протекающем в тонких местах…

По такому ль надменный Онегин

 

возвращался домой из гостей?

Разве столько отчаянья в чае

ежеутреннем – было в начале?

На глазах изумлённых детей

под дурацкий закадровый смех

проворонили землю, разини.

Жаль, когда-то подумать за всех

не успел Доменико Трезини.

 

Охта-центры, спустившись с высот,

ищут новый оффшор торопливо,

и уже нас ничто не спасёт –

даже дамба в Финском заливе,

слишком поздно. Очнувшись от сна,

прозревает последний тупица –

раз в столетье приходит волна,

от которой нельзя откупиться.

 

Я молчу. Я молчу и молюсь.

Я молчу, и молюсь, и надеюсь.

Но уже обживает моллюск

день Помпеи в последнем музее,

но уже доедает слизняк

чистотел вдоль железной дороги…

Да, сейчас у меня депрессняк,

так что ты меня лучше не трогай.

 

Да помилует праведный суд

соль и суть его нежной психеи.

Этот город, пожалуй, спасут.

Только мы – всё равно не успеем.

 

 

РУССКОМУ ЯЗЫКУ

 

Язык мой, враг мой,

среди тысяч слов

твоих, кишащих роем насекомых, –

нет, попугаев в тропиках, улов

мой небогат и зелен до оскомы,

 

и слишком слаб,

чтоб миру отвечать –

когда мгновенье бьётся жидкой ртутью,

косноязычье виснет на плечах –

а значит, ослабляет амплитуду.

 

Я не могу

поссориться с дождём –

наверно, русский речь меня покинул.

И старый добрый дзэн меня не ждёт.

Шопеновская юбка балерины

 

не прикрывает

кривоногих тем,

морфем и идиом – но я причастна!

И я, твоя зарвавшаяся тень,

ныряю в несжимаемое счастье.

 

«Царь-колокол».

«Гром-камень». «Встань-трава».

О, не лиши меня попытки слова,

пока такие ж сладкие слова

не разыщу на глобусе Ростова!

 

Вступили в реку –

будем гнать волну.

Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться?

Всё разглядим – и выберем одну

из тысячи возможных девиаций –

 

верней – она

нам выберет звезду.

И полетит сюжет, как поезд скорый,

и я в него запрыгну на ходу

пускай плохим – но искренним актёром.