Жена Лота

Он с трудом вырвался из тяжёлого дневного сна, сел на гостиничной  кровати и с хрустом помотал головой. Ему снилось, будто он пил кофе за столиком ресторанчика на берегу Вильняле, разглядывал кирпично-рыжий бок башни Гедиминаса, торчащий из  курчавой зелени горы,  потом поднялся, ушёл и только спустя двадцать минут, уже возле  ратуши,  вспомнил, что забыл  сумку, а в ней документы, обратный  билет, деньги и кредитные карточки. Он побежал обратно, на ходу обращаясь к невидимому и всемогущему Богу, чувствуя, как бешено,  вразнос, колотится сердце.

«Но как же  так? – думал  он, спуская ноги с кровати. – Ведь  невозможно уйти, не расплатившись, а значит, я снимал со спинки стула сумку, доставал из неё портмоне, прятал обратно, как же так?»

Он ещё раз помотал головой, пошел в ванную, с удовольствием ступая  босыми ступнями по ворсистой поверхности ковра, умылся, поглядывая на себя в зеркале и чувствуя, как кровь постепенно замедляет свой бешеный  бег.

Из тёмной поверхности зеркала – свет в ванной он не включил –  на  него смотрело хорошо знакомое лицо: плавная линия носа, мягкий прочерк губ, полускрытых  усами, уже начинающая седеть, но ещё   достаточно  чёрная  борода –  коротко подстриженная, упругим мхом  обложившая щёки и подбородок. Когда-то он любил себя рассматривать;  знал  каждую точку, каждый  бугорок кожи,  но потом, обратившись к  религии,  прочитал, что так поступают женщины, мужчине же полагается  отдаляться от подобного рода действий. И зеркало ушло из его жизни, да  и не было в  нём особой  нужды, поскольку бриться он перестал,  а волосы два раза в месяц  подстригал очень коротко, оставляя лишь  шершавый ёршик, с  которого во время утренней молитвы не сползали  тфилин.

Он  вытерся  насухо  жёстким  гостиничным  полотенцем, вернувшись  в  комнату,  достал  из  холодильника  бутылку  кока-колы, приник к горлышку и долго пил, двигая  кадыком, блаженно ощущая, как холодная пузырящаяся жидкость смывает последние  остатки сна.

Да, сон  отступил,  но  ощущение потери  осталось. Он посидел   несколько минут  на кровати,  припоминая, что могло послужить  причиной этому  чувству,  перебрал  встречи,  денежные  дела,  покупки,  билеты, телефонные  звонки  и, не  найдя ничего внушающего  беспокойство,  быстро  оделся  и  ушёл  из  гостиницы.

«Сны, – думал  он,  неспешно  шагая  по Вильнюсу, – дурное марево,  сумерки  разума,  неизжитые страхи. Не  думай о снах. Думай  о мостовой, по которой  ступают  твои башмаки,  о  жёлтых, охряных,  терракотовых стенах домов,  о багряном  солнце,  низко  висящем  над черепичными скатами крыш, о плюще, вьющемся вокруг  водосточной  трубы. Это ведь  твой город,  ты  в  нём  родился и прожил  большую  часть  жизни. Ты  должен  его  любить,  но что-то  ушло из  организма,  и  ты  успокоился,  отмучившись любовью к  этим  крышам,  лестницам,  пламенеющим  башням  костёлов».

Его звали Залманом,  и он совсем недавно перевалил за  тот рубеж,  после  которого в  голове  у мужчины проясняется туман неуверенности, и на каждый возникающий  вопрос  из глубин подсознания немедленно выплывает ответ. Он закончил в Вильнюсе университет,  успел поработать, встать на ноги, и тут им овладела охота к перемене мест.  Залман  заболел, тяжело заболел Израилем. Он мог думать и говорить только о нём; собирал  крупицы  сведений, рассыпанных по энциклопедиям и пропагандистским  брошюрам, перечитывал  приходившие к  знакомым и родственникам письма «оттуда»,    учил  иврит и в конце концов оказался в синагоге. В ОВИРе к его недугу отнеслись  снисходительно и спустя всего две попытки – выпустили. 

В  Израиле болезнь отступила,  но мировоззрение оказалось непоправимо измененным, и  Залман ступил на сложный  путь изучения  Торы,  вкусив  восторга  ночных  бдений в синагоге  над  потёртыми страницами  тайных  книг и  вдоволь нахлебавшись нищеты. Турбулентное  движение судьбы вынесло его  на тихий  берег в  учебном  заведении  для выходцев из России, где  он  преподавал Талмуд. Ученики любили  Залмана, зарплаты хватало на более или менее  сносное  существование, и  жизнь, казалось, вошла в нормальное  русло.

Впрочем, почему казалось? Вошла, жизнь  действительно вошла  в  нормальное  русло,  и нынешняя поездка – одно  из проявлений  укорененности, прочной устроенности  его  жизни. В  Вильнюс Залман  прилетел для подготовки школьной экскурсии. Совет  попечителей  решил,  что  в  качестве   награды надо  свозить  отличившихся учеников в  бывшую столицу  еврейского мира – Вильну.   Ну  и,  конечно же, заехать в Ковно, посмотреть сохранившееся здание ешивы «Слободка»,  завернуть в Поневеж.

   Залман остановился на маленькой треугольной площадке,  образованной   пересечением  трёх  улочек старого города. Когда-то он  обожал  это место,  непонятно  почему  оно волновало его душу. На месте  разрушенных во время войны зданий архитекторы построили   сказочный средневековый город: небольшие дворики с увитыми плющом домами  в  стиле ренессанса, тяжелые арки  ворот, булыжная мостовая,   частые переплеты  оконных  рам. И всё это было  раскрашено, ухожено,  любовно  приглажено и содержалось в такой чистоте и цветении, что  Залман  часами  ходил по этим дворикам, а в тёплую погоду приносил  раскладной  стульчик, книгу и сидел до самой темноты,  наслаждаясь  покоем и тишиной.

Изредка, точно гонимый ветром столб  пыли, сквозь дворы проносились   туристические  группы, но  Залман воспринимал их как  неизбежное проявление  стихии,  вроде  птичьего помета, внезапно  упавшего  на  шляпу. Сумерки медленно, словно густое вино, наполняли   дворы. Они клубились под арками, сочились из неплотно прикрытых  дверей парадных, осторожно заполняли  углы, взбирались на колени,   накрывали с головой.

В  окнах  зажигались  огни, Залман   вставал со стула и, покачиваясь, будто пьяный, на  уснувших от долгого сидения  ногах, брёл домой. Он перечитал все  книги по архитектуре  Вильнюса, легко  выделял  ренессансный  аттик из  пристроенных спустя  два  века барочных ваз  и карнизов, выучил наизусть  даты  начала  и  окончания  строительства  костелов  и храмов. Залман знал все проходные дворы, укромные  закоулки и узкие проходы  между  дровяными сараями. Он даже  сфотографировал  их и собрал  в альбом под  неуклюжим названием «Вильнюс  сзади». Но  улицы и дворики старого города влекли его  больше  всего. Тогда он ещё не понимал почему, понимание  пришло позже,  гораздо  позже.

Уже в Израиле  он  сообразил, что  на  месте  всемирного  центра  Торы литовские  архитекторы  выстроили   обыкновенный  польский   квартал. Уютный,  милый  и  ласкающий  глаз,  но не имеющий  никакого  отношения  к жизни  духа, несколько  веков  наполнявшей улицы  и  дворы старого  города.

«Слова  крепче камней, – думал  Залман, на  ходу прикасаясь рукой к стенам  домов, – а мысль не поддается разрушению. В Паневежисе давно не осталось ни одного еврея, а десятки тысяч  юношей, цвет еврейского народа,  учатся в израильской ешиве «Поневеж». 

Он вошел в любимый когда-то дворик. Ничего не изменилось: те же  искусственно  состаренные деревянные ворота, вымощенный  крупными  плитами  пол, терракотовые стены с  жёлтыми прожилками  выцветающей краски. Вот только плюща, пожалуй, стало больше, одной  стены  почти  не видно,  лишь на месте  окон в сплошной стене зелени  вырезаны просветы. Пусто и  тихо, звук его шагов пробудил эхо, и оно  заметалось по  двору.

Залман  остановился.  Забытый, казалось  бы,  навсегда трепет, вновь коснулся  его сердца.

«Почему я  волнуюсь? Ах,  да,  конечно, при чём  тут  архитектура  польского  средневековья?  Душа слышит, душа входит в резонанс  с  душами мудрецов, живших когда-то на этом месте».

Он  припомнил  историю о  том, как печатали Талмуд. Тогдашняя Вильна была  центром изучения Торы,  многие из её знатоков бедствовали, занимаясь самой черной работой. Каждый набранный  лист вывешивали  на воротах  типографии,  и за найденную ошибку платили  вознаграждение. В итоге над редактированием текста поработало несколько  тысяч мудрецов – такого  скопления  людей, досконально  знающих  Святое  Писание, больше уже не  встречалось ни в одном  месте  мира. И вряд ли встретится. Поэтому «Талмуд Вильна» не  набирается  заново, а  только копируется с  того, первого, издания.

Залман  вышел из  дворика  и вернулся к треугольной площади. На  одном из углов  мягко светились окна ресторана «Локис». Когда-то  он  часто  заходил  туда  выпить  чашечку кофе с рюмкой тягучего ликёра «Бенедиктин».  На большее просто не хватало денег.

Он в нерешительности  подошёл к  двери ресторанчика.

«А собственно, почему нет? Кофе и ликёр вполне кошерны. Почему бы и нет?»

Он  потянул  за ручку и, уже переступая порог, вдруг вспомнил  комментарий к истории жены Лота. «Совершившему духовное  перерождение нельзя оборачиваться назад.  Образы прошлой жизни  могут оказать на ещё неокрепшую душу разрушительное воздействие. Пока человек  не прошел  достаточно далеко  по пути  духа,  он  должен  избегать возвращения к прошлому».

Залман  внутренне  усмехнулся. Ну,  уж  к нему это не относится. Путём  духа он идёт  полтора  десятка  лет и давно  миновал  тот рубеж,   до которого обращаются  в соляной  столп.  А кусок  свинины  –  какое  из  него  испытание? Просто смех!

Ликёр оказался  совсем не таким  вкусным, как помнилось. Или делать  его стали  хуже, или  он, Залман, изменился за прошедшие  годы, перепробовав разных  настоек, водок  и  ликёров. Но вот кофе по-прежнему на высоте. 

Он удобно откинулся  на спинку кресла и огляделся.  Да, интерьер  тот же:  медвежьи  и  кабаньи  головы  на стенах,  тяжёлые  столы  тёмного  дерева,  массивные кресла  с высокими  спинками. Кирпичные своды  над  головой:  интересно,  что  тут  было  до войны? Возможно,  под  этим самым  потолком  собирались  каббалисты и  по  ночам, при свете свечи  передавали   тайное  Знание. Или  на стеллажах  вдоль стен  аскладывали  свеженапечатанные тома  Талмуда,  готовя к  отправке  во  все  страны   света.  А может,  тут  был самый обыкновенный  подвал, в котором  хранили тяжело пахнущие кожи для изготовления пергамента или бочонки с пасхальным  вином.

Залман  вдруг почувствовал голод. Последние  несколько дней он  питался привезенными с собой консервами и полуфабрикатами, которые растворял в кипятке.  От этих супов, каш и риса с приправой  его мучила изжога. Он глушил её таблетками и старался не обращать  внимания на протесты организма. До самолета оставалось всего два дня, а от изжоги ещё никто не умирал.

В  «Локисе» на него обрушились аромат жареного мяса, пряное благоухание тминного соуса,  крепкий, дразнящий дух свежего хлеба.  Не в силах противиться  искушению, он  подозвал официантку.

– Простите, – его литовский  порядочно потускнел за прошедшие годы,  – вы  не могли бы принести мне несколько целых помидоров и огурцов? Положите их, пожалуйста,  на одноразовую тарелку.

– Конечно, конечно, – приветливо  улыбнулась официантка. –  Вы  приезжий?

– Да, – кивнул Залман.

–  Впервые на родине?

А,  вот в  чём дело! Она приняла его за американского литовца. Ну да,  вид  у  него не местный,  а  язык через  пень-колоду. Кем же он может  быть, кроме американца? Не  желая  продолжать  разговор,  Залман кивнул.

– Добро  пожаловать в  Вильнюс!  – ещё  раз улыбнулась  официантка.  – Вы вегетарианец?
– Да! – с  облегчением выдохнул Залман. – Конечно, вегетарианец. Я  даже посудой, из которой ели мясо, не пользуюсь.

– Нет проблем! Сейчас всё принесу.

Официантка повернулась и, покачивая  бёдрами, пошла между столиками. Покачивания  явно предназначались Залману. Кто их знает,  этих  заезжих  иностранцев, может и миллионером оказаться.

– Ещё  одну чашечку кофе, пожалуйста, – попросил Залман,  когда   перед  ним  оказались два жёлто-розовых помидора и покрытый  острыми  пупырышками  огурец.  – Сразу, как закончу овощи.

Официантка  понимающе кивнула и удалилась. Осторожно, чтоб  не пролить   сок,  он разрезал пластмассовым ножом помидоры, аккуратно располовинил огурец, потом  так же тщательно разделил половинки  на четвертушки,  сосредоточенно произнёс  благословение и начал есть.

Невкусно! Он недовольно поморщился. Израильские помидоры и  огурцы куда лучше.

– Конечно,  невкусно,  если  без соли, – раздался за спиной  женский  голос.

Залман обернулся.

– Бируте! – он  узнал  её  сразу.  – Откуда ты здесь?

– А ты откуда?

– Я  по делам, в командировке.

– А я живу  тут, как раньше.

Она   поставила перед ним солонку и, гибко прогнувшись, села  напротив.

– Сколько  лет  мы не виделись? – спросил Залман, не зная, с чего  начать  разговор.

– Как  ты уехал, так и не виделись. Уже шестнадцать лет.

– Да,  шестнадцать.

Воспоминания бросились ему в голову отчаянно, словно  солдаты на  штурм неприступной  твердыни, но он отогнал их таким же решительным движением головы, каким недавно отбросил в сторону  дурной сон.

Залман, не  стесняясь, оглядел Бируте.  Всё, что он когда-то любил  в  ней, осталось на своих местах. Высокая  шея, матовая,  персикового  цвета  кожа,  волнующий скат груди, коротко подстриженные, отливающие бронзой  волосы, милые черты лица, влажный блеск зубов, ловкая  фигура.

– Ты  совсем  не  изменилась! – в  невольном восхищении воскликнул  он.

– Дурачок, – Бируте засмеялась. – Это  всё полумрак и хорошая косметика.

Он  замолк, словно  споткнувшись. Комплименты  чужим  жёнам,  да  ещё в  ресторане,   плохо  укладывались в  тот образ, который он выбрал и носил много лет.

– Расскажи  о себе, – нарушила  паузу  Бируте.  – Чем ты занят, что делаешь? Как твои  писательские дела,  ты ведь хотел стать писателем, помнишь?

– Писателем… –  Он хмыкнул и вдруг, поймав привычный для себя тон преподавателя, заговорил: – Жажда  возмездия, то,  на чём  основана  вся  литература,  все  детективы, все  трагедии и,  возможно,  комедии,  на  самом деле есть не что  иное, как проявление неуёмного  человеческого стремления к справедливости.

Залман замолчал и внимательно поглядел на Бируте. Она слушала,  чуть приоткрыв  губы. Ах да,  она  ведь всегда  так  слушала, это была её неповторимая манера,  как же он забыл!  Руки Бируте неподвижно лежали на столе. Крупные кисти с тонкими, но крепкими  пальцами.  Когда-то он посмеивался над величиной этих кистей и над непривычно  большим для девушки размером обуви.

«Я  крестьянского рода, – отвечала  Бируте. – Дед  мой  землю пахал, и прадед,  и  прапрадед.  Чтобы  крепко  стоять на земле, нужны большие  ступни. И кисти – удерживать борону и плуг».

Словно прочитав его мысли, Бируте убрала руки со стола.

– Так  вот,  – продолжил  Залман, – человек хочет верить, что в мире  есть  порядок: зло   неминуемо будет наказано, а добро восторжествует. То есть в мире присутствует Хозяин. Поиск справедливости есть не что  иное, как  поиск  Всевышнего. Мы желаем видеть мир не  бессмысленным  хаосом, а  разумной гармонией. Хотя бы в книгах. Когда я это понял, то забросил свои литературные занятия и занялся  совсем другим делом.

– Да, – грустно сказала  Бируте, – ты  уже здесь стал таким. Оттого  и  не захотел на мне жениться.

– Я?! – изумленно  воскликнул Залман. – Я не  захотел? Ты же вышла  замуж за Лотаса, как я мог на тебе жениться?

– А  отчего я  вышла, не помнишь? Забыл, что ты мне прошептал у ограды костёла, когда мы целовались под колокольный звон?

– Не помню, – Залман  отрицательно покачал головой. –  Помню, как  целовались, а что говорил, забыл.

Он зажмурился, и от этого, ничего, казалось бы, не значащего движения, воспоминания вырвались наконец из глухого подвала памяти  и выплеснулись наружу, обжигая давно забытой  болью. Зарябило, расплылось перед глазами, сладко потянуло сердце.

«Неужели слёзы?» – с удивлением подумал Залман.

…Стояла осень, жёлтые и пунцовые листья плавали в  лужах. Деревья  у  ограды костёла почти оголились, обнажив холодные извивы чёрных  ветвей. Они вошли во двор, отыскали укромное, скрытое от людских  глаз место, и, прижавшись друг к другу, простояли целую вечность.

Темнело, сквозь стрельчатые  окна, затянутые цветными виражами,  доносились звуки литургии. На башне ударил колокол, и с первыми его звуками, тяжёлыми, словно старинные серебряные монеты, они начали  исступленно целоваться. Неумело, стукаясь зубами и сталкиваясь озябшими носами. Когда последний завиток звона растворился в сизом от валящейся на Вильнюс темноты воздухе, Залман, неожиданно для самого себя,  сказал: «Я женюсь только на еврейке».

– Вспомнил, Зюньчик? – Бируте нарочно назвала его детским именем. Его уже много  лет так никто не называл.

– Вспомнил.  Но ты бы ведь не поехала со мной в Израиль. Без мамы, без папы, без всех твоих деревенских родственников.

– Поехала бы. Я бы тогда за тобой куда угодно поехала.

– А вера? Ты ведь католичка, а я иудей.

– Я атеистка.  Была и есть.  Но ради тебя стала бы иудейкой. Твой Бог  был бы и моим Богом.

– Н-да, – он  постучал  пальцами  по столу.  – К чему  жалеть об  упущенных  возможностях? Как ты, как Лотас? У вас есть дети? Сколько?

– Мы разошлись через  год. Сразу после твоего отъезда. Он меня совсем не понимал.  И вообще, был какой-то неромантичный.  Приземлённый, как все жемайтийцы.

– А после Лотаса? Вышла ещё раз?

Она  замялась:

– Понимаешь, формально мы не развелись. Расстались как муж  и жена, но поддерживаем имущественные отношения. В общем, официально я замужем, хоть фактически нет. И знаешь, что я тебе ещё  скажу…

Бируте заметно волновалась. Достала пачку сигарет, вытащила  одну, закурила,  выпуская  дым  в сторону, потом толкнула  пачку к Залману.

– Спасибо, я уже много лет как  бросил.

– А я нет.

Да, эту  её манеру выпускать дым,  кривя губы и чуть наклоняя голову,  он  тоже хорошо  помнил. Сколько, оказывается, хранит в себе наша  память,  мы-то и думать о чём-то забыли, а  она держит, крепко сжимая,  до боли, до синяков, до царапин на сердце.

– Вот что  я хочу тебе сказать. – Она  собирала силы, точно штангист,  когда, обхватив   руками  штангу и уже присев, он замирает,  прислушиваясь к себе, проверяя, все ли готово для рывка.

– Ничего не упущено. Я все  эти  годы ждала нашей встречи. Знала, ты  вернёшься, не сможешь не вернуться. И вот, ты вернулся.

Залман молчал, оторопев.  Не от слов Бируте,  а  от того, какую  бурю  подняли эти слова в его душе.

– Всё  ещё  можно повторить, Зюньчик. Вернее, начать сначала. Стоит  тебе захотеть…

– Бируте, – он  закашлялся то ли от волнения, то ли от сигаретного  дыма. – Видишь  ли,  я в некотором роде духовная особа.

– Ну и что? – перебила  она  его. – Бог – это любовь. Он простит тебя. И меня вместе с тобой.

– Бог – это  ещё и  долг. Ответственность перед другими людьми. У меня жена и шестеро детей. Как я могу…

– Шестеро! – Она в изумлении прикрыла рот рукой. – У Зюнечки шестеро детей!  – С минуту Бируте качала  головой, рассматривая  его  расширенными  глазами. – Нет,  конечно, разве  я могу забрать  отца  у  шестерых детей. Но ведь ты можешь приезжать  иногда в Вильнюс, раз в месяц,  раз в два месяца. О деньгах не думай, я теперь богатая, на билеты  хватит.  – Она криво усмехнулась и загасила сигарету.

– Бируте, а как я буду возвращаться? Какими глазами на детей глядеть, что говорить им? Врать, скрываться. На обмане счастья не выстроишь.

Она затрясла головой, глаза заблестели. Молча протянула руку, накрыла своей ладонью пальцы Залмана. Он почти  инстинктивно дёрнулся, чтобы высвободиться, но тут же остановил  движение.

– Хорошо, –  сказала  она тихо. – Пусть всё останется, как было. Но сейчас, раз мы уже встретились, сегодня, один-единственный  раз…

Он не мог говорить. Не мог двинуть рукой.  Хотел отрицательно покачать головой, но она налилась свинцом, окаменела. Никогда в  жизни столь простое движение не давалось ему с таким трудом.

На улице уже зажглись фонари. Из распахнутого окна второго этажа доносилась песня  «Битлз». Что-то о плачущей гитаре. Когда-то он знал эту песню наизусть. Залман выбрался на середину мостовой и побрёл к гостинице. 

«Только не оборачивайся, – твердил  он себе, – только не оборачивайся».

Он  дошёл до угла, упёрся рукой в холодную жесть водосточной  трубы, уловил последний всхлип соло-гитары Леннона и обернулся.