Алла Зиневич

Сонетный апостол. Цикл рассказов


Предуведомление для недоумевающих читателей
I (мировоззренческое)

Название  возникло из-за числа 12 и твоей ев-анегельской внешности, Муз!
Данный цикл рассказов (и, возможно, эссе), построенный по принципу домов в астрологии – сфер, отвечающих за определенные области человеческой деятельности, пишется не по порядку следования текстов и пока не закончен по личной причине. Однако благодаря этой же весьма существенной причине начат новый цикл прозы по Старшим Арканам Таро.

То, что мне нравится писать, используя такие композиционные и прочие приемы, не должно ни в коей мере подвергать меня каким-либо санкциям как со стороны ортодоксальных верующих, так и со стороны убежденных атеистов-ученых. Все, что у нас считается оккультизмом и подвергается критике со стороны церкви и науки как ложное, стоит воспринимать как символьные системы, такие же не зависимые от наших религиозных убеждений или их отсутствия, как алфавит или таблица Менделеева. Нельзя поклоняться этому, верить в это.

Что до гадания и нарушения Божьей воли, стоит подчеркнуть, что запрета на видение и чтение знамений, как кажется по памяти, нет – другое дело, что источник знаков может быть различен, а приставание в виде бесконечных раскладов Бог, коль мы созданы по Его образу и подобию, не приветствует по причинам, вполне понятным. Данте тоже использовал астрологическую символику в своих текстах, и вряд ли найдется более исполнивший свой долг, завещанный от Бога, автор – но гадателей он поместил в Ад. Кроме того, знамения, рассыпанные по Божьему миру, столь разнообразны, что чтение их можно приравнять к естественнонаучному исследованию вселенной, что более не возбраняется, но ранее не слишком приветствовалось и вполне справедливо держалось церковью в рамках, кажущихся нам чрезмерно узкими и не то что жесткими – жестокими.
Вывод же таков: нельзя поклоняться, например, поезду, но и нельзя давать управлять им подростку, не прошедшему обучение, а, кроме того, стоит водить поезд только по железной дороге – по обычной просто не получится, да и управлять им без перерыва точно нельзя, нужно следовать расписанию, режиму, остановкам.

Прошу прощения у всех, кого заденет такая моя позиция – а с ней вряд ли согласятся не только люди науки и/или церкви, но и те, кто называет себя оккультистами. Я – художник и чтец знаков во имя другой, зазеркальной психологии. А это предполагает гибкую, уравновешенную позицию, похожую на ту, что была у Фулканелли, когда тот рассматривал, и как мистик, и как ученый-искусствовед, и как глубоко верующий – то есть, в сумме, алхимик, элементы готических соборов Франции прекрасной…

II (содержательное и стилистическое)

На то, что тексты мои оторваны от жизни, как говорят, - особенно «Очи Богородицы», могу ответить, раз у нас постмодерн, цитатой из Николая Гумилева:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.

Вечные темы, понимаете ли. Вечная Любовь. По-символистски, с большой буквы, но к реальному при этом человеку. Отсюда все эти мелочи, вроде имен и событий совершенно подлинных, но иначе поданых.

Относительно же подачи – цитата из первой жены Гумилева, Анны Ахматовой:
Какая есть. Желаю вам другую,
Получше.

Метафоры, сравнения, вся эта витражная цветистость, на мой взгляд – помимо «еже писах, писах» еще и средство прямого проникновения в сердце, минуя колючую проволоку разума. Да, все здесь написанное – предельно личное и именно тем предельно вечное. Эпоха выражается нами, живущими в ней людьми, и это мы даем ей язык – еще одно зеркало души, наравне с глазами, а не она нам. Можно плыть против течения и можно изменить русло реки. Нужно только читать Божьи знаки и не торопиться, но в момент – не медлить.

И еще, для меня нет границ между поэзий и прозой – и между другими способами литературно-философского самовыражения, коль я цельна, коль я – один человек. Идеал для меня – при всей нелюбви к этому слову и отчасти к понятию – это универсальная личность, универсальный автор, человек, близкий титанам Возрождения, и особенно, человек, соединивший в себе и Возрождение, и Средневековье – Данте Алигьери. Но Данте невозможен без Беатриче – а творческая личность без Музы, без личности или сущности, что вдохновляет его. Есть, помимо Автора и Читателя – то ли умерших, то ли нет – а, по-моему, воскресших, и Текста межу ними, нечто до них, нечто, дающее голос и право голоса. И чем живее и реальнее это нечто, тем сложнее с ним, тем сложнее с ним длить – и тем почетнее для обоих.

Муза имеет право быть индифферентной к Автору – как может ответить на нашу Любовь, например, родная земля, Родина? Но при этом он, бывает, не менее нужен ей, чем она ему. И поэтому – да, приходится просить прощения за любовь к Музе – Музу у меня как у женщины, за писание о ней/нем…но ни в коей мере не умаляла достоинств Симоне Барди любовь Данте к его жене, и не мешала ей быть счастливой с мужем – потому что Данте давал ей другое, другую воду, и в этой воде, в зеркале вечности, в которое смотрелась самая подлинная его современность, и было его счастье и предназначение свыше.

III (благодарственное)

Спасибо всем, кто стал моими персонажами (думаю, так в данном случае правильнее, чем прототипами)! При написании данных текстов ни один персонаж не пострадал – разве что кроме лирического я, то есть самого автора, и то его страдания – ничто по сравнению с наслаждением, которое он испытывал, когда творил.
Спасибо прежде всего Музу.
И слава – Богу и ему…а не автору!

Рассказы из цикла «Сонетный апостол».

Валентину


Четыре серванта, или с обормотом Парижской Богоматери! (Дом I: Личность)

Французский язык красивый.
Валентин
«Клод» обычно переводят как «хромой», а «Валентин» – как «сильный».
Я же – чуть иначе.
«Скрытый, тайный» и «стоящий, имеющий ценность».
Ибо ветвиста и тысячелика латынь, ибо любовь значит мудрость.

Филолог, филолох, лох. Философ, филосон, сон. Проснись, выйди из зеркала, переведи меня на свой медленный, гармоничный язык объектива! А я тебя перевела, перевожу и буду переводить на довавилонский, первый и последний язык любви.

В начале было Слово… Какое? Было Богом и стало водами изначальными, камнем, ветром и огнем? Что было светом, слитностью слитностей, распространившей золотые нити? Ариаднины, парковы, о которых я, не держась за поручень,  вещала во чреве метрополитена нашей звезднокровной сестре и моей гениальной тезке – нити, строки, реки, нервы, Лета, Сена, Нева, Эвноя, Любовь.

Первым словом, произнесенным Богом, было – Любовь, ибо она и есть само созидание, ибо она подлинная, пусть и существительное, – глагол, то есть действие во имя бытия, она – исламское «Кун» («Будь»), любовь, love, l’amour, Amor.

Большой Взрыв – первый удар сердца Вселенной, пославший по ее будущим венам созвездий пламенную кровь первовещества, и стали невидимы золотые и серебряные, и радужные нити меж душами и в душах. L’amour. Une vie d'amour  вернее верного переводится на русский как «вечная любовь», ибо жизнь любви есть путь в вечность, дантова дорога сквозь ад к чистилищу и в рай. У всех есть любовь №1: у большинства она становится порядковым числительным, у избранных – количественным.
Jour après jour  – но в моей школе не было француженки, только англичанка Галина Ефимовна, которую я прозвала Совой за круглые очки и крупное лицо в перьях темных кудрей, да немка – и не одна, имена я помню слабо, какая-то из них напоминала грузную гусыню, и школьники смеялись над ней. Наверняка больше всех усердствовал Сашка Харченко, но не судите, и не судимы будете…
- Зенитка, отдай журнал!
- Хрен получишь, дойч фашист! Гитлер капут! – плююсь в его сторону элементами немецкого, высоко воздев журнал, как факел – Статуя Свободы, эмигрантка из Франции прекрасной – Марианна. Харченко, справедливо не помня мой пол – как-то раз мальчишки поздравляли меня на полном серьезе с 23ьим февраля – пытается дотянуться до журнала. Однако в классах 5-7ом я была выше ростом, чем большинство мальчишек (а духовно – и это не мания величия – так и осталась), и, как потом в четвертой русской группе – к тому же одной из старших и полустаростой.

Перевод – дело тонкое, чуть что – порвется, словесная синастрия. Перевод равен браку. Танец ярмарочного Заратустры между «Браво!» и бездной. Труд двоих – для всех, для многих. Со-трудничество. Совершаемое на небесах, в идеале – нерасторжимое. Но чаще всего – гарем: жен и наложниц без числа. И всегда есть любимая.
Единство во множестве, пресловутая русская соборность (милая сердцу!) коренится еще в переводе Библии «семидесятью толковниками» - все слово в слово. В школе с толмачеством хуже: при (про) колы на английском начались с первых же занятий, когда Вова Губа, позже прославившийся тем, что в шестом (!) классе напишет в диктанте «жызнь», прочел слово «ugly» как «иглу». Галкин, к которому это слово в оригинале имело непосредственное отношение, почувствовал конкуренцию в борьбе за титул первого шута (Харченко был вне конкурса, но посещал немецкий). И тут же поспешил ответить на вопрос Галины Ефимовны о том, кто именно (охранник Тауэра) изображен на картинке с местоимением «he»:
- Это реклама горячего шоколада.
Вороны в шоке улетели, и не стало Британии.

Однако Галкин решил подорвать и последние нравственные устои мужской половины класса, годом-двумя позже доверительно поведав при проверке домашки, что striped-окраска формы девочек означает, будто юные леди должны показывать в школе стриптиз. Что у кого болит!.. да ведь он же на ИЗО  уже, кажется, классе в восьмом, чертыхаясь и изрядно устав от тыкания меня карандашом в спину, паршиво пробормотал:
- Зиневич, блин, убери бошку, ни черта не видно, у меня из-за тебя получается не яблоко, а задница!
- О чем ты думаешь, то и рисуешь!

То и переводишь, о том и пишешь, и поешь, и молчишь сквозь толпу. Стихийный Гегель, интуитивный диалектик, отчего я родилась так поздно, когда слишком многое открыто, отчего я почти ничего не совершила во славу и бессмертие твоего латинского зимнего имени?

Бессмертие ценой смерти, как у Данте? Нет уж, труднее любить так – живую, живого. И еще труднее…но это – редкость – когда рядом с собой. Ведь бесконечно и выше всего на свете можно любить не только призрачное сияние девятилетней, потом восемнадцатилетней, потом – мертвой, а самые бытовые, практически физиологические жесты вроде кошачьего умывания сухим воздухом метро!

Я – глас живого, болящего, вопиющего автора в пустыне симулякров, бездверном, напрасно-ветвистом коридоре снов, лирическое отступление в гипертексте цинично-ироничной культуры, я превращаю обратно ничто в нечто, кровь свою, ибо уже недостаточно – воду, в вино… В стихах Кати Рякиной мне звучит не только Пушкин, но и  «оборотка» «жидкого» стула из кабинета английского:
…взойдет она,
… и на обломках постмодерна/ нашей школы
Напишут наши имена.
А где напишут мое имя, там и твое, ибо без тебя меня бы не было – такой.

Исчезающие глаза спящей красавицы, чеширская улыбка. Есть графомания, а есть валентиномания, новейший недуг – им питерские девушки переболевают, как подростковой ветреностью, а у меня это не болезнь, а жизнь, как боли Фриды Кало, как мудрые бредни св. Франциска Ассизского. Брат мой по осеннему солнцу, подземному солнцу, целительному, как в листве липкой, листве зыбкой – апостолом по воде ходить: Смоленка, кладбище, где я живее всех живых – помнишь ли ты обо мне?
Все всем и всеми переводится – и, в другом значении, портится, но любовь Данте к Беатриче не ржавеет даже в державинской реке времен: ему и большинству она – Лета, а мне и флорентийцу – Эвноя. Алигьери – Близнец, а глубокие чувства, по журнальной астрологии, удел знаков воды, Скорпионов тоже – но по восточному гороскопу Данте – Бык… а вечной любви необходимо упорство – вещное, даже немного грубое, как романские церкви, куда невесомо ходила она и куда его свыше вело за ней. И в романских же, и в германских – индоевропейских, в общем, языках – в любовь падают, как в реку, как в твои глаза октября и Лермонтова (за полтораста лет сменившие оттенок): «..и гарантировать тебе божественный источник»…

Переводится – портится, а не переводится – бесполезно, как надувная кровать, инструкция к которой была составлена на английском техническом (этот диалект я и в русском не понимаю) и на жаргоне жестов: с ней мы не справились даже с помощью Нади и потому спали на железно-сетчатых, за окном через дорогу – полночный фонарь Купреяновича, под подушкой – черная клетка «Отверженных». Там и тогда ты впервые приснился мне. Спасали то ли тебя, то ли малютку Козетту из того самого подвала, куда я так и не спустилась наяву, подвала последнего моего гостевого дома в окраинном украинском переулке. Несколько дней до августа, несколько недель – до английского, да школьного ада: неслучайно наша школа снаружи в малиновую, спасибо, что не кровавую клетку.
Клетка – символ и скованности, и правильности, а мои тетради по гуманитарным предметам чаще были в линейку, и по английскому, и по русскому. Рома Бегунов одинаково не успевал по обоим предметам – еще в классе третьем Ирина Владимировна в целях борьбы с неграмотностью подсадила мальчика ко мне, результатом чего стала первая моя эпиграмма:
…деревья
Ярко-ярко красные,
Как в тетради Роминой
Исправленные гласные.
Адресат стал гордиться нанесенным ему оскорблением…

Грамотность Ромы с тех пор не повысилась, знания по английскому – тоже: каждый урок проходил по стандартной схеме, которую можно было прокручивать через диктофон. После этикетных «Good morning, boys and girls!»  и подобного наступала очередь ритуального диалога:
- …and your homework.  Бегунов?
- Не сделал.
Опять двойка, пофигистское пожимание плечами, хихиканье Глеба, спросят, как всегда, Юлю Ликину, а пока она отвечает на привычное «отлично», англичанка успевает несколько раз вставить в паузах между ее словами:
- Галкин, stop taking!  Галкин, stop speaking Russian! Галкин, zip your lip!

Пусть застегнет свой рот, зашьет его белыми нитками да наденет белые тапочки, не дразнит меня Каллой и Зениткой мужчина-попугай: вместо «пиастры, пиастры» - дразнилки и пошлости! Я не любила его в прошлом во имя любви в настоящем и будущем, в августиновом вечном времени, во имя тебя – и даже с кем и сидела за партой, так с еще одним братом по крови Скорпиона – Андреем Акимовым. Первый молодой человек, у которого я побывала дома (делали стенгазету), с которым я смогла разговаривать, у которого были красивые глаза – иконные очи (Есенин ведь портрет). Твой Предтеча: не любовь все же, лишь симпатия. А в тебе есть нечто от Христа…не знающего, даже скорее не верящего, кто Он.

С Андреем мы сидели не только на английском, но и на ОБЖ, где я как-то раз обратила внимание на бессмысленную в условиях Росси  рекомендацию по безопасности при радиационной аварии, и уговорила соседа задать учительнице вопрос:
- А вот Вы говорите писать на двери: «В доме никого нет», но ведь когда я вернусь, там будет «В доме ничего нет»?

«И все засмеялись», как называлась рубрика в журнале «Костер», который я тогда читала, еще не под партой, как древнерусские легенды на фонетике в универе, а дома. И шла в библиотеку мимо андреева дома, потом по Школьной… а ближайший день ангела был у Акимова (в обратную сторону, правда) в твой день рождения, но в те годы я после смерти бабушки жила без ангела земного, среди мелких бесов, недотыкомок-недоучек. Вот один находит в книге по домашнему чтению самые близкие себе слова и цитирует на весь класс:
- Idiot, - said the Queen.
Надо же, Галкин! Королевы ругаются! Шериф Ноттингемский тоже ругается:
- Stop, old fool!
Кому же так он мстил? Если бы не «old»! Бедный средневековый чиновник благодаря фантазии Леши Тишина увидел в Шервудском Лесу большой номер многочисленных оленей и таким образом стал свидетелем первой олимпиады среди животных, бежавших, очевидно, с красными цифрами на клочках ткани, протянутых меж рогами. Оливеру Твисту повезло куда меньше: пройдя пыльным путем в Лондон, мальчик неожиданно оказался  покрыт дустом. А потом Леша взялся за Стивенсона и поделился с 7ым В открытием относительно меблировки кают:
- У сквайра Трелони на борту было четыре серванта.
Море, шторм. Тяжелые шкафы наезжают друг на друга и сдавливают в деревянных объятьях слуг сквайра, разбиваются стекла, в лица летят осколки и утварь, а где-то в бочке с яблоками сидит и улыбается Джим Хокинс – Леша Тишин… Есть у меня четверка слуг, покойный Трелони, и пятерка по английскому тоже, поэтому можно, пока Леша смешит класс, порешать алгебру, пока не видит Галина Ефимовна, Сова Афиновна. Вот она, закончив проверку домашнего чтения, цитирует из книги для учителя какую-то историю на языке Ланкастеров, Йорков и Йориков, вот просит пересказать ее телепузика Сопарева:
- Я не понял.
- А по-русски?
- Я и по-русски не понял.

И не надо… даже Юля Ликина может случайно прорыть «туннель из Росси в Джорджию», соединив наш Кавказ со штатом США, и Тамара с Демоном снимутся в глуповатом блокбастере, и Лермонтов перевернется в гробу, и летчики времен Великой Отечественной – тоже, ибо Андрей сообщит, что туалет в самолете оккупирован. Но язык псевдо-довавилонский, заместитель латыни уступит место Ma Dame France.
2002, зеркальный, как имя мое, год – год любви: к тебе, к Гюго, к французскому. Встреча и осознание ее – как неопределенный и определенный артикли, и замена произошла лицейским вечером, подарившим мне единственное совместное фото с тобой,  которого у меня нет, которое лишь в памяти…Я на нем стою как восклицательный знак, ты – как вопросительный, зеркально так:
Я – Гамлет, я – вопрос, ты – мой ответ…


Принц датский в зеленом свитере шервудского леса. Последний лес в Радомышле, последнее лето, а осенью, за месяц до моего дня рождения, Саша подарила кассету с 17 песнями из мюзикла – и я уже любила не только книгу, не только Гюго-мыслителя, но и язык, и звук. «Французский язык красивый»… - случайная твоя реплика изменила мою жизнь, подкрасила национальность. А еще за филостишие (стихи филолога о коте Филе) Валентина Ивановна подарила мне весной 2003 билингву Бодлера – справа перевод Эллиса. И все стало предсказано, но, как многие пророчества, временно забыто.
Конец августа. Деление первокурсников филфака СПбГУ на языковые группы. Можно учить французский! Можно учить французский! О, merveille!

А ты учил немецкий. Вера. Вика. Юльхен. Слишком многие друзья, чтобы мне не было стыдно не знать его, многие поэты: миннезингеры, Рильке. Порядок, схемы, железная безжалостность правильности, холодный идеал – и Королевна, шелком твои рукава, просыпайся, надевай-ка оперенье…Хронический насморк способствует лучшему произношению французских носовых гласных, а первые полтора года француженки у нас менялись, как девушки Бонда, пока не появилась Татьяна Евгеньевна Каменева.
Полутезка, значит – я же Пьер, бродячий литератор-дилетант с Васильевского острова, с острова Сите. Внутренний Париж, оговорки – очитки. А мы полетим в Париж настоящий «рабочим классом» и увидим там настоящий остров Сите с обормотом Парижской Богоматери! Вторая Великая Депрессия в государстве моей души, Наташа Денисова со всеми обормотами в академке, а четвертая русская сдает первый экзамен по французскому… на берегу Невы, с пятеркой в зачетке, прошептываю стихи о твоем имени, о королевской лилее Валуа. Читали «Маленького Николя» с очкариком Аньяном – привет Азнавуру, клянусь перевести «La boheme»!, - забывали первокурсные греческий и латынь. Зоя Анатольевна, дочь известного критика современной поэзии, похожая на брюнетистый вариант Ботаника из КВН, оказалась нашим первым встречным преподавателем. Научила она только меня и только античным ругательствам, а еще два слова, poietes и `ANAГKH, знала я и раньше…Каюсь, дабы избавить одногруппников от «белого кошмара», как назывался в народе учебник, я забалтывала гречанку разговорами о литературе, в том числе и о своем творчестве. С латынью у рыжей красавицы Гидуляновой так было не поступить: похожая на весталку, но в каноническом уже зеленом свитере и в черных брюках, она задавала так много перевода, что лекции по методологии у Муратова превращались в тайную дополнительную латынь.  Записки сумасшедшего о галльской войне, бессмысленные фразы в переводах – одну я даже вставила в роман. Зачем союз-постфикс que, мальчики и женщины, умоляющие о мире? Гораздо адекватнее римской нравственности версия нашей старосты: «мальчики просили у римлян женщин».

А я прошу у Бога куда меньше – чтобы ты просто был жив и иногда вспоминал обо мне. Персеваль-дурачок, шут Таро, иду за тобой, как за Граалем. Все, что в языке рифмуется, в национальном сознании как-то связано: в России любовь – кровь, в Англии – голубка, во Франции – самое верное, вечность! Иду сквозь экзамены, редактуры безграмотных арабов, пристающих гастрарбайтеров, босиком по битому стеклу, все время перебарщиваю: плохое зрение, а не политическая близорукость, как я перевела на ГОСе. Это ты научил меня не вставать слишком рано, даже на домашнее чтение, научил, не уча – так проявляется высшее влияние. Опаздывала на перевод в кабинах, для себя переводила Пиаф – говорят, я на нее похожа…не только внешне!


Да простит меня Мольн, да простят меня Ивонна де Галле и Франсуа, любивший ее молча, в дружбе, и за это получивший страшную награду – нести мертвую роженицу вниз по лестнице опустевшего поместья, запомнивший до конца дней своих, как ее неживые волосы, развившись, лезли ему в лицо. Горькая вариация Glisser mes doigts dans les cheveux d'Esmeralda .

Я и тексты о тебе пыталась перевести на французский, на язык любви и красоты, ночных песен, острых афоризмов, язык, подобный готическим соборам. Чем лучше у меня с французским, тем почему-то больше разговоров с тобой…по-русски. Всюду знаки, а филология, если верить ученым, сеть знаков. Тихие такие, золотистые нити, соединяющие мироздание.

И звезды – всего лишь разрывы в его ткани, то, где эта нить видна. Где все наречия едины для Бога, и не было ни потопа, ни вавилонской башни, и ангелы, похожие на тебя, говорят между собой колокольным звоном и птичьим утренником, и смехом новогоднего снега, и сонным молчанием твоим. А месяц, скажем, февраль, и я иду домой с курсов по французскому, и мечтаю выучить еще и итальянский – ради Данте, и немецкий – ради моих друзей, и польский – ради моих предков-католиков, и повторить подзабытые греческий и латынь.

Иду и пою Пиаф вихрастым шепотом пара, никто не слышит, а у дома стоит милиция.  И мент в машине читает Макса. «Фрая» можно опустить, ибо понятно. «В» – нельзя: телеграмма, механистичность. Без «в» – нельзя. Без тебя – нельзя. Иными, семнадцатилетними словами:

Мне о тебе поэмы будет мало,
Как мало океана кораблю,
Но все, что напишу и написала,
Единым словом переводится: «Люблю!»

Любовь – непереводимая идиома. Увы, порой с языка любящего на язык любимого. Так что с обормотом тебя Парижской Богоматери!
И пусть опишут тебя четыре Сервантеса, о моя Альдонса – вальденса –  катарсис – чистая, бессмертная, непереводимая на сленг расставаний и выгод, проб и ошибок, любовь, тебя, создание земное и этим прекрасное, переведенное на поэтический язык именованием Муз!


Song to say goodbye (Дом II: Имущество)

Оле на окончание школы и всем, кому понравился «Евгеша - лох», в том числе В.
-Я свободен!!!

21 июня 2003 года во дворе СШ №552 вакхически беснуется, вращаясь вокруг невидимой оси, абсолютно трезвая девушка 17 с половиной лет. Все не то, чем кажется, ничто ничему не соответствует: гламурно-розовое платьице до колен – и трубадурские кудри «антиблондинка»,  полусвадебные туфли на каблуках «только раз бывает в жизни встреча» – и полное отсутствие макияжа, алая ленточка  «я – свидетель, где здесь ЗАГС?» и робкий крестик на старой цепочке. Запоздалое солнце метит в сердце, как Амур. Асфальт бесплоден, лишен и мелового тленья малышовых классиков. Рука – кисть чернобыльской рябины: ногти способны процарапать малиновую облицовку стен, не то, что бренное тело человеческое.
Это я - Алла Зиневич, золотая медалистка. Отличница, выплескивающая ненависть к школе в безумном танце с запрокидыванием головы и вскидыванием рук,  с хохотом и визгом. Так плясала бы по цветущим полям, по тайным полянам Эсмеральда, спасись она от виселицы.

А у нас во дворе даже на клумбе не зеленело, разве что на козырьке над входом в помещение робко ютился березовый призрак садов Семирамиды. И в школе я была словно  еврейка в плену вавилонском, и ненавидела ее, как Данте – Флоренцию, ибо там  он жил как среди цветов зла, и только Беатриче… А моя уже в большом мире.
Семирамида, царица и воительница, идеал серой в буквальном смысле мышки. Церковной по певчим финасам. Лабораторной белой по необычности и приколам судьбы. Мышь белая, светлая не снаружи голова… да была такая в параллельном, и снаружи, и внутри, – призрачная дева Наталья Зверева, фея, эльфа, серебро. Второе золото – тоже у серой м…если только по веществу, а по существу – у Кати Пушкаревой, в миру Анастасии Федоровой.

Год трехсотлетия словно по заказу оказался щедрым на медалистов в «назаретской» школе: великолепная шестерка включала в себя и парня – Александра Токалова, повзрослевшего Драко Малфоя, Юлию Иванову с русым каре Лолиты и деревенскими добрыми щеками и «Милен Фармер» -  Евгению Евлегину. Любовь Владимировну, нашу с Женей классную, называли Колобком. Вот она вкатывается в комнату, круглая, румяная, златокудрая  немолодая принцесса, и объявляет:
Ребята, вместо второй литературы побеседуем.
Можно делать алгебру. За первой партой, с учебником на коленках. Но довольны не все.
О чем? У меня в этой четверти пока нет двоек…
Давайте сочинение проверим, у него будут!
Лучше обсудим, почему Алла столько лет не хочет сидеть со мной!
Нет, Глеб, это мы обсуждать не будем. Нужно уточнить список экзаменов, примерные сроки известны – с 2ого по 21 июня, поговорить о фотографировании, о последнем звонке 23 мая и выпускном вечере 21ого июня.  Скоро родительское собрание…
Да ну! Мы  уже одиннадцатый класс! Мы решим, а они перерешают, это меня бесит!
Классная, вычислив «протестанта», тут же обращается к нему с краткой проповедью:
Старчуков Денис! Почитать отца и мать – одна из десяти заповедей. А «Меня бесит» - значит, в тебе так говорит бес. Я спрашиваю ваше мнение, чтобы родители обсуждали именно его. Итак, все окончательно определились с экзаменами? Ни у кого нет изменений?
Она достает из ящика стола листок в тюремную клетку и зачитывает:
Абдулазизов  Арсен!
Мой сосед, выходец с Кавказа, с неохотой отрывается от списывания и называет два предмета – вместо третьего в  еще десятом традиционно сдавали географию.
Акулич Женя!
Формула алхимически превращается в новую формулу в клетчатой колбе тетради, рука пишет уже механически, вместо теоремы Виета в мозгу вольготствуют  строки Вийона о прошлогоднем снеге, а нынешний за окном, а где ты, с восьмого октября один вопрос, одна любовь, скорей бы в гимназию, может, осмелиться спросить у Валентины Ивановны?
Зиневич Алла!
Литература устно, русский язык устно, - отвечаю на автопилоте и записываю: «Ответ: (-∞;+∞)».
А почему не хочешь сдать МЦИК? Там дают удостоверение пользователя ПК…
Потому что еще не было дома компьютера. Потому что сквозь разум нелогично верю: поступлю на дневное, не надо искать работу. Потому что боюсь сдать не на «5», хочу медаль, потому что почти все сдают предмет Натана Моисеевича.
А она никогда не с нами! – взвивается Санек Горобиенко. – Никогда не сидит с нами, только с девчонками… Ой, Арсен, я забыл, ты – мальчик… И Серега мальчик…
Иванова Люба!

Последний пример. Как легко под снежок заоконный, под любовь потаенную… пока. Надо достать геометрию или физику. Дома не до уроков, скорей бы в гимназию, может, скажут о тебе…Там кукушка кукует… сердце волнует…
Чебыкина Мария!
Подружка Любы, коллега по перепалкам с биологичкой. Маша - последняя в списке, на коленках уже физика,  Арсен достал другую тетрадь.
На фотографирование одеться прилично, мальчики в пиджаках…
А Козлов не знает, что такое пиджак… Ой, его нет, поставьте ему  «н»!
Любовь Владимировна, можно, я приду без пиджака, он мне не идет!
Хихикаю в кулак. Глупости! Единственный мужчина, которому действительно не идет пиджак, – ты: официоз ли –  для Музы?
Денис… Перестань перебивать учителя, это меня бесит!
Ой, Любовь Владимировна, а теперь бес в Вас сидит! – Класс падает снежным смехом. Одну задачу решила,  вторая…вторая - где ты?
Теперь обсудим цвет ленточек выпускника: красные, голубые, белые, лиловые…
А черные можно? –  вяло встревает мой главный враг Глеб Галкин. - Типа прощай, школа, светлая память…
Обязательно одинаковые? Разделим класс на три части -  сделаем флаг России!
А делить по алфавиту? Я не хочу белую, мне лично черную!
Да че париться, девочкам – красные, мальчикам – голубые, и все очевидно, – находит выход Горобиенко.
Это тебе голубая, а  мы хотим лиловые - таких не было! Мы решили, короче.
Физика не решается. Снег идет о тебе, по тебе, над тобой, если ты на улице. Люблю лиловый… но мечта есть мечта:
А я, Любовь Владимировна, хочу только красную, как отличница. Чтобы было очевидно, как выражается Горобиенко.
И я хочу красную, Любовь Владимировна, - соглашается со мной Женя Евлегина. – Мы должны выделяться, мы так решили.
Девочки, ну что это такое… - Классная долго уговаривает нас согласиться с большинством, но надо успеть все за урок, и потому она продолжает:
На последний звонок и выпускной нужен сценарий. Алла, Катя, Люба, подойдите на перемене к Юлии Николаевне и решите этот вопрос с ней и представителями «б» и «в» классов.
А можно я тоже? Чтобы там была минусовка «Рамштайна»? А то у Алки одни тупые французы, а у Юльк.. Юлии Николаевны совковая попса?
Глеб, чтобы я не слышала таких выражений! Подходи, Бог с тобой… Теперь я прошу вас  сделать предложения, как мы проведем выпускной.
Да че выпендриваться, просто побухаем в столовке!
Лучше в Буферном парке, он специально для этого!
С ними – никуда. Непьющая, и как они мне надоели! С тобой –  как Клод Фролло, как Орфей, как Данте. Там уже я, там. Вопль на вопле, и вдруг среди галдежа – голосочек:
Любовь Владимировна, у моих родителей есть кафе, там будет дешево, - предлагает обычно безмолвная Катя Варданян, чья тезка, староста Смирнова, остервенело стучит по парте:
Все заткнулись! Слушайте самое классное предложение!
Не для меня. До пятницы, до новостей не дожить. Физические формулы падают на мозг, как снег, меня здесь нет, тебя здесь нет, никого нет, только снег, снег, снег…
Все согласны? Сережа? Женя? Алла?
Любовь Владимировна, - так с арены, снизу вверх, смотрели мученики на римлян в амфитеатрах, - я более чем согласна, я на выпускной не иду.
Заставьте ее! Она опять не с нами!
Почти в один голос: мальчишки, половина девчонок, звонок. Снег перестал,  тускло небо и однообразно, как фоновая занавеска на фотографировании. Со встречи в зазеркалье больше года, с последней – больше трех месяцев,  все не так, в актовом зале окна высоко и стены пусты, как  голова Галкина:
Калла! Че  ты приперлась в пиджаке, ты же не мальчик!
И что? Меня такое прозвище не оскорбляет, это цветок, белый и красивый.
Нет такого цветка, это…
Мера твоей испорченности. Отстань, великий химик, и не смей садиться ко мне!
У Галкина из-за конфликта с Еленой Николаевной еле-еле три. Со мной тоже аномальные отношения: сажусь сниматься в полупрофиль –  Глеб вначале корчит рожи, чтобы выдавить у меня хоть подобие улыбки, а потом орет, невзирая на фотографа:
Эй, Калла, быстро повернулась как надо! Опять выделяешься!
Напрасно, напрасно, напрасно. В выпускном альбоме 11 «а» самое каменное и средневеково-монашеское лицо – мое. Напряженно и завороженно гляжу вперед-вбок: Джауфре Рюдель на борту корабля, плывущего в Триполи, к его дальней, единственной, предсказанной любви. И, замечтавшись по пути в класс, как Элли к Людоеду, попадаю в лапы придурка из «б»:
О, Аллах Акбар!  
Ты бы еще коврик постелил, правоверный! – Извернувшись, локтем в бок – амазонка, Жанночка против англичан, в учительскую за журналом. Из-за поворота Галкин бросает под ноги игрушечного паука:
Ой, Калла, какая гадость ползет!
Это ты о себе? – Бережно поднимаю паучка, сажаю на ладонь, поглаживаю, - знаешь, Глеб, я люблю животных… пауков особенно.
Люблю тебя, но стоит ли Галкин того, чтобы знать, из-за чего, предчувствуя что,  всех и всегда безжалостно отвергала, не разбирая, в шутку они или всерьез… до встречи с тобой – и тем более после?!
В кабинете права все он же, опередив меня, занимает первую парту в среднем ряду:
Ну Калла, ну пожалуйста… У человека есть неотъемлемые права…
Нет у тебя права сидеть со мной, чтобы издеваться весь урок! Уйди сам, не то …– И безжалостно, как полагается начинающей амазонке, бью бедняжку  журналом по голове, он пытается защищаться, теряет равновесие и грохается о пол вместе со стулом.
Входит Нелли Ивановна.
Глеб? Что ты делаешь на полу?
Преклоняюсь перед Аллой и классным журналом. Можно посидеть с ней хоть урок?
Нелли Ивановна, я категорически против. Кто угодно, только не он и не Горобиенко!
…А ты, наверное, тоже был бы против, если бы мы учились в одном классе? Или нет? Могли б учиться, не переезжала бы я трижды, не пойди годом позже из-за почек… Все равно познакомились, встретились через девять с половиной лет… когда еще увидимся?
Май, о май! Превращаюсь в сидячий за партой романтизм: экзамены, Галкин –микробство! Молодой Блок в зеленом свитере, в кольцах узкая рука, молчаливый и задумчивый, - и чмо: исподтишка, из-за угла, шут… да нет, королек. Шут – Горобиенко.
Товарищи по несчастью: сидят вместе, потому что ни одному не позволено со мною. Май, пророчески суббота, иду с тобой вдоль Школьной, как бы смеялись эти, если б увидели, но плевать, плевать, плевать, а в понедельник все-таки сдавать Натана, во вторник вновь -  рожи, ухмылочки, Калла, почему ты не едешь с нами, не бухаешь, почему не любишь пацанов?
Потому что надо любить одного. По возможности – выбирают же профессию на всю жизнь, пусть с приработками, почему нельзя так с любовью? Что им игра, мне кровь и кислород в крови, тайная, тысячеименная основа мирозданья. И для меня у нее – твое имя.
Кто от любви глупеет, я умнею. Ты становишься последним компонентом, благодаря которому в результате десятилетнего Великого Делания  получаю наконец искомое золото. Все предсказуемо: по дороге в школу на выпускное сочинение нахожу десять копеек цифрой кверху. У спортзала дразнится Галкин:
Ну что, ведьма, инопланетянка, боишься? Знаешь, небось, номер пакета?
Разумеется: десять. Сам побойся. Бога! – И, вся в черном, траурно прохожу мимо.
Объявляют номер. Ч.т.д., как в теореме.
Черт! – Стихотворения, предложенного для анализа, я не читала. Галкин кажется, злорадно хихикает. Любовь Владимировна склоняется надо мной:
Алла, какую книгу тебе принести?
Маяковского. – Ибо поставлена свечка, съедена сирень, видела тебя из окна автобуса.
Алла, ты разве знаешь текст? Ты сможешь?
Анализ стихотворения – моя тема. Не бойтесь! – слова и жест Папы. «Скрипка и немножко нервно». Очень нервно. Слишком нервно.
Кто последний уходит и с алгебры? Кто не может думать о выпускном наряде, пока не знает результата? Кто в магазине, выбирая между бледно-фиолетовым и розовым платьем, предпочитает последнее, ненавидя этот поросячий цвет Ксении Собчак  - потому что снилось: в таком вручат медаль? Та, которой классная звонит вечером того же дня:
Алла, алгебру проверили, у тебя пять, и …
Это значит… Ура-а-а!!!
Такого визга наша квартира еще не слышала.
Мама! Оля! У меня медаль! Золотая медаль! Не надо сдавать английский и русский, только сочинение! Я поступлю!
Потому что знаю, верю: ты – поступишь. А если я – нет, как мне жить… где тебя встречать? Но 17 ноября – Международный день студентов, я не могу не поступить именно поэтому… и потому что я люблю тебя.
Верленовский дождь выпускным утром. Последнего звонка почти не запомнила: лента, колокольчик, корова на раздолбанном линолеуме, то ли Люба, то ли Маша частит мою песенку про информатику, да, как всегда, Галкин корчит из себя Нострадамуса, предсказывая мне скорую кончину. Что до выпускного –  даже сейчас чувствую, как дождинки школьными днями вяло ложатся на лицо и ладони, как малы белые туфли и как толпится на краю памяти стихотворение о Царском Селе, которое следует прочитать со сцены.

Субботним утром здание пушкинской администрации оккупировано разодетыми девицами. Парней поменьше, некоторым стыдно быть медалистами, ибо они тупо смотрят в пол и молчат, но их никто бы и не услышал среди отъявленного девичьего щебета и усталых голосов родителей. Сегодня отличники – королевы и короли со свитами: родня, классные и по директору, а то и по завучу от школы. Вручают по школам, тошнотворно торжественно, это не высокое, ибо официозное, бредовые речи-дожди, прочли бы лучше Верлена, Вийона, дождик мой, морось-Муза, где ты ходишь? Выходят на сцену с родителями, бедной маме поручают роль летней Снегурочки, но как солнечно в сердце от слов ведущей:

Алла Зиневич пишет стихи, окончила Гимназию Искусств имени Анны Ахматовой.
Поэзия, не зубрежка. Место встреч с тобой,  не с этими. Поэзия – помощница в учебе, не помеха: отрывок в сочинение, стихотворение в зал. Ответ молодых – наставникам, но я читаю для того, кого здесь нет, но кто слышал те же рвущиеся с губ, как с цепи, дворовые, плебейские строки: «Отчего высок мне титул пушкинки?» Идут дождем, ливнем листвы октябрьской, слова, и чудится – рядом с моим восклицательным знаком твой вопросительный, как на единственной совместной фотографии… которой у меня нет.
На месте рассматриваю медаль: вот алхимия мозга. Бледно-бордовая коробочка с алой подкладкой внутри, десять копеек выросли в «За особые успехи в учении» с одной стороны и «Российская Федерация» – с другой. Под нос – листок:
Алла, прочтите запись интервью.

Господи! Неделю назад, после устной литературы Любовь Владимировна шепнула на ухо, будто меня, как отличившуюся не только в учебе,  представили еще к какой-то медали, про трехсотлетие Петербурга, что крайне престижно. Потом звонили из администрации, просили прийти на беседу с журналисткой «Царскосельской Газеты», симпатичный, каюсь, фотограф долго выбирал менее неудачный кадр, и вот, пора проверять текст интервью. «Поэзия – вещь мистическая»… Почему ни слова про тебя… хотя «многие знакомые молодые поэты пишут более трагично, чем я» - о ком еще?
Газета выйдет в день, когда поеду подавать документы на филфак, а к распогодившемуся вечеру, повязавшись лентой,  в последний раз спускаюсь в ад. У дверей класса – таможенник Галкин Глеб Сергеевич:
Калла! Ты правда не идешь с нами бухать? Так можно, я тебя…
Нет!
Сниму… сфотографирую?
Если поклянешься не выкалывать глаза, - да черт с тобой, сегодня все меня снимают!
Становлюсь в позу на фоне стены: изгиб бедра, рука за голову. Пусть запомнит меня кинозвездой, раз ему надо.
Лиловоленточная колонна 11ого «а» лениво вливается в актовый зал, мы с Женей с красными через плечо, она по-стендалевски в черном. Директриса, сиявшая в Белом доме бархатным серебром, теперь в зеленом – твои цвета, слизеринова геральдика. И как поэтому мне после вручения аттестата не обнять ее резко и отчаянно, пусть под хихаканье троечников, предводительствуемых почти хорошистом Галкиным?
«АЗ» (аттестат золотой) -  моя монограмма  внутри зеленой же корочки, вкладыш монотонно провозглашает «отлично, отлично», – классицизм, как скажет позже Бухаркин. Вручают по успеваемости: сначала медалистам, потом без троек, потом троечникам. Юлия Николаевна, достойная наследница де Сада, добавляет к некоторым аттестатам подарки – детские раскраски, шарики. Отговорила молодая поросль на ее уроках… Но простим ей, простим за то, как октябрьской листвой извивается она под восточную музыку бок-о-бок с нашим Колобком и завучем, классной 11ого «б»!
Простим ей за номер, равному которому не было и не будет ни на одном выпуске, за 11 «в», простим иронию и пересдачи… биологии. Под девичий хор пусть указывает дяде  тетя, как  меня снимать, пусть пялится на это Галкин, пусть, когда забежим на секунду в класс расписаться в альбоме на память, он в последний раз  придерется:
Калла! Ты что там шифруешь? Как Арсен два года с тебя скатывал, ума не приложу!
Нечего, Глебушка, тебе ко мне прикладывать. Ни ума, ни рук, - ласково, как Юлия Николаевна, улыбаюсь я ему и выхожу. Из класса. Из вестибюля во двор, где визжу и кружусь, пока не начинаю задыхаться от радости.  Из школьного ада в чистилище и может, в рай, к тебе, реинкарнация Беатриче, живи только дольше на земле, нужный не мне одной, а всей тьме ее как свет. Так, из темного царства выхожу я в сияние блоковского заката, к знакомому Незнакомцу, выхожу, не зная того, что, как написал бы Лев Толстой, возможно, прямо сейчас Брайан Молко предается одному из любимых занятий: пишет стихи.

Пишет слова к песне о себе самом, созвучные заходящей за горизонт вместе с солнцем моей ненависти к школе, слова, которые я надеюсь никогда не применить к тебе и которые  профальшивила бы на весь внутренний двор:
- It's a song to say goodbye!

Происходит деградация (Дом III:Братья и сестры)

Юре Сивоконю, с которым я так и не погуляла вечером, и Валентину.
Алла… давай погуляем вечером?
Ноль реакции. С этим веществом я в соединение не вступаю.
Алла, Алла, ну погуляем, а, погуляем?
Не любить тебя – как не уметь читать. Помню, но не верю памяти: смутные сумеречные ирисы в книге, которая через год перестанет нуждаться в дедушке. Нет и четырех – нет и шестнадцати.
Алла, пожалуйста… один раз.
Реакция не идет. Молчание – знак отказа.
Ну погуляем….
Сивоконь! – химичка Елена Николаевна (воистину прекрасная, из-за такой и не по-школьному десять лет отвоюешь как миленький) превращает кислотой голоса его настырное основание в воду с солью. – Сначала выучи термины, а потом гуляй вечером!
Химия – алхимия любви. Для меня ее формула – твое имя. Одно из имен одного из известнейших алхимиков – тогда я не знала, ты не знаешь и теперь.
Впрочем, погуляй с Аллой – может, она понятнее химию тебе расскажет, чем я.
Не хочу. Не хочу. Не хочу. Рука сама собой включает в формулы неорганических соединений органичные едкие строки:
Говорил мне Сивоконь:
«Погуляем вечерком?»,
А химичка: «Помолчи!
Лучше термины учи!»
Нет, я тогда не писала этой эпиграммы. Наверняка двумя годами позже, когда нужны были частушки про все содержимое классного журнала, и по принципу 11 А – «Алла за всех, а за нее – никто» их и писала, и плясала я (последнее – вместе с Любкой Ивановой и Лешей Соколовым). А тогда, в девятом, я только пророчески разрисовывала линейку неизвестным кудрявым юношей и иллюстрациями к роману-долгострою: розами из огня, чей пепел преображается в готический витраж.
Чмо, прыщавый заморыш с обкусанными ногтями, параллепипедовой отцовской сумкой – такой я была тогда. Ты сделал меня Татьяной – романтичной девушкой из деревни, ты медленно делаешь из меня Татьяну в малиновом берете, только мужа-генерала мне не надо. Елена Николаевна неторопливо встает и величаво направляется в лабораторию. Зимой по одну сторону стекла белые мухи, в теплую пору по другую сторону – черные: Дао года. Тишина. Скрипят шариковые ручки, шарики-за-ролики под черепными коробками. Келейно, да не елейно. Человек человеку списыватель, и Славик, подкравшись ко мне, выхватывает тетрадь для контрольных работ и несется в конец класса, как неандерталец в пещеру с добычей: в племени тугодумов наконец есть огонь!
Однако мой сосед Пашка Хорошилов срывается с места и пикирует на парту Славика. Кратковременная драка, и вот он уже возвращается с тетрадью:
Алла, держи!
Сивоконь ржет:
Рыцарь Паша! Попроси ее погулять с собой вечером!
Но я – не его Дама. Я сама рыцарь – тогда еще плюгавенький паж.
Спасибо. Нет.
Потертый пиджачок с маминого плеча, исцарапанные, в чернилах, пальцы. Как можно хотеть гулять с подобной уродиной? Вот кто красавица, так Елена Николаевна. Снежная Королева, как позже – Хворостьянова. У таких женщин ледяные имена и сверкающие волосы, они чаще всего – учительницы, и голоса их падают на слух бело- бело Андерсеном и Адамо:
Сдайте тетради. Все свободны. Алла, останься.
Елена Николаевна вскрывает мою тетрадь, как сердце, и заносит над ней хирургически острую авторучку, и я чувствую себя веществом, на которое капнула кислота. Несмотря на то, что я год назад подралась с ее дочерью, учительница любит меня и проверяет мои контрольные сразу же, ибо ждать неделю для меня – мучение.
Алое жало скользит по поверхности, над душой парит трепетная взвесь страха. Между неведением и опозданием. В стеклянных глазах, как гомункул, рождается улыбка, и под каракулями красуется четкая арабская «пять» - дом моего Солнца, в римской тоге – латинское начало твоего имени, знак Победы. Возьму в герб.

Бегу по прокаженному линолеуму, успеваю, осыпанная скрежетом звонка. Татьяна Геннадьевна составляла расписание, как дети рисуют, и потому – физика, и Наталья Михайловна восседает за учительским столом подобно Екатерине Второй. Лицо – князь Владимир Красно Солнышко, синяя кофта (потом - серая), очки – прямо Баба-Яга для неучей: повернись, журнал, ко мне – передом, к лентяям – задом! А Иваны, не помнящие физики, готовы спотыкаться о струпья коридорного пола, скрываться в туалете, лишь бы не закон Гука – dura lex, sed и super-star!
Физичка раздает справочные материалы Куперштейна-Марона, письменно переименованные нашими предками в «Скуперштейн. Барон. Шпорные конспекты по физике. Мучителю. Мученику. Забитурьенту». Внутри «парадное» искусство, некоторые страницы отсутствуют, как полкласса.
- А сейчас я пойду сделаю объявление для моего 9Б, - провозглашает Наталья Михайловна, едва последний Скуперштейн, покряхтев, ложится на парту. – Пока пишите тест из белого сборника.
Едва захлопывается дверь, Маша Чебыкина перевешивается через первую парту и с учительского стола зачитывает обведенные кружочками верные ответы:
- 1 –а, 2 –в…
Наталья Михайловна возвращается и вспоминает о перекличке:
- Бегунов!
Убежать бы из класса в ромашковое поле «любит – не любит», в роман о Татьяне, в зазеркалье, как Алиса! Но физика отнюдь не лженаука – по закону всемирного тяготения меня манило летом между седьмым и восьмым, восьмым и девятым классами гулять около твоего дома. И намного раньше, когда на углу еще не возвышались «Башни», я, дошкольница или ученица начальной школы, умоляла маму пройти через заросший неказистыми травами и лопухами пустырь по дороге к тете или обратно, даже по жаре с непокрытой головой… Башни – Средневековье, и теперь, проходя мимо них, чувствую себя бродячим менестрелем, пыль путей на сбитых в кровь пятках, за Финистом-ясным соколом, за королевной из песни «Мельницы». Генетическая память, наверное.
- Харченко!
- Здеся!
- «Здеся!» Вертишься, вертишься, а в журнале пусто. Аттестат тебе, очевидно, не нужен.
- Хм… (Да Вы правы – мне пофиг).
- Все равно тебя надо выпустить из девятого класса. Приведи-ка мне пример материальной точки!
- Хм… Ммм… Ну… это когда баран в стаде баранов… бегает, он материальная точка, а у мясника на столе – нет.
Класс  стадно блеет.
- Здорово, великолепно, - протягивает Наталья Михайловна на манер Мумий Тролля. – Отличный пример для 9ого В.
Вальяжный и влажный голос, как хорошо бы услышать вместо старомодной иронии физички успокоительное «Все неважно, все не так уж важно»… Может, и вправду выпить яду, чтобы не ходить в проклятую школу, в дантов лес – а Вергилий мой далече, и облик не человечий,  и я еще не знаю Беатриче – живи, чтоб наяву мне слушать твои упреки под Невой, как в Земном раю…
Лабораторки на физике ненавидела, на химии обожала, чувствуя себя средневековым герметиком, ибо соседи по парте только зажигали мне спиртовку – курящим это сделать проще. Зато пластик, капнувший во время плавки на парту, соскребала я, ибо больше не грызла ногти. Зато все чаще и чаше рисовала в блокноте юношу с чуть волнистыми волосами и меланхольно-малохольным взглядом. Наталья Михайловна, прежде чем задать нам лабораторку или еще какую гадость из Скуперштейна, решает еще раз пройтись по нам:
- А вот 9Б, в отличие от вашего класса, учит определения и примеры, и контрольную написал без двоек!
9 В стыдливо опускает головы, скрывая улыбки – то же самое физичка говорит 9ому Б, меняя букву на А или В. Школа не педагогическая поэма, а педагогическая трагедия. Во время проверки теста в классе тихий праздник – исправив пару верных ответов, списанных Чебыкиной, на неверные, даром получаем четверки-пятерки! Мы знаем еще халявный способ: если проверочная не на первом уроке, подходишь на перемене к отличникам из параллельного, выясняешь вопросы и потихоньку переписываешь ответы на листок, который прячешь в груде чистых – и качество в пятерочке!
Особенно мы любили этот метод на биологии.
До школы мне хотелось стать натуралистом, продолжало хотеться в начальной под впечатлением от Джеральда Даррелла, который умер сразу же, едва я захотела с ним познакомиться. Ловила бабочек-Психей, как человеков – апостолы Петр и Андрей Первозванный, но Юлия Николаевна сбила пыльцу с крыльев. Над дверью кабинета №302 можно смело вешать табличку: «Оставь надежду,  всяк сюда входящий». Но писатель – ловец человеков, и оставив надежду и даже веру, не могу оставить любви – и мудрости. Фило-София. А в кабинете, зеленом, как джунгли, заспиртованные звери, как в комнате Сунако-Тян из смешного анимэ, как в романах однофамильца того пушкинского поэта, что родился за 19 лет до нашей встречи. Как лианы, валятся на меня тяжелые стены, учительница подобна голодному тигру. Вот она оскалила зубы дикой Джокондой:
- Ну что, на месте, двоечники? Акимов Андрей?
- Андрюха у нас труп! Возможно, криминал! –  Восклицает Харченко, шут нашей колоды Таро. Увы! – Дверь открывается, как шкатулка, и сонно вваливается «труп». Джоконда ехидно бледнеет:
- После переклички – контрольный тест, сони вы мои…
Без предупреждения! Нечестно! Как скажет в десятом после урока о Французской Революции явление-Христа-народу прогульщица Юля Мережко, давайте устроим революцию, свергнем физичку и биологичку! Для начала захватываем телеграф:
- Что характерно для…- А. Б. В.
Поднимаю палец. То же самое делают Женя Евлегина и Юля Ликина. Весь класс пишет «А».
- Какие виды…
Три пальца. В. Юлия Николаевна замечает подозрительное единство в стане трудящихся:
- А ну прекратить азбуку Морзе!
Но мы непреклонны: в классовой борьбе все средства хороши.
Творчество оправдывает любовь – или любовь творчество? Они едины как эволюционный фактор: дар мой, душа, Психея, мотылек в пальцах твоих, в пальцах Елены десяти Менелаев, а может, ста. Так костяшками строк – костями доисторических монстров – острыми отметками в журнале по биологии полегли все, осыпалась яюлоня, да не выцвела любовь, цитирую сама себя, эволюционирую, как улитка, ращу вокруг духа раковину, чтобы спрятаться в ночное чтение «Чистилища», той песни, где происходит знаменитая встреча – да не на Эльбе, на Лете и Эвное, на водах мертвой и живой….
В классе то ли седьмом, то ли восьмом, Юлия Николаевна раздавала новые учебники по биологии – каждой паре по твари. Харченко тут же радостно ткнул пальцем в книжку на картинку с микроорганизмом Эвглена:
- Женька, а это – ты! Евлегина Зеленая!
Галкин, судорожно листая учебник, наткнувшись на отряд рукокрылых, тоже испускает почти ультразвуковый вопль:
- А я Зиневич нашел! Зырьте, крылан!
Летучая мышь, что и зверь, что и птица, таким вот поэт человечеству мнится. Юлия Никлолаевна делает ход конем в непрекращающемся «что-на-что похоже»:
- Глеб, открой страницу 333, там себя найдешь.
И весь класс как один хихикает над макакой, позирующей как Венера Каллипига.
Моя Венера в соединении с Плутоном, и сама в Скорпионе. Это значит сильную и глубокую, творческую любовь. Подземную: я – новый подвид людей, человек любящий-пишущий-выступающий, счастливый только в трех местах – рядом с тобой (преимущественно в метро), наедине с карандашом или клавиатурой, на сцене (на квартирнике, в лесу). И я не одна такая – нас будет все больше и больше, мы подвиды человека творческого! Потому что быть просто разумным – скука смертная.
Прозерпина я, лежащая в травах, мать моя – Церера. На биологии – в школе вообще – фиг положишь голову на парту, в университете стало можно – когда не читала под партой, сидела только так, успевая что-то калякать. А Юлия Николаевна не позволяла, она всеми силами привлекала внимание к себе и не терпела соперничества. Вот и в один из первых сентябрьских дней 9В она заметила непривычно смуглого мальчика, сидевшего в крайне царственной позе:
- Ты новенький? – вопрошает она тоном следователя КГБ. – Как тебя зовут?
- Юра, - отплевывается цыганский барон.
- А фамилия?
- Долгорукий, - ржет Сивоконь.
- Тогда я Александр Невский! – догадывается Харченко.
- Прекрасно, Александр Невский, к доске, пожалуйста.
- Но сегодня только второй урок в году!
- А ты второй класс? К доске, воин безделья!
Сашка неандертальски встает и руки-в-боки выходит на авансцену. Юлия Николаевна пытается вытянуть из подростка содержание параграфа, но Харченко молчит, как шпион, стоит, повесив буйну голову.
- Ну что, князь Александр, Невская битва проиграна? И Ледовое побоище – тоже?
Харченко не реагирует.
- Двойка, Александр Невский. А теперь…
Сижу за партой как на поваленном дереве в джунглях. Школа живет по законам Дарвина – в ней естественный отбор: выживает сильнейший, тот, у кого выше сопротивляемость домашнему заданию, контрольным работам  и насмешкам со стороны остальной стаи. По-черному – воровали и прятали вещи, швыряли за шиворот мокрые тряпки, научили бить локтем в нос, нападая из-за угла. Мне не стыдно писать об этом – пусть моим обидчикам будет стыдно. Тогда им все было смешно – и я с неокультуренными волосами, и бедный homo erectus.
Кажется, в день нашего знакомства была биология. Первым уроком на третьем этаже, а познакомились мы в подвале ДТЮ – так в моем зазеркалье поменялись по вертикали ад и рай. Желтый дом – знак не безумия, но встреч с тобой – ДТЮ, Лицей, Гимназия, Философский факультет.  Мне сообщили о том, что куда-то надо идти, у кабинета Марины Геньевны – да, именно такое отчество носит эта женщина, рожденная под знаком Скоприона, как  и мы с тобой, остроумнейшая, остролицая, настоящая волшебная мышь-Муза. Она пророчески посоветовала нашим мальчикам ходить в ее класс в памперсах, чтобы не тратить время на постоянное «можно выйти» – и в 11ом Горобиенко в соответствующем его умственным способностям костюме сорвал аплодисменты. К этому школьному спектаклю на тему «Происхождение жизни» я написала убогенькие стишки, а Женя Евлегина сыграла чтицу – Копеляна за кадром, однако больший успех все же имел номер 11Б – там клонированная инопланетянами из обезьяны Ева создала Адама, а затем, по словам автора спектакля, «они посмотрели друг на друга и поняли, что размножаться можно и по-другому». 11В (я, кстати, в старшей школе сменила букву – ровно для того, чтобы она, что в русской, что в латинской версии стала моей любимой) представил всем беднягу Дарвина на five o'clock tea, но ни цилиндры, ни элементы английского не спасли их от провала.  А Наталья Михайловна все-таки не дала нам попраздновать и отправила всех, в том числе и Горобиенко, на контрольную работу и прокомментировала его внешний вид как «истинное лицо» на сей раз уже 11А.
Вставать к нулевому уроку астрономии мне было сущей мукой, ибо я никак не могла заснуть почти всю сознательную жизнь – пока не начала ложиться спать позже часа ночи, но мне всегда было интересно, недоспала или перенервничала из-за четвертной оценки, или просто поежилась от липких взглядов на свои  коленки (не носите, школьницы, короткие юбки!) Женя Евлегина на одной из химий, когда ее вдруг вызвали к доске. Побледнев, она стоически вышла один на один с Еленой Николаевной и, рассказывая о процессе гидратации, вдруг произнесла, выразительно посмотрев на класс:
- И происходит деградация.
- Да, происходит деградация – у 9В, - носом в журнал согласилась учительница. По Дантовым кругам, как писал Брюсов, я шла на самое дно одиночества и неуверенности в себе – и вдруг, в 10м, явился ты, а я уж думала, проклиная навязчивый алкогольный шансон соседа Феди за стенкой, что «не в силах я эти цепи, цепи, мама, разорвать» - то есть разобрать. Но поняла и сдала на пять построение органических соединений, а потом и оказалась на зеркальной меже января и февраля, когда Солнце стояло в том же знаке, что и моя Луна. Не оттого ли, что в пятом доме мое скорпионье светило, я всегда была отличницей – демонстративно, со спортивной злостью – единственный вид спорта, которым я занимаюсь, и при этом столь же целенаправленно превращалась из серой мышки во фрика? Чудо = зеркало по латыни, один корень, один вид-предок – глагол удивления. Самопознания. На астрологическом языке любовные и дружеские отношения двух людей называются их синастрией – соположением звезд.
Нет, я не против земного, я за, но первично неведомое, то, что я называю золотыми нитями божественной энергии, а потом уже и Дарвин, и Фрейд. Я же духовидец без психотропных веществ, Джон Ди, алхимик на химии, никто на физике, некто недовольный отношением к нашему классу – на биологии. И это, как и мои бурно-сумбурные речи, не столько поток сознания, сколько новая,  третья логика – филологика, благодать вместо и закона, и беззакония.
Школа, особенно естественнонаучный цикл, – маленькая смерть, а есть и большая смерть, и красивые слова на могилах на Смоленке. Там физика уступает место метафизике. У мальчика Вадима Юшкевича на памятнике – его собственные стихи: «Вечность здравой романтикой дышит, Сквозь людей пропуская электрический ток...» – Одиннадцатый класс, биология. Х и У, эмигрировав из алгебры, смущают озабоченное зрение подростков. Одиноко тоскую на первой парте, зеленый класс-абсент, отсутствие. В духе Пикассо подпираю голову рукой, вместо бутыли – тетрадь. Знаю ли я, что уже люблю тебя, или еще дашины слова в лицее не перерезали пуповины тайн и сомнений? Если не знаю, почему в ответ на предложение Любы Ивановой скрестить меня с Глебом Галкиным кричу на весь класс, на всю школу, на весь микрорайон:
- Нет!!!!!
Класс зеленый, как твой свитер. Еще один цвет моей любви к тебе, а их вся радуга, вся палитра, все оттенки земные. Как Галкин врал Елене Николаевне, что проспал контрольную, так как ходил на Rammstein, так врет троечник Божий – разум, что ты мне не нужен. Мне были нужны даже физика с биологией – для сюжетов, метафор, для цельной, но не логически-тюремной, как у рационалистов, картины мира. Со мной происходила деградация в одиночество, в невозможность писать и верить, и самое страшное – вернуться к ней, в те клятые годы средней школы, когда я еще не знала тебя. Любить – выходить за пределы вида, рода, вещества, закона, вселенной, возрождаться Фениксом, как святая Жанна, выходить из школы, как Марина Геньевна с классом на «Зарницу», выходить на сушу, как первые земноводные, вставать с четверенек, как homo erectus, не материться от упавшего на голову яблока и не откусывать в нем полчервя, а открывать взаимное тяготение, синастрию всех предметом на земле, быть метафизиком вместо физика и алхимиком вместо химика.
А с Юрой я так и не пошла гулять вечером, и не жалею. Зато я по утрам езжу с тобой в метро, и это то, чего, как сказала Ахматова, «не перейти влюбленности и страсти», и то, что Гумилев назвал «шестым чувством», сравнивая его рождение в человечестве с появлением зачатков крыльев у первоптиц. И увидел я новое небо и новую землю вместе с апостолом Иоанном – его, кстати, со знаком Скорпиона соотносят.
Так что деградации не будет и коллайдера не будет, а если и что, сохранятся наши сознания, и эволюция пойдет вперед, от школы земной – к галактическим университетам и далее, далее, чтобы, как Данте, всем нам увидеть воплощение той, что движет солнце и другие звезды.

<ЧИТАЙТЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ>