Камиль Зиганшин

Золото Алдана. Роман. Продолжение. Начало в №3, 4


ДОРОГА ДОМОЙ

Криками «От! От!» Бэюн разбудил дремавшее под защитой дыма стадо. Зашевелился, разорвался войлок из спин лежащих оленей. Животные перестают жевать, лениво поднимаются, потягиваются и смотрят то на каюра, то на вожака. Заарканив его, Бэюн пытается надеть на него упряжь. Сильный бык, дико кося большими круглыми глазами, упирается. Наконец сдается и покорно идет к передним нартам. После этого остальные ороны сами подходят к саням и занимают свои места. Через полчаса караван собран и идет на юг – отряд двинулся в обратный путь, чтобы в сентябре замкнуть маршрут, накрывающий топографической съемкой огромный горно-таежный край.

Окирэ, добывший у подножья гольца уже трех струйников, объявил:

– Позалуй, вас лагерь останусь – стол хоросый, лавка есть, весером сидеть буду, вас вспоминать буду. Пусть к вам ходят добрые вести, а плохие теряются в пути.

– Спасибо! Аят бикэллу – до свидания! – с грустью прощались топографы, привыкшие к симпатичному старикану.



* * *

Караван шел по очередной ограниченной горными хребтами долине. Поскольку пойму речки покрывали густые заросли, Бэюн придерживался хорошо набитой звериной тропы, тянущейся вдоль подножья хребта. Было жарко, глаза путников заливало солоноватым потом. Едущим впереди частенько приходилось вставать с нарт и махать топором, прорубая проход в лесных завалах. Неожиданно повалился, забил ногами и захрипел самый сильный орон. Через минуту он стих. Все потрясенно переглядывались.

– Сердце лопнуло – сильно старался, – объяснил проводник. – Надо распрягать, запасного ставить.

– Точно от разрыва?

– Да. Бывает такое на переходах.

– Тогда режь горло. Кровь спустим, и на мясо бедолагу, – распорядился Андрей Ермолаевич.

Разделав тушу, подавленные происшедшим полевики торопливо покинули это место. Выйдя на речную косу, встали на ночевку.

В воздухе стоял неумолчный шум горного потока. Когда ветер затихал, отчетливо было слышно, как вода тащит по дну камни, постукивая их друг о друга. Солнце, раскаленное за день добела, опускаясь, быстро остывало. Вместе с ним остывала и тайга.

Многочисленные обомшевшие пеньки от спиленных кедров говорили о близости людей. Действительно, на следующий день отряд вышел на брошенное, заросшее березами поселение. Могильная тишь царила на том месте, где некогда кипела жизнь со своими страстями, радостями и горестями. Скрупулезный Андрей Ермолаевич пересчитал постройки и занес их местоположение в свои черновики, подписав «нежилой хутор». Неподалеку обнаружили погост: небольшие срубы с двускатными крышами и кресты на них, тоже увенчанные крышечками, но значительно меньших размеров. Некоторые могилы без срубов, только с крестами.

Не знали топографы, что это тот самый скит, где отец Изосима Корней много лет назад нашел профессора Григория и Ефимию. Если поехать на северо-запад, то можно упереться в монастырь, а если подняться прямо на север, – то в притаившийся за Синими горами староверческий скит. Не ведали они и о том, что несколько дней назад их отряд прошел всего в нескольких верстах от пепелища лосевского гарнизона…

Дальше маршрут вел к горам, сплошь покрытым угловатыми глыбами. Сыпь лишайников багряного цвета делала их похожими на зажженные факелы. Лес поредел и, наконец, открылась голая, лишенная растительности трехгранная вершина – Клык. Только отдельные низкорослые кустики полярной березы и можжевельника зелеными пятнышками оживляли его мрачный вид.

Подъем на него оказался необычайно крутым и сложным. А ведь приходилось еще нести увесистые заготовки для постройки пирамиды. Попотеть пришлось изрядно. К тому же из-за непогоды на вершине опять пришлось две ночи дежурить – караулить звезды. Внизу тепло, но донимают оводы. Наверху оводов нет, но до костей продувает холодный ветер. Хороший костер не разложишь: дров в обрез, только те, что подняли с собой. Но никто не роптал – знали: когда, усталые, спустятся вниз, их встретит жаркий костер, а чай, который нальют им товарищи, будет самым вкусным на всем белом свете. Ведь только перенеся лишения или выложившись до упора, можно понять бесценность таких, казалось бы, малозначительных в обыденной жизни радостей.



* * *

По календарю еще лето, но в эти края по ночам уже наведывалась осень. Долины задышали знобким холодком. Склоны гор испятнали яркие, сочные мазки. В прозрачном воздухе гребни гор проступали столь четко и рельефно, что казалось, будто они придвинулись. Высокий небосвод заливала густая синева, а ночью на нем звезды сияли так, будто их начистили меховой рукавицей.

Давно смолкли пернатые. Лишь гортанные крики первых стай диких гусей и трубная, далеко разносившаяся по поднебесью, перекличка журавлей, гонимых северным ветром в теплые страны, рвали душу. Одни лебеди пролетали молча, важно. В тяжелых, затяжных взмахах их крыльев – царственное величие.

На высокогорных полянах, покрытых сизым ковром голубики, вовсю жировали глухари; отъедались с утра до вечера, готовились к зиме медведи. В предгорьях на кровавой бруснике и кедровом стланике кишели непуганые стаи краснобровых куропаток. Когда караван приближался к ним, старшая резко вскрикивала что-то, но соплеменницы продолжали столоваться как ни в чем не бывало. И начинали нехотя, вразвалку отбегать, лишь когда олени подходили совсем близко.

– Братцы, шабаш, встаем на ночевку, – скомандовал наконец начальник партии.

– Андрей Ермолаич, пошли мало-мало вперед, – попросил проводник. – Тут много грибов. Сохатый и сокжой любят грибы, придут. Я в засаде ждать буду. Мяса надо.

– Хорошо.

Изосиму не пришлось долго уговаривать Бэюна взять его с собой. Тот легко согласился. Ветер торопил тучи, обнажая испещренные серебристыми искорками черное небо. Сели так, чтобы подошедший зверь оказался напротив испятнанного лика луны, – так вернее целиться.

Что-то зашумело. Среди деревьев во тьме замелькали огоньки. Они быстро пересекли поляну и углубились в лес. Люди чувствовали, что вокруг что-то происходит. В воздухе запахло опасностью. Но потихоньку необъяснимая напряженность рассеялась.

Бык появился на дальнем краю поляны с редкими деревьями поздно, под самое утро, когда охотники уже потеряли надежду. Зато какой – натуральный великан пудов под сорок! Для верного выстрела зверь находился далековато.

Медленно двигаясь, лось поедал крепкие белые грибы, обходя червивые. Насытившись, поднял украшенную двумя мощными лопатами рогов голову, вытянул шею и коротко мыкнул. Мыкнул не во всю мощь, а сипло, будто горло прочищал. Потом, всхрапывая от переполнявшего ожидания схватки с воображаемым соперником, принялся бить копытом гонную яму. Накалившись страстью, простонал протяжно, что было силы.

Из противоположного распадка откликнулись на вызов. Через несколько минут до охотников донесся треск ветвей и они увидели, что к «трубачу» выбежал соперник. Сближаясь, они нацелили друг на друга рога и забили в ярости копытами.

– Драться будут, – прошептал Бэюн.

Но произошло нечто странное: животные стали… танцевать, высоко подпрыгивая и одновременно разворачиваясь в воздухе так легко и свободно, как будто они не громадные звери, а невесомые пташки.

– Стреляй, я не могу, – прошептал проводник.

– Жалко, дядя Бэюн.

– Ладно, давай смотреть.

Возвращались охотники без добычи, но на их души легла радость оттого, что видели и, слава богу, не порушили такую идиллию.



* * *

Обследованием дикого края, раскинувшегося на многие сотни километров, одновременно занималось несколько отрядов Якутско-Алданской экспедиции, в том числе и геологических. Где-то в конце июля в одном из них произошло серьезное ЧП.

Бежавшие из АлданЛага четыре зека, сидевших за разбой, скитаясь по тайге, увидели дым костра. Оголодавшие головорезы терпеливо дождались, когда люди разошлись по палаткам. Тихонько подкравшись, перерезали оттяжки и, повалив стойки, порубили топорами барахтавшихся под брезентом людей: начальника партии, двух техников и пятерых вольнонаемных рабочих из якутов. Заполучив вместе с оружием и съестными припасами надежную фанеру,* налетчики вознамерились на лошадях пройти куда-нибудь за Амур и залечь там на дно.

* Фанера – на воровском языке – документы.

Но воспользоваться лошадьми им не удалось: полудикие якутские лошадки не подпустили чужаков, разбежались. Пришлось навьючиваться самим и тяжело груженными идти по тропе, тянущейся вдоль берега, – рано или поздно она должна была вывести их на какую-нибудь дорогу.

– Как выйдем на тракт, чтоб разом не взяли, ломанемся в разные стороны, – инструктировал корешей Верзила. – Добычу сразу подуваним поровну. Каждый свое надежно заныкивает и залегает в норы, у кого какая сыщется. На кого чалку по новой не наденут, на хазу моей шкирлы на Новый год приходит.

– А если тебя самого повяжут, что нам у нее торчать?

– Анька пусть ждет меня. Кто тронет – порву. Сами к Бритому канайте. С ним не пропадете. Дело подкинет.



Отряд Андрея Ермолаевича выдал все тот же дым. Двое уголовников под покровом темноты долго наблюдали за людьми, ужинавшими у костра. Васкэ даже приметил в вязкой черноте леса робкий свет. Он то разгорался, то тускнел. Было похоже, что кто-то курил, прикрыв ладонью цигарку. Парнишка чувствовал, что оттуда исходит неясная угроза. Но у костра было так хорошо, вокруг него сидело столько сильных мужчин. Разве можно чего-то бояться рядом с ними? И паренек промолчал, ничего не сказал. Опасался, что над ним будут смеяться. Тем более что пока он колебался, огонек погас.

Вернувшись, Сова доложил:

– Там шесть бабанов. Эскимос бадяжит, а остальные сидят у костра, баланду травят. Пушки две: карабин и шпалер. Куча оленей, две лошади, нарты, сидоры. Похоже, хавалки полно.

– Опять подфартило, братва. Олени – это хорошо. А звонарь с ними есть?

– Не видать.

– Кучеряво! Раскладка тогда такая: с утра до вечера пасем, а ночью сработаем по той же схеме: валим палатки и буцаем по калганам топориками, пока бакланы корячатся под брезентом.

– Западло! При таком раскладе с транспортом снова облом получим. Оленей нам кто запряжет? Разбегутся, как коняги прошлый раз. Надежней утром, прямо перед выходом дело мутить. Пушки у нас есть, – возразил Сова.

– Заметано, – согласился, поразмыслив, главарь.



На рассвете, в ожидании возвращения охотников, Васкэ с рабочими увязали нарты, запрягли оленей и сидели у костра, нетерпеливо поглядывая в лес. Андрей Ермолаевич, пользуясь случаем, дополнял записи во вчерашнем отчете.

Бандиты тем временем зашли с двух сторон. Верзила с Плешивым затаились за буреломом и ожидали от Совы условного сигнала – «карр, карр», подтверждающего, что вторая пара тоже на месте. В это время Васкэ надумал облегчиться. Подойдя к многоярусному завалу, он присел и увидел в просвете между поваленных стволов грязные кирзачи.

Поняв, что они обнаружены, Верзила перегнулся и отработанным движением зажал парнишке рот огромной ладонью. Потом, держа у виска наган с взведенным курком, вывел из леса к табору:

– Эй, рудокопы! Живо сюда оружие и финки. Послушаетесь – никого не тронем, вздумаете дурить – пацану кранты. И вас братки держат на мушке. Дошло, фраер? – Верзила буравил тяжелым взглядом топографа, в котором сразу определил начальника.

Андрей Ермолаевич тотчас понял, что у этого звероподобного типа рука не дрогнет, и кивнул своим. Когда распоряжение было исполнено, Верзила приказал всем снять обувь. Подельники сложили ее в мешок и приторочили к нартам.

Сова, ежась под взглядами, полными ненависти, шепнул главарю:

– Замочить бы. Без свидетелей в натуре будет.

– Не очкуйся. Сами перемрут, – заржал тот в ответ.

Бандиты расселись по нартам и уехали, забрав с собой Васкэ.



Подходя к стану, Бэюн с Изосимом недоуменно завертели головами – на поляне не было видно ни оленей, ни нарт. Только у костра скучились нахохлившиеся товарищи, почему-то все как один босые.

Андрей Ермолаевич, увидев охотников живыми и невредимыми, не сдержал слез радости. Он вкратце рассказал о нападении.

Узнав, что сын в руках бандитов, помрачневший Бэюн хмуро спросил:

– Куда ушли?

– Вниз по течению.

Эвенк молча развязал мешок и, достав из коробки еще с десяток патронов, бросился бежать по тропе.

Понимая его состояние, Андрей Ермолаевич скомандовал:

– Изосим, живо снимай ичиги! – и крикнул вдогонку: – Бэюн, погоди! Я с тобой.

– Топор оставьте! – прокричал Петр.

Проводник, не останавливаясь, выдернул топор из-за пояса и кинул на землю.



Бэюн бежал изо всех сил. Сердце подсказывало ему, что промедление может стоить сыну жизни. Над лесом встревоженно табунилось воронье. В крике птиц ему слышалось что-то предсмертное, прощальное. Казалось, сам воздух от невидимой угрозы сгустился, потяжелел.

В глубине поднявшейся после пожара тонкоствольной поросли мелькнули тени. Бэюн замер, всматриваясь, – кто там? Никого... Подоспел Ермолаевич. Переведя дыхание, они, приминая росную траву, осторожно вышли на полянку. Тут валялись ящики с образцами пород, инструменты в брезентовых чехлах, сумка с отчетами. Все ненужное им бандиты повыкидывали. С краю черным пятном выделялась куча свежей, вперемешку с сухими листьями и обломками веток, земли. Оттуда донесся приглушенный стон. Комочки земли зашевелились, и показались скрюченные пальцы. Опасливо озираясь, путники подошли ближе.

Бэюн руками торопливо разгреб кучу и вытащил холодное, в одних подштанниках, тело сына. На груди и спине чернели запекшиеся раны. Судорога страдания пробежала по лицу проводника:

– Васкэ, сынок!

Между комьев земли проглядывало еще одно голое тело. Андрей Ермолаевич признал в нем одного из бандитов.

Бэюн промыл раны ключевой водой, замазал их голубоватой глиной и обмотал тело изорванной на полосы рубахой.

Топограф безошибочно определил – жизнь на волоске, но ранение, слава Богу, сквозное, и есть надежда. Вскоре Васкэ приоткрыл веки, медленно повел глазами. Сообразив, что он среди своих, попытался улыбнуться.

– Бандит стрелял, – прошелестел он. – Я брал карабин, стрелял одного. Другой меня стрелял…

Парнишка зашелся в надрывном кашле, изо рта пошли сгустки крови. Васкэ потерял сознание.

В это время из перелеска выбежали остальные члены отряда. На ногах – деревянные колодки, привязанные к ступням у кого ремешками, у кого веревками. Петр вытесал их топором из ствола молодой осины.

Надо было решать, что делать дальше.

– Банда вряд ли далеко ушла. К оленям еще приноровиться надо, – размышлял вслух начальник партии. – Поступим так: Бэюн, вы с Изосимом остаетесь с Васкэ. Остальные – за мной!



* * *

Удрученные потерей товарища, рецидивисты гнали оленей без остановок. Наконец голод дал о себе знать и они остановились. Солнце припекало по-летнему. Перебирая поклажу, Верзила обнаружил фляжку со спиртом:

– Братва, ханка! Помянем Сову!

После второй спьянились так, что под песню «здесь смерть подружилась с цингой, набиты битком лазареты…» полезли купаться.

Топограф с Петром, пользуясь моментом, незаметно подползли, собрали разбросанное оружие и одежду. А рабочие тем временем тихонько увели караван. На их счастье, зеки даже не удосужились распрячь оленей – видимо, боялись, что не сумеют отловить их и запрячь снова. Бедные ороны уже выщипали весь ягель вокруг себя и, не имея возможности отойти от нарт, жалобно хоркали.

Выбравшись с веселыми воплями на берег, бандиты увидели, что исчез не только караван, но и вся их одежда. Хмель мигом вышел. С ужасом глядели они друг на друга, понимая: это смерть. В ушах набатом зазвучали слова Верзилы: «Сами перемрут, сами перемрут…».

Пройдут десятилетия, и, быть может, случайный путник наткнется на их истлевшие останки, и его сердце заполнится сочувствием. И невдомек будет ему, что это кости преступников, настигнутых Божьей карой.



* * *

Изосим, ехавший на одних нартах с Васкэ, то и дело поил его приготовляемым с утра отваром из целебных трав и корешков. Однако тому становилось все хуже: жар, бессвязные речи, буйные, неразборчивые крики. Обеспокоенный начальник партии распорядился остановиться и дать раненому возможность отдохнуть от дорожной тряски.

Васкэ действительно сразу полегчало. Булькающий, прерывистый хрип пропал, но взгляд, направленный в сияющую бездну неба, стал стекленеть, уходить внутрь зрачков. Андрей Ермолаевич встревожился – он догадывался, что это означает. Неожиданно по лицу Васкэ скользнула тень улыбки. Всех охватило предчувствие, что должно произойти нечто необыкновенное. И случилось чудо преображения: мраморное лицо начало тихонько розоветь, стянутые в веревочки губы наполнялись кровью. Васкэ обвел глазами окружавших его людей. Все облегченно перевели дух – похоже, что самое страшное позади. Подошел Изосим со свежим отваром. Увидев его, Васкэ даже оживился:

– Изосим, ко мне приходил твой бог с картинки, – тихо прошелестел раненый. – Он сказал: «Рано спать!».

– Ну и слава ему! Стало быть, скоро поправишься, – обрадовался Изосим, всю дорогу беспрестанно молившийся о здравии друга.

– Васкэ, ты у нас герой! Можно сказать, спас отряд! – похвалил парня Андрей Ермолаевич.



* * *

Дни становились все прохладней. Утром под ногами гремел отживший свое пожухлый лист. Почки, крепко сомкнув чешуйки, осмолились: приготовились к морозам. Остывший воздух теперь свободно разгуливал по обезлиственному лесу, увязая лишь в кедрачах и ельниках. На озерах росли вширь, устремляясь к центру, прозрачные забереги. Местами они смыкались и укрывали хрупким стеклом почерневшую от холода воду.

После команды «Подъем!» требовалось усилие воли, чтобы выбраться из теплого спальника. Долгая дорога изрядно измотала людей. Они устали, истосковались по родным лицам, просторным теплым домам и мягким, покрытым хрусткими простынями, постелям. Осточертела и каждодневная многочасовая тряска на нартах. Одни эвенки и Изосим по-прежнему были довольны, веселы и дружелюбны. Как будто не замечали ни холода, ни сырости, ни прочих неприятных спутников осени.

Перевалив цепь невысоких гор, оказались у гольца со ступенчатой вершиной. На нем за один день (что значит опыт!) установили последнюю в этом сезоне пирамиду. К макушке поднимались сначала через труднопроходимые поля кедрового стланика, а выше – по ускользающим из-под ног каменистым осыпям, покрывавшим склоны горы со всех сторон. Отсюда шли уже строго на юг, прямо к оконечности хребта, упирающегося каменным носом в устье речки Быстрой – конечной точки маршрута. Там их должны ожидать аэросани. Потребовалось еще трое суток, чтобы преодолеть последние шестьдесят верст, и 25 сентября 1939 года караван наконец подошел к условленному месту.

А вот и памятная лиственница с орлиным гнездом. Рядом вьется дымок – их уже ждут. От сознания, что долгий, трудный путь позади, людям и радостно, и грустно. Больше всех горевал влюбившийся в полевую жизнь Изосим – чуть не плакал оттого, что интересная работа завершилась.

Андрей Ермолаевич рассчитался с Бэюном и обговорил с ним место и время встречи в следующем сезоне. Обе стороны расставались не просто довольные друг другом – расставались друзьями, почти родственниками. На душе у них было легко и радостно от предвкушения скорой встречи с родными и близкими.

Вместе с тем у каждого еще была и своя, особая радость. Топограф радовался тому, что отряд выполнил без потерь абсолютно все полевые задания и вышел к месту встречи, опоздав всего на сутки. Бэюн потирал руки оттого, что заработал для семьи уйму денег. Изосим вообще чуть не прыгал от счастья – Андрей Ермолаевич подарил ему лошадок, так полюбившихся скитнику.



* * *

Утром белоснежная пелена, накрывшая тайгу, превратила неприглядный от черноты обнаженных стволов лес в сказочное царство: пни – в часовенки, валежины – в заплывших жиром тайменей, ели – в могучих богатырей, кусты – в дворцы с ажурными башнями, окошками, сквозь которые сочился голубоватый свет. Белые мохнатые «листья», тихо падая с высоты незримых небесных деревьев, быстро укрывали все вокруг.

В стойбище караван въехал, когда солнце, скатившись вниз, с трудом продиралось сквозь густые кроны кедров и елей к непроницаемому горизонту.

Корней уже поджидал их. Заслышав знакомое «От! От!», он выбежал навстречу каравану и увидел возмужавшего сына, восседавшего на огромном ороне необычного вида: широкий, почти до земли хвост, голова и шея покрыты спутанными прядями длинных волос. Сердце отца переполнила гордость.

Пожимая руку Бэюна, скитник спросил, кивнув на Изосима:

– Ну как, не подвел?

– Твой сын настоящий кочевник! Все делал! Молодец!

Эвенк еще долго расхваливал Изосима, благодарил Корнея за то, что отпустил его в экспедицию, сказал, что Изосим еще и хороший шаман, что Васкэ без него умер бы, что теперь они братья и что он даст ему за работу от себя еще двое нарт и четырех сильных оронов.



Заказ варлаамовцев на одежду и унты из оленьего меха уже был готов. На следующий день отец с сыном погрузили все на нарты и поспешили домой, пока по реке не пошла сплошная шуга.



ПОСЛАННИКИ НЕБА

В Троицу на 1940 год от Рождества Христова над Впадиной радостно и торжественно сиял прозрачный голубой шатер. Занимался теплый, солнечный день.

Скитские бабоньки еще с вечера украсили стены в домах березовыми ветками, у порога и под окнами разложили пучки молодой пахучей травы, а у икон поставили скромные букетики горицвета.

После общего утреннего молебна, когда народ расходился по избам, со стороны Южных гор донесся странный звук. Вскоре над сизыми зубцами проклюнулась черная точка. Приближаясь, она зарокотала густеющим басом, на глазах превращаясь в исполинскую зеленокрылую птицу с блестящими глазами по бокам и красными лапами под брюхом.

Люди в страхе крестились.

Успевший зайти в дом Корней, услышав нарастающий гул, тоже выскочил на крыльцо и задрал голову. «Птица» пролетела над ним в сторону водопадов, где, похоже, и села – рокот разом прекратился.

Вновь собрались у молельни и возбужденно обсуждали – что это было?

– Это аэроплан – летательное устройство для людей. Надо сходить и скрытно поглядеть, кто в нем прилетел и зачем, – забеспокоился Григорий.

Вызвался, как всегда, Корней, к нему присоединились еще двое скитников. Следом увязался заматеревший, но по-прежнему все такой же дурашливый медведь Потапушка. Пристроившись рядом с другом, он, несмотря на солидный для медведя возраст, не отставал.



Высокие крутобокие холмы, окружавшие озеро, не позволили пилоту при посадке вовремя сбросить обороты и погасить скорость. И хотя опытный Чванов сразу выпустил гидротормоза, самолет врезался в берег. От удара вырвало стойку шасси и безнадежно смяло правый поплавок.

Пилот и бортмеханик не пострадали, но пассажирке, начальнице вновь созданной геологической партии, рассекло в нескольких местах лицо.

Обработав раны перекисью водорода, Чванов умело наложил повязку. Спрыгнув на землю, мужчины помогли женщине спуститься. Когда она попыталась шагнуть, ее неожиданно повело в сторону:

– Голова сильно кружится. Похоже, сотрясение мозга. Пустяки, главное – кости целы, – натянуто улыбнулась она.

В этот момент из пихтача выскочил громадный медведь и побежал к ним. Женщина от неожиданности завизжала, а пилот не мешкая выхватил из кобуры наган и дважды выстрелил в зверя. Косолапый от пронзившей его боли жалобно заскулил. Встав на задние лапы, – людям в этот момент со страха показалось, что он закрыл собой полнеба, – зверь обернулся в сторону леса в надежде получить оттуда защиту. На глазах, выражавших удивление и укор, выступили слезы, из пасти потекла кровь…

Выбежавшие следом из чащобы люди кричали:

– Не стреляйте, не стреляйте! – но было поздно. Испустив дух, медведь распластался посреди береговой террасы.

Потрясенные бородачи, истово крестясь, мрачно взирали то на людей в необычных одеяниях, то на распростертого Потапушку, то на диковинный аппарат, уткнувшийся носом в береговые кусты.

Разговор не складывался. От чужаков смердело табаком и чем-то еще резким, тошнотворным. Изъяснялись они вроде по-русски, но вперемежку с непонятными словами. Лица мужиков гладко выскоблены.

– Здравствуйте, товарищи! – обратился к скитникам один из них, видно, главный, весь облаченный в черную кожу. – Вы уж извините за медведя. Нам показалось, что он кинулся прямо на нас. Сожалею, что наше знакомство началось с досадного недоразумения. Мы летели на рекогносцировку. На нашей карте этого населенного пункта не отмечено – вот и решили сесть. Да, как видите, неудачно – стойки и поплавок деформировали.

Скитники угрюмо слушали, а скобленый в коже продолжал:

– Познакомьтесь: геолог Алданской экспедиции Магданова Светлана Николаевна. Она, как видите, ранена, ей необходим покой дня на три. Мы тем временем самолет законсервируем и наймем проводника, чтобы, не плутая, выйти к реке, а дальше на пароходе сами до Большой земли доберемся. Поможете нам?

Бородачи молчали, поглядывая на сумрачного Корнея. Наконец после затянувшейся паузы он, с трудом скрывая неприязнь, проговорил:

– Ты, мужик, наперед в чужой монастырь со своим уставом не лезь и за пистоль без нужды не хватайся. Звери тута многие ручные, почти домашние – человека не боятся. А насчет помощи еще поговорим. Здесь ждите.



Выслушав рассказ Корнея, наставник вздохнул:

– Помочь придется – куда деваться, не по-божески людей в беде бросать. Но и вести нехристей в скит не можно. Поселим в старой бане – все одно не пользуемся, а им в самый раз.

Проводив чужаков до места, принесли им из скита несколько шкур и корзину с провизией. Женщина, принимая провиант, покачнулась и упала без сознания.

Узнав об этом, наставник из сочувствия пошел на уступку, разрешил сделать для нее исключение: ее отвели в дом Елисея, в закуток в сенях, огороженный ситцевой занавеской, в котором когда-то доживал свой век праведник Лука-Горбун. Сойдя с гор, тот возложил на себя обет молчания, и за все последующие годы никто от него слова не слыхивал. Молился и то молча, даже губами не шевелил. И умер неожиданно. После вечерней службы был в здравии, а утром, когда позвали на трапезу, не вышел. Заглянули – уже закоченел. Лежит на постели как дите – обе ладошки под щекой.

– Праведники всегда тихо отходят, – заметил тогда Григорий.

С той поры, как он помер, в том закутке никто не живал и вещи Горбуна не трогали. Как позже выяснилось – напрасно! По крайней мере, разбери скитники его бумаги, они могли бы избежать немалого лиха.



Первые два дня Светлана даже не вставала. Еду ей подавали прямо в закуток. Увидев, что, трапезничая, она положила руки на стол, Дарья, в платке, низко надвинутом на глаза*, строго произнесла:

– Стол – это Божий Престол, руки на него не ложь.

* После того как староверка становится матерью, она не должна показывать ни единого волоса на своей голове. Поэтому платок староверки повязывают как шлем, чтобы закрывал лоб, уши и шею.

Приживалка растерянно улыбнулась, отдернула руки и, привычно поправив волнистую прядь волос, извинилась:

– Простите, не знала.

Сами хозяева ели в горнице из одной деревянной чаши, которую ставили посреди стола после вознесения слов благодарности Создателю за данное им пропитание. Первая ложка – домохозяину, Елисею Никодимовичу. Остальные, по старшинству, разобрав ломти пресного хлеба, аккуратно, не спеша зачерпывали варево и несли ко рту, подставив снизу ломоть. Самые маленькие ели, стоя на коленях на лавке – иначе не дотянуться. Поев, каждый сметал на ладонь упавшие крошки. Встав из-за стола, крестились и кланялись в угол, откуда на них внимательно взирал освещенный желтым огоньком лампадки лик Христа, принесенный из монастыря Корнеем. Надо сказать, что постный стол был весьма скуден. Скоромный – обильнее, и лишь по праздникам, как сегодня, дозволялось щедрое изобилие.



На третий день жилица вышла во двор с непокрытой головой. Красиво расчесанные волосы ниспадали на плечи волнистыми локонами пшеничного цвета. Шрамы на лбу и щеке покрылись коричневой коркой и не портили ее красоты. Даже наоборот – подчеркивали нежную шелковистость кожи.

Корней, коловший смолистые чурки, изумленно взметнув брови, с восхищением уставился на гостью, а когда очнулся, густо покраснел, как будто совершил своим откровенно-восторженным взором тяжкий грех.

С той минуты образ сошедшей с неба богини не отпускал околдованного ее красотой мужика ни на миг. Он стал проявлять необычайную изобретательность, придумывая все новые и новые поводы, чтобы пройти мимо закутка, с тем чтобы хоть в щелку увидеть волшебный лик, но занавеска всегда была плотно задернута. Отныне все, что он видел вокруг себя, после промелькнувшей красоты представлялось ему грубым и чуть ли не безобразным.

На исходе дня во двор зашли товарищи Светланы. Спросили хозяина.

– Здравствуйте, Елисей Никодимыч! Спасибо за помощь! Нам пора выбираться к реке. Не могли бы вы еще с провожатым помочь – одним идти все-таки боязно, тайга ведь. Мы уж отблагодарим, в долгу не останемся.

Елисей, не чаявший очистить дом от нехристей, не колеблясь, кликнул сына:

– Корней, подь сюды… Слышь, что люди говорят, проводить до реки просют. Иди к наставнику, спросись, да обратно пулей.

Сердце Корнея от нежданно свалившегося счастья чуть из груди не выпрыгнуло, а обрадованный пилот тут же снял висевшие на груди две черные трубки, закрытые с двух сторон прозрачными льдинками.

– Возьмите, дарю, – протянул Елисею.

– Что это?

– Бинокль.

Это слово ни о чем не говорило староверу. Он смотрел вопросительно. Чванов добавил:

– Устройство, которое приближает предметы и позволяет человеку хорошо видеть то, что находится вдали.

Елисей опасливо взял устройство и сразу принялся проверять, правду ли сказал пилот, глядя через трубки то на поленницу, то на речку, то на горные вершины.

– Смотри-ка, верно – приближает! И знатно приближает!

Чванов тем временем вынул из планшетки бумагу и развернул ее на широкой скамье у крыльца.

Как оказалось, на этом небольшом листе уместился весь их край. Водя указательным пальцем по извивающимся линиям, скобленый пояснил:

– Это реки, а вот это, – палец заскользил по жирным штрихам, – водоразделы горных хребтов. Сейчас мы находимся вот здесь, а выйти нам надо вот сюда, – палец ткнулся в место, где тонкая «змейка» упиралась в толстую «змею», обозначавшую большую реку.

Подошедший Корней, с ходу освоив чтение нехитрых значков на бумаге, именуемой картой, легко определил место, где находится Впадина.

– Ловко придумано. Сразу все видно. Будто с высокой горы смотришь. Токо не все верно, – сказал он, с пристрастием рассматривая линии.

– А что не так? Для нас это важно, – заинтересованно вступила в разговор Светлана.

Корнея, польщенного ее вниманием, словно прорвало. Он с воодушевлением принялся показывать:

– Здесь еще один ключ должен быть, озеро возле водопадов забыли. А этот хребет не прямой, – он загибается полукружьем… – Пояснял, а сам поглядывал на Светлану. Ему показалось, что и она теперь смотрит на него по-иному и даже ободряюще улыбается.

– Прекрасно, Корней! Вот карандаш, нанесите все, чего недостает, и поправьте, что отображено неверно. Я топографам передам. Они сюда на съемку не скоро доберутся. Карта старая – еще при царе печатана. Сведения со слов казаков да местных кочевников. Многого нет. Вот и ваша деревня не отмечена.

– Нас и не надо метить, – твердо отрезал Елисей.

– Хорошо, Елисей Никодимыч, не будем. А скажите, не заходили к вам этим летом какие люди?

– Акромя вас, тута испокон веку чужих не бывало. Оно и хорошо. Так нам покойней, прости Господи.

Когда табашники наконец ушли, Дарья принялась поливать кипятком и драить лавку, на которой те сидели, а Елисей, мучимый сомнениями в правильности того, что принял дар от басурман, отправился к наставнику.

– Не знаю, Григорий, вот взял, а сам в тревоге: может, вещица-то бесовская, да больно уж занимательная. Сквозь нее вся даль видна.

– Зря переживаешь, это обычный полевой бинокль. Удобная вещь в дороге и на охоте. Очистительную молитву сотвори и пользуйся. То, что полезно и не противоречит уставу, следует применять, ибо облегчает нашу нелегкую жизнь… Однако мне давит сердце какое-то предчувствие. Тревога на душе, от табашников добра не жду. Как бы не принесли они какую беду.



* * *

Выходя из дома, Светлана остановилась в сенях и, кивнув на короб, заполненный желтыми с вкраплениями кварца комочками, поинтересовалась:

– Товарищ Корней, откуда у вас столько самородков?

– С галечника, ниже водопадов. Каждую весну там рыжье собираем.

– И что, они здесь так и будут лежать?

– Почему лежать? На мануфактуру, огнеприпасы, продукты будем менять на ярмарке.

– А можно мне несколько образцов взять?

– Берите, не жалко... Любые, которые глянутся.

В это время отец нетерпеливо крикнул со двора:

– Пошто застряли? Давайте прытче!

Светлана сунула в кармашек рюкзака три угловатых самородка и первой вышла на крыльцо, щуря глаза от солнца.

Дарья, одетая в тесное для ее располневшего тела нарядное платье, повязанная белым платком, хозяйничала в летней кухне. Подавая мужу завернутые в полотенце свежеиспеченные ковриги и бутыль с мелко толченными кедровыми орешками на березовом соку, она перехватила восхищенный взгляд супруга, устремленный на девицу в мужичьем наряде. Обида обожгла и обручем сдавила ее сердце, но виду не подала, улыбалась приветливо.

Провожали до самого берега. Когда пришлые сели в долбленку, Корней, привычно оттолкнувшись от мостков, запрыгнул на корму почему-то с левой ноги. Его кольнула тревожная мысль: «Погрешительно – не с правой дело начал», но, встретившись глазами с белокурой красавицей, тут же забыл об этом.

– Бог на дорогу, Никола в путь! – крикнула вслед Дарья и, отвернувшись, вытерла уголком фартука набежавшую помимо воли слезинку. Когда лодка уже заворачивала за излучину, Корней оглянулся: Дарья все стояла, зажав коленями от ветра юбку, и смотрела им вслед.



После отъезда табашников бабы долго смывали в бане скверну. В закутке Горбуна тоже все перемыли. С лавки сняли постель и сожгли.

По скиту меж тем поползли пересуды. От глаз внимательных баб не укрылось то, как зачарованно глядел Корней на Светлану, и то, что Дарья, стараясь не уступать ей, принарядилась. Даже, согрешив, локон из-под платка, будто нечаянно, выпустила.

– Эк раскозыряло мужика! Видали, как пялился бесстыжий на антихристову бестию? Кабы до греха не дошло. Как можно? Волосы в косу не собраны, сама в штанах, дабы телеса казать. Все для бесстыдного прельщения мужских взоров, – судачили, осуждали одни.

– Уж кто-кто, а Корней – мужик надежный, на чужую не поблазнится, – защищали другие…



После затопа течение в широко разлившейся Глухоманке было едва заметным, так что идти на веслах Корнею пришлось прямо до плотины.

Здесь он привязал лодку к дереву и дальше повел по сухому руслу, зажатому в тесном каньоне.

Зачарованный, проводник не заметил, как вышли к реке, как разбили бивак на песчаной косе. Он таскал сушняк на дрова, драл сырой мох, разводил дымокур, а сам видел только золотистые локоны, которыми играл ветерок, и покачивающиеся в такт шагам бедра сошедшей на землю богини.

Окончательно потеряв власть над собой, он готов был на все – лишь бы обладать околдовавшей его женщиной.

К сожалению, не оказалось рядом человека, который вернул бы распалившегося мужика на землю, раскрыл затуманенные страстью глаза на греховность желаний, идущих против заповедей Бога.



* * *

По Большой Реке ходили два пароходика. По расчетам пилота Чванова один из них через день-два должен был проплыть как раз в сторону города.

Город! – какое таинственное, полное загадок слово! Оно пугало Корнея своей непознанностью.

Стараясь оттянуть время расставания, он сказал Светлане громко, так, чтобы слышали ее спутники:

– Пока не посажу вас на пароход, в скит не пойду. А то спросят: «Как они там? Уплыли?» Что я скажу? Дождусь уж, раз он скоро.

На следующий день над остроконечными вершинами мрачных елей показался шлейф дыма. А еще через пару часов из-за поворота выплыла толкаемая двумя огромными гребными колесами, выпирающими из бортов, белая громадина с рядом квадратных окон и с закопченной трубой посредине. На носу красным было выведено «Климент Ворошилов».

Пилот, сложив ладони рупором, закричал:

– Кузьмич! Чаль к берегу! Кузьмич, к берегу! Это я, Чванов!

Их заметили и в жестяной рупор ответили:

– Привет, Сан Саныч! Тебя ищут. Радиограмма была: «Пропал без вести»…

Судно, осторожно потолкавшись носом в береговой срез, пристало. Опустили сходни.

У Корнея защемило в груди – все, волшебной сказке конец! Между тем Светлана отозвала его в сторону и горячо зашептала в ухо:

– Едем с нами, лесовичок! Новую жизнь увидишь. Нам в экспедиции такие следопыты нужны. Зачислим в штат проводником. Продовольственный паек, обмундирование получишь. Сразу аванс выпишем. Купишь своим в магазине все, что душа пожелает. Сам приоденешься. В поле вместе полетим.

Светлана еще что-то говорила, а Корней, не сводя глаз с пшеничных завитков, перебираемых ветром на оголенной шее женщины, уже шагал к сходням. На его губах играла блаженная улыбка…



В ГОРОДЕ

Пароход шел только в светлое время суток. Как темнело, вставали на якорь. Правда, всего часа на три. Ночи в эту пору с воробьиный скок. Селения встречались редко, но пассажиров на пристанях было порядочно.

Как-то бросили якорь на тихом, глубоком плесе, чтобы пополнить бункер березовыми дровами, быстро поедаемыми огнедышащим чревом судна. Прежде здесь на пологом склоне холма было село. Сейчас одна ветхая одноглавая деревянная церковь на самом взгорке свидетельствовала об этом. Паперть, церковные подклети сзади просели. Маленькие, высоко рубленные окна без рам, полусгнившая деревянная черепица, колокольня с вымахавшей на ней березкой, обильно обросшие мхом нижние венцы производили гнетущее впечатление.

Открывшаяся вскорости панорама потрясла Корнея. По берегу, утыканному сотнями лодок, заваленному кучами мусора, потянулись приставленные друг к дружке махины каменных и бревенчатых домов, разделенных широкими проемами дорог. Над ними в двух местах сиротливо торчали голубые, в ржавых потеках маковки церковных куполов. Но главное потрясение – прозрачные льдинки вместо мутных мочевых пузырей в таком множестве окон, что дома эти напоминали пчелиные соты. Дальше, у берега, стояло еще несколько больших белых лодок с чадящими черным дымом трубами. Все это не могло не поразить скитника. От увиденного он одновременно испытывал и любопытство, и страх: сможет ли он в этом непонятном мире разобраться и жить?

У пристани от вида непривычной толчеи горожан и лошадей, запряженных в телеги и коляски, его и вовсе охватил ужас. И с берега, и с парохода люди что-то разнобоисто кричали друг другу, махали руками; в толпе, расцвеченной россыпью женских платков, заливалась то мелкой звонкой трелью, то басовитыми переливами гармошка. Суматоха и гвалт стояли невообразимые. Длинный деревянный причал в этот час походил на огромную медовую рамку, облепленную встревоженными пчелами.

Попрощавшись с пилотами, Светлана, взяв Корнея за руку, протиснулась сквозь толпу встречающих и повела по дощатому щелястому настилу, тянущемуся вдоль выстроившихся в бесконечный ряд домов. Навстречу шли люди. Мужики все больше скобленые, женщины – с непокрытыми головами. Срамота! Корней по привычке каждому встречному кланялся и желал доброго здоровья, но ему мало кто отвечал. Светлана даже одернула его:

– Лесовик, не приставай к прохожим. В городе принято здороваться только со знакомыми.



Жилище Светланы располагалось на втором этаже громадного сруба. Рядом с ее дверью были еще три такие же с белыми цифрами наверху.

– Корней, тут моя квартира, ее номер – пятнадцать. Запомни. Пока поживешь у меня, спать будешь на кухне, – по-хозяйски распоряжалась она. – А сейчас печь растопи. Чай вскипятим да картошечки на сале поджарим. Отметим благополучное возвращение. Дрова вон в том сарае, – показала она из окна.– Спички на полке.

– Для трапезы огонь можно токо от огнива запалять.

– Запаляй как хочешь. Да не забудь руки с дороги помыть. Умывальник в углу, полотенце рядом.

Корней подошел к окрашенному сосуду, похожему на ведро с длинным носиком. Повернул ручку – полилась вода. «Умно», – подумал он.

– Лесовичок, с мылом руки мой, – крикнула Светлана, заводя часы.

– С мылом грешно, в нем Никонова зараза. Щелоком руки и тело моем али просто чистой водой, – отозвался скитник.

Перед тем как сесть за стол с дымящейся в сковороде картошкой, Корней достал из котомки деревянную миску и ложку и, очистив пищу молитвой и поклонами, стал есть ложкой.

– Картошку вилкой едят, – заметила хозяйка.

– Грешно дар Божий вилкой колоть, – не согласился скитник.

Смеркалось. Светлана подошла к круглому черному пенечку на белой стене, коснулась его, и свершилось чудо – прозрачный стеклянный шарик над головой засиял, словно маленькое солнышко. В комнату, как по волшебству, вернулся день.

– Как ты это сделала?

– Ты о чем?

– Как ночь превратила в день?

– Эх, лесовичок-моховичок! Это не я, а электрическая лампочка. В ней есть проводок. Когда по нему течет электрический ток, он раскаляется и ярко светит. Понял?

Чтобы не показаться совсем глупым, Корней кивнул.

Утром его разбудило тонкое пиканье, следом приятный женский голос торжественно объявил: «Доброе утро, дорогие радиослушатели. Московское время двадцать четыре часа», затем в комнате громко заиграли невидимые музыканты и мощно запел хор.

– Господи помилуй! Чур меня!

Старовер крадучись подошел к черной тарелке, из которой неслись все эти необычные звуки. Осторожно заглянув за нее, он ничего, кроме конуса из черной бумаги и металлического пенечка, не обнаружил.

Изумлению Корнея не было предела: «Где ж там люди уместились? Эк у них все мудрено! Одно слово – бесовщина. Видать, такое же устройство, которое Изосим у топографов слушал – “радио”, говорил, называется».



* * *

Прошло несколько дней. Поначалу, пока скитнику все было в диковинку, Корней ахал да охал, порой даже терял дар речи от потрясения, но скоро пообвыкся, и ему стало неприютно и одиноко в пестром и суетливом муравейнике под названием «город». Его душа рвалась обратно в тайгу, в вольную, а главное, привычную среду.

Особенно тоскливо становилось таежнику, когда Светлана уходила на работу и он оставался один. Прибрав в комнатах, Корней садился у окна и, наблюдая за беспокойной жизнью улицы, поджидал свою богиню. Она каждый вечер обещала ему, что скоро поведет в контору экспедиции оформляться на работу, но этот поход почему-то постоянно откладывался.

Видя, что Корней приуныл, Светлана время от времени слегка заигрывала с ним, и он опять терпеливо ждал, когда его страстное мужское желанье исполнится. Но вечером она всегда была неприступна и, нисколько не теряясь от красноречивого взгляда Корнея, все сводила к разговорам о предстоящей экспедиции, уверяя, что остались формальности и надо чуток потерпеть. Корней верил. Он не подозревал, что Светлана на самом деле ничего не предпринимала. Она намеренно тянула с вылетом в поле для продолжения работ, начатых трагически погибшей партией. Ждала возвращения начальника Алданской экспедиции геологоразведочных работ из областной больницы, с тем чтобы убедить его сменить указанный в ее полевом задании маршрут работ на Впадину, где (а она в этом была абсолютно уверена) ее ждет всесоюзная слава первооткрывателя уникальнейшего месторождения золота.

Выходить из дома старовер остерегался – на улице он чувствовал себя чужестранцем, не понимающим ни языка, ни местных обычаев. Ему казалось, что прохожие смеются над ним. Даже когда спускался в сарай за дровами, он не решался перемолвиться словом с соседями.

Ему было очевидно, что антихрист в городе силен и успешно растит свое войско. Народ здесь был неприветливый, черствый. В разговорах словеса непотребные. Совсем пал духом Корней после ограбления квартиры. А дело было так.

Как-то днем постучали в дверь. Открыв ее, увидел двух женщин, одетых в тряпье.

– Подайте Христа ради погорельцам, – жалостливо попросили они.

– Да я сам тута в гостях.

– Так хоть хлебушка. С голоду круги перед глазами. Молока грудничку недостает.

– Погодите, погодите, я мигом.

Корней пошел на кухню и вынес весь хлеб, что был в ящике.

Через день Светлана поинтересовалась:

– Лесовичок, ты не убирал мою каракулевую шапку из коридора?

– Нет, а что?

– Странно, она тут на рогах косули висела.

– Ужели погорелицы взяли?

– Какие погорелицы?

– Да приходили вчерась, хлебушка просили.

– Все ясно! Эх ты, простофиля!

– До чего же обманный у вас народ! У нас и двери отродясь не запирают, а чужое взять и помыслить не можно. Как в таком обмане живете? Эх, Светушка, тошно мне в твоем городе, – не утерпел Корней. – Чужой я для него, да и он для меня. Прямо чувствую, как этот многоглазый поганец вгрызается в мою душу, иссушает ее. Сердце щемит, в тайгу зовет. Там простор, воля. Там все понятно. Голос леса и ручья куда приятней музыки из твоей сатанинской тарелки… Уеду, невмоготу тута.

– Успокойся, Лесовичок. Вначале всем, кто из деревни, так тяжко. Я и сама, когда в Горный институт в Ленинграде поступила, ой-ой как настрадалась. Думала бросить, уехать обратно в деревню, да самолюбие не позволило. А потом потихоньку пообвыклась, притерлась.

– Я не притрусь! Душа рвется в тайгу! Тама костерик зажжешь, на мохову подстилку ляжешь, и так хорошо, прямо Божья благодать. Вы хоть и считаете нас обомшелыми, но жизнь наша зело лучше и приятней.

Только попав в город, Корней осознал, что именно принадлежность к небольшой, но дружной и стойкой общине хранила его душевный покой и давала силы. Под воздействием необъяснимого наваждения он покинул ее, и теперь ему не на кого опереться, не с кем посоветоваться. Возвратиться? Но какая-то неподвластная ему сатанинская сила подавляла волю, держала его крепко-накрепко.



* * *

Светлана по-прежнему целыми днями пропадала на базе экспедиции. С присущей ей тщательностью готовилась к полевому сезону.

Когда отлеживалась в доме Елисея, чтобы скрасить вынужденное затворничество, она решила написать план работы и села за столик. Ее внимание сразу привлекла тетрадь с замусоленной, почти черной от копоти обложкой, лежащая на столешнице. Разобрать текст, написанный старославянскими каракулями, она не смогла. Но схема на одной из ее страниц что-то напоминала. Приглядевшись, сообразила, что это довольно точная карта места, где они совершили неудачную посадку. Участок речки выше каскада водопадов был обведен кружком, внутри написано «злато». Не веря своей удаче, она аккуратно вырвала этот листок и сунула между бумаг в планшетку.

Позже, связав воедино простодушное признание Корнея о том, где они собирают самородки, и эту надпись, Светлана пришла к выводу, что этой меткой обозначено местонахождение залежи рудного золота.



* * *

Слушая рассказ любимой ученицы, начальник экспедиции Деев Валерий Геннадьевич, или, как любовно величали его в экспедиции, Дед, все поглядывал на замусоленный листок с многозначительной надписью и потирал в предвкушении удачи руки. Профессиональная интуиция подсказывала, что там их ожидает крупная удача.

– Дальше можешь не продолжать, убедила. Что от меня требуется?

– Разрешение на смену участка работы. Если согласны, я готова со своим отрядом вылететь хоть завтра. Люди у меня проверенные, опытные. Все в штате. Только проводника осталось оформить – он из тамошних.

– Что еще?

– Еще, конечно, инструмент, пару ящиков толовых шашек, продукты. К сентябрю обследование завершим, а может, и первую партию золота к отправке подготовим.

– Замечательно! Так и быть, задание сменю. Чует сердце – месторождение стоящее. Но попрошу никому об этом рудном гнезде не рассказывать, и своих всех предупреди, чтоб языки не распускали.

– Вы правы, Валерий Геннадьевич. Хорошо бы закрепить за нашим отрядом и постоянного пилота. Чванов там уже был, может, его и дадите?

– Не возражаю.

– Тогда надо обеспечить его запчастями для ремонта самолета.

– Сегодня же переговорю с военными. Думаю, помогут. С командиром воздушного полка мы воевали в гражданскую... Все, иди пиши служебку... Чего стоишь-то?

– Валерий Геннадьевич, вы же знаете – у меня почти все семейные, как насчет аванса?

– Все-то ты умеешь выпросить. – Мужественное лицо начальника досадливо скривилось, будто ему в рот попала долька незрелого лимона.

– Ну не для себя же.

– Будет, будет вам аванс! Главное, сами не подведите, а то с меня за самовольство спросят по первое число, могут и партийного билета лишить.

– Не лишат – я в своих выводах не сомневаюсь,– уже выходя, с очаровательной улыбкой отчеканила молодая женщина. В каждом ее слове и движении сквозила уверенность.



Светлана Николаевна ликовала: так легко осуществлялся ее дерзновенный замысел. В тридцать четыре года она может стать первооткрывателем месторождения золота, или, как в экспедиции говорили, «рыжухи». О ней, возможно, напишут в газетах. Мама будет счастлива, а бывший муж удавится от раскаяния.

Домой она шла, сияя от радости. С лету обняла и порывисто чмокнула в щеку оторопевшего от неожиданности Корнея. Он ощутил волнующую упругость молодого, истосковавшегося по мужским ласкам тела, ее горячее дыхание. Кровь ударила в голову, страсть и стремление обладать этой божественной женщиной затуманили сознание. Корней рывком притянул ее к себе и прижал так, словно хотел вобрать всю ее в себя:

– Ах ты, душенька моя, пчелка медова!

Не сводя взора с небесной голубизны очей и зардевшихся щек, он, пьянея, повалил Светлану на постель.

– Погоди, погоди… дверь запру, – прошептала она таким дрожащим от возбуждения голосом, что Корней распалился до предела.

Вернувшись, обнажилась и легла рядом. При рассеянном свете низкого солнца, лившемся в окно, лицо ее казалось еще прекрасней. Сквозь длинные ресницы горячо поблескивали глаза, влажный чувственный рот призывно полуоткрыт, крылья носа вздрагивают от нетерпения… Плотину прорвало…

Остывая, разомлевшая и благодарная Светлана сообщила, что на днях вылетают, и, не удержавшись, похвалилась:

– Лесовичок, мне дали разрешение на разведку месторождения золота, указанного на карте Горбуна. Похоже, там богатые залежи. Представляешь, как это сейчас важно для страны? Скоро нас ожидает триумф! Может, даже орден дадут!

Ошарашенный скитник даже сел:

– Для страны оно, может, и хорошо, но чем ты будешь отличаться от тех, кто украл твою шапку? Это тоже воровство! Страшный грех!

– Чурбан ты неотесанный, не для себя же, – ответила Светлана и, поджав губы, обиженно отвернулась.



Утром Корней не смог встать – впервые в жизни заболел. Погрузив на телегу, его увезли в больницу. Два дня метался мужик в горячке. На третий вспотел так, что пришлось менять постель, отяжелевшую от телесной влаги.

Придя в сознание, увидел возле себя людей в белых одеяниях.

«Вот и суд Божий настал», – подумал он, нисколько не испугавшись.

От стоящих архангелов отделился один и склонился над ним. Корней узнал в нем Светлану. «Она-то как к ним попала?» – удивился он.

Женщина ласково погладила его по жесткой копне давно не стриженных волос и вытерла полотенцем мокрый лоб:

– Ох и перепугал ты нас, Лесовичок. Поправляйся быстрее. В поле пора.



Когда скитника выписали из больницы, на него жалко было смотреть – стаял, как свечка в жарко топленной бане. Болезнь, а может, и раскаяние в свершенном заметно остудили овладевшую им страсть. В забытьи ему было видение, точнее сказать, – слышал голос Лешака: «Ох, тяжко мне, тяжко глядеть, как малые плачут». Очнувшись, подумал: «Сам же ниточку оборвал. Похоже, оставшийся срок в городе доживать. А настанет смертный час, волосатая, рогатая образина крюком железным зацепит и прямиком в преисподнюю утащит, на муки вечные. Так мне и надо!».



На столе, накрытом белой простыней вместо старой изрезанной клеенки, его ожидали пирожки с земляничной начинкой, красиво сложенные на большом блюде, вазочка с конфетами и чайные приборы на двоих.

Видя, как страдает, разрывается душа Корнея, женщина решила лаской и заботой отвлечь его от тяжких дум и приглушить угрызения совести.

– Мы к сладкому не привычные, – отвел он руку хозяйки, пытавшуюся положить ему в чашку сахар.

После чаепития Светлана ласково предложила:

– Одевайся, покажу кое-что. Такого ты еще не видел.

Они зашли в большое здание и сели на свободную скамейку в громадной, полной людей горнице. Лампочки погасли, стало темно. Сзади что-то застрекотало, и перед глазами скитника возник каменный дом. Возле него сновали люди. К ним подкатилось железное чудище на огромных колесах с высокой трубой спереди. Из него валил черный смрад. Страшилище, проревев, как сто сохатых во время гона, лязгая и скрежеща железом, проехало мимо Корнея, вытягивая откуда-то длинные домики с темными впадинами окон и дверей. Из них махали люди. В небе показались старые знакомые – аэропланы. Не один, как в скиту, а десятки. Они со страшным воем снижались к едущим цепочкой домикам и что-то бросали вниз. Земля вдруг покрылась черными султанами. Домики загорелись, повалились набок. Из них выползали окровавленные люди.

Корнея обуял ужас, он вскочил, чтобы помочь им, но Светлана, потянув за руку, усадила обратно:

– Успокойся, они не настоящие, это всего лишь картинки.

Но до предела возбужденный мозг верующего человека отказывался воспринимать иллюзорность происходящей на его глазах трагедии. Крестясь и бормоча охранную молитву, он вырвался и бросился к месту бойни… и уперся в стену. Тени проползали по его рукам и исчезали, а сидевшие в зале люди стали ругаться, кричать, чтобы он сел на место и не мешал.

До Корнея вдруг дошло: так вот оно, окно в преисподнюю! Нехристи ходят сюда смотреть на муки грешников. Но почему же тогда его самого в эту преисподнюю не пустили? Неужели Господь дает ему шанс искупить грех?

Скитник кое-как выбрался из этого страшного дома и побежал к спасительно темневшему вдали лесу. Чем ближе к деревьям, тем лучше чувствовал себя потрясенный Корней. Обняв, наконец, ствол кедра, он принялся его гладить, вдыхая самый родной запах – запах свежей хвои. «Господи, отчего в городе такие жестокосердные люди – ходят зреть на муки других! Ведь и их ждет это. Как вразумить их? Как пробудить в сердцах сострадание?»

Не скоро Корней успокоился. Когда к нему вернулась способность здраво размышлять, он сказал сам себе: «Деваться тебе, мужик, некуда, замарался по уши. Надо терпеть. Светлана говорила, что на днях вылетаем. Недолго осталось мучиться в этом скопище нехристей. Как явимся во Впадину, пойду в скит, паду пред всеми на колени и стану вымаливать прощение».

От этой мысли он облегченно вздохнул, сел под кедром и еще долго молился, пока не успокоился. На рассвете побрел обратно в город. Тренированная зрительная память не подвела: выйдя по берегу к пристани, он легко отыскал дом Светланы.

Она не спала, ждала его. Увидев, радостно подбежала, обняла:

– Корней, ты где пропадал? Я вокруг клуба бегала, кричала тебя, кричала. Не спала всю ночь, боялась, что заплутал или что хуже, – заглядывала она в его глаза, теребила за руку. – Дружок, ну хватит кваситься! Вся страна строит новую жизнь. Перед тобой открываются такие возможности! Мир изменился. Религия – это оковы для таких легковерных, как ты. Глупо держаться за отжившее. Как вернемся с поля, отправлю тебя на рабфак, потом на техника выучишься, станешь уважаемым человеком в экспедиции… Ну, не кисни, Лесовичок!

Корней молча сгреб ее в охапку и бухнулся на постель…



* * *

В воздухолет Корней зашел безбоязненно, но при взлете, когда спина ощутила небывалую тяжесть, побледнел и долго не решался посмотреть в окошко.

Ровный гул двигателя и легкое покачивание успокаивали. Глянув наконец вниз, Корней увидел, точь-в-точь как на карте, змейки рек, разбегающихся между серых, высоко вспученных хребтов.

А вот и высокая дуга родных Синих гор. Сердце заполнило бесконечное счастье и ужас одновременно: там его семья и община, которых он так опрометчиво предал. Только согрешив, понял Корней, как любит свою Дашутку.

«Как не цветут по два раза за лето цветы, так не бывает второй настоящей любви. Милая Даренка, какой я глупец – позарился на городскую кралю. Одурманила она меня своей сатанинской красотой. Сейчас понимаю, что все это пустое. Душа у нее чужая, корыстливая и расчетливая, а без родства душ не может быть любви. Одна лишь слепая, отупляющая страсть. Горит быстро, да стынет еще быстрее. Верно тятя говорил: “У Бога для каждого токо одна жена”. Эх, Даренка, подскажи, как искупить вину?».

Такие вот тягостные размышления и запоздалое раскаяние навеял на Корнея вид родных мест.

Воздухолет тем временем сделал круг над Впадиной, разрезанной извилистой Глухоманкой. Скит сверху казался игрушечным. Корней разглядел отцов дом. Сердце защемило еще сильнее.

Плавно снизившись, аэроплан ногами-лодками коснулся глади озера, и сразу две пары жемчужных крыльев-брызг взмыли вверх. Пропеллер на слабых оборотах дотянул до берега, и бортмеханик, соскочив в воду, завел самолет в тихую заводь, поближе к покалеченному собрату.

Перекурив, летуны взялись за ремонт. Рабочие тем временем, споро выгрузив снаряжение и припасы, принялись обустраивать полевой стан: растянули на стойках палатки, сколотили из плах стол, напилили чурок для сидения. Над «столовой» натянули тент. Рядом устроили кострище.

Во время этих работ Корней разглядел парящего в небе беркута.

– Рыжик, Рыжик! Я здесь! – закричал он ему, призывно размахивая руками. К изумлению людей, огромная птица стала пикировать прямо на них и в последний миг, раскинув крылья, на глазах изумленного отряда села на плечо Корнея. Приветственно проклекотав, беркут вытянул поседевшую шею и, как прежде, раскрыл клюв в ожидании гостинца. Корней, ласково поглаживая его гордо посаженную охристого цвета голову, с любовью разглядывал друга. Постарел… Потускнело, реже и потрепаннее стало оперение. У основания клюва отслоились чешуйки. А в проницательном взгляде ему почудились укоризна и отчуждение.

С разрешения Светланы Корней открыл банку тушенки и, вывалив мясо прямо на ладонь, покормил приятеля. Съев угощение, Рыжик оттолкнулся от плеча и, со свистом рассекая воздух кончиками жестких перьев, взлетел. Набрав высоту, он еще долго кружил над озером.

Пилоты с поломками управились быстро. Запустили двигатель – тот завелся почти сразу: месячный простой не повредил машине. Кашевар к этому времени накрыл стол, а удовлетворенная сделанным Светлана разлила по кружкам спирт.

Пользуясь возникшей при этом суетой, Корней тихонько встал и направился в сторону скита. Но тут перед ним как из-под земли вырос Чванов:

– Ты куда? Дезертировать решил? Деньги получил и бежать! Нет, брат, так не пойдет. Из лагеря только с разрешения начальника можно отлучаться – ты на работе. Станешь своевольничать – срок заработаешь. Такие законы, понял?

Корней обреченно вернулся, подошел к котлу, наложил в миску каши с тушенкой и сел на чурку. Ел через силу, то и дело поглядывая на то место, куда выходила тропа, в надежде заметить наблюдавших за ними скитских: не могли же они оставить без внимания прилетевший аэроплан. Для себя он решил: если кто объявится, просить через него дозволения наставника прийти на покаяние. Но до темноты никого так и не приметил. «Сегодня Рождество Иоанна Предтечи – видать, недосуг», – успокоил он сам себя. Но тут его вдруг словно дубиной огрели: «Глупец! Как ты можешь надеяться на снисхождение? Тебе нет прощения!»

Корней осознал очевидность этого только сейчас. «Как же быть? Неужели не зайти больше в свой дом, не обнять родных?» – спрашивал он себя и страшился честного ответа на этот вопрос.

Заметив, что проводник совсем скис, съежившись сидит в сторонке, возбужденная и довольная Светлана подошла к нему и, прижав его голову к себе, стала гладить и приговаривать:

– Лесовичок, все замечательно. Завтра на маршрут. Иди отдыхай.

Корней покорно поплелся в палатку.

После ночевки, как только солнце разогнало над озером туман, оба воздухолета один за другим улетели на матерую землю.



В СКИТУ

Когда миновала седмица, а Корней, отправившийся провожать чужаков к реке, в скит не вернулся, встревоженный Елисей зашел к наставнику за советом. Выслушав его, Григорий распорядился отправить Матвея с Изосимом на поиски.

Выйдя к реке, скитники по следам без труда нашли стоянку. Среди них были и гладкие вмятины от Корнеевых ичиг. По отпечаткам сходней легко определили место, где причаливал пароход. Следы Корнея обрывались там же. Сомнений не оставалось – уплыл вместе с пришлыми.

Весть эта потрясла общину и повергла близких в уныние. Подозревали, что виной тому, скорее всего, светловолосая бестия. Но могла быть и иная, не известная пока скитским, серьезная причина.

– Неужто Корней поддался диаволу? – сокрушался наставник, выслушав Елисея. – То-то он сейчас радуется. С грешным человеком бесы не канителятся, все одно такому в аду быть. А вот суметь сбить с пути праведника и довести его до грехопадения – это то, над чем стоит постараться, а в случае удачи и погордиться… Похоже, не устоял-таки мужик перед телесами срамницы…

Через четырнадцать дней после встречи с нехристями почти все дети в скиту заболели. Особенно тяжело хворали Корнеевы.

– Эта баба – бешиха, от нее и голову, и горло дерет, – определил Елисей. – Лечбу верную в точности не знаю, но, помню, батяня говорил, что надобно обтирать дите угомонной водой, за которой следует идти на речку в полночь и нести домой не оглядываясь.

Несмотря на все старания, двое малолеток в скиту, один еще парной был, померли в жару от удушья. Как записал наставник в учетной книге, «от глоточной хвори».



Когда над Впадиной вновь появился и сделал круг аэроплан, в скиту переполошились. Какую еще беду он принесет?

Чтобы понять, кто опять прилетел и с какой целью, наставник, как и в прошлый раз, попросил молодых все разведать, только скрытно, так, чтобы чужаки не видели. Вызвался Изосим.

По-звериному тихо подкравшись к стану, он сразу узрел сидящего отца и ведьмицу, поглаживающую его понурую голову. Кровь в сердце Изосима вскипела от гнева на родителя, предавшего их, и от ненависти к змее подколодной в облике писаной красавицы. Парнишка хотел было ринуться, вырвать отца из рук колдуньи, но что-то остановило его. Изосим хоть и юн был, но устав и ответственность перед общиной подсказывали, что он должен прежде обо всем поведать наставнику.

Григорий, выслушав отрока, еще больше опечалился. В нем погасла слабая, едва теплившаяся надежда, что проступок Корнея имеет иное, чем всем думалось, объяснение. И все равно в голове не укладывалось, как мог Корней, всеобщий любимец и первый радетель незыблемости отеческой веры, нарушить устав, оставить семью.

На вечернем молебне он объявил ему анафему и запретил кому-либо встречаться с ним, тем паче со скоблеными табашниками.

– Не ведаем, что творим! Вот к чему послабления ведут! Измыслили, что не грешно немного и отступиться от строгостей. И что? Дожили до грехопадения. В том только моя вина. Помилосердствовал ведьмице – сам же в скит допустил и велел в доме Елисея поселить. Тем Корнея в искус ввел. Простите меня, братья и сестры! Удаляюсь на недельное моление и земные поклоны во искупление сего греха нечаянного, – известил, сглатывая подступивший горький комок раскаяния, совершенно убитый происшедшим Григорий.

После объявления приговора Корнею на душе Дарьи стало пусто. До последнего момента она все еще тешила себя мыслями, что ей лишь померещились те красноречивые взгляды мужа на ведьмицу. Что его отлучка объяснится чем-то иным, что он скоро вернется, и они заживут как прежде: согласно и радостно. Не желая верить такому предательству, она, тупо глядя под ноги, пошла домой. Придя, зашла в свой угол и пала плашмя на постель, задохнулась от распиравшей горло боли. Слез не было, и оттого каменная горечь давила вдвойне. Долго билась она в немом крике, кусая губы и руки, пытаясь сердечную боль убить физической. Жгучая незаслуженная обида и легший на нее позор разрывали сердце, мутили разум. Свекровь принесла воды.

– Уйдите, – с трудом смогла выдавить Дарья.

– Даша, грех так убиваться. Молись, милая, чтоб дал Господь силы выдюжить, детей ведь надо поднять. Как-нибудь вместе справимся, мы поможем…

– Пропала моя жизнь, матушка. За что такое наказание? Али я была плохой женой? – высоким рвущимся голосом простонала враз почерневшая Дарья, подняв на свекровь пьяные от муки глаза. Покусанные до крови губы перекосила обида. – Вроде так ладно жили! Думала, любит. Ан нет, другая-то милее.

Лицо ее вдруг посуровело, она встала, одернула одежду, отодвинула рукой свекровь и, прямая и натянутая как струна, вышла в горницу. Невидящими глазами обвела домочадцев, повернулась к образу Христа и начала о чем-то горячо молиться…

Внешне Дарья мало изменилась. С детьми была приветлива и ласкова, со стариками заботлива. Только в глазах поселилась горечь, да где-то на донышке сердца сосала, томила боль, но и та, заслоненная, отодвинутая каждодневными домашними заботами и трудами, все реже давала о себе знать.



* * *

Когда самолеты улетели, Светлана, оставив одного рабочего в лагере, с остальными пошла по набитой тропе к месту, отмеченному многообещающей надписью «злато». О приближении водопадов извещал усиливающийся гул и легкое подрагивание почвы.

Вот и первый слив: вода безостановочно долбит каменное дно туго изогнутым серебряным посохом и, намесив в бурлящей чаше жемчужной пены, мощной струей устремляется к плесу, где успокаивается до зеркальной глади, отражающей нависшие скалы.

«Даже водопад гудит как-то напряженно, неприветливо. Должно, негодует, что чужаков привел», – подумалось Корнею.

Поднимались с частыми остановками, потому что несли с собой сразу и оснастку, и весь инструмент для горных работ.

Проводник злился: «Экая торопыга: прежде место найти надо, а потом уж инструмент поднимать. Куда спешим? Хуже нет, когда баба командует».

Но виду, что раздражен, не показывал. Потеряв духовную опору, словно веревкой привязанный к уже почти ненавистной женщине, он безвольно, как сорванный ветром и брошенный в бурный поток увядающий лист, отдался течению жизни. Теперь ему было все равно, куда вынесет его. Куда бы ни вынесло – хуже уж точно не будет.

Подойдя к последней, верхней ступени каскада, Светлана Николаевна объявила привал неподалеку от сливной чаши. Попив чай вприкуску с сухарями и сгущенным молоком, приступили к осмотру береговых обнажений. Нашли несколько голубоватых выходов льда. Их линзы сверкали и отвлекали внимание геологов. Светлана спустилась ниже бурлящей чаши и долго бродила в резиновых сапогах по дну, усеянному разноцветными камнями. То и дело нагибаясь над завитушками перекрученной воды, разглядывала камни, некоторые складывала в сумку и вдруг, радостно заверещав, выскочила на берег. В руках она держала небольшой, причудливой формы самородок, черный с одного бока от налипшей грязи. Когда щеткой смыла ее, все поразились, настолько самородок был похож на выныривающего из кипящих волн жеребенка.

– Сомнений нет, где-то повыше слива рудное гнездо. Все дно усеяно мелкой крошкой рыжухи. Поднимаемся и обследуем каждый метр самым тщательным образом, – распорядилась она.

Вооружившись геологическими молотками и сумками для сбора образцов горных пород, отряд приступил к работе.

Здесь уже не было ступенчатых уступов, но склон становился настолько крутым, что стремительный поток то и дело срывал и перекатывал по дну довольно крупные валуны. Под ними поблескивали желтые комочки. Охваченные азартом люди торопливо карабкались по каменистому руслу, пристально вглядываясь в дно и береговые обнажения. Взбудораженная фантазия уже рисовала богатые гнезда рудного золота, заключенные в кварцевые жилы, и ожидавшую их не менее богатую премию.

Даже Корней невольно заразился старательской горячкой и первым углубился в щель, промытую речкой в скальной гряде. Перепрыгивая по мокрым валунам, он спешил проскочить мрачное место. Вот впереди посветлело.

– О Боже!? Что это? – непроизвольно воскликнул он, увидев желтую полосу, тянущуюся по дну русла между кварцевыми плитами. – Это же золото! Да тут его пуды! И под ногами все желто!

Забыв обо всем, Корней помчался обратно прямо по воде.

Вскоре торжествующий рев опьяненных невероятной удачей геологов перекрыл шум от сбегавшего по камням потока.



ГИБЕЛЬ ОТРЯДА

Взвешивая и раскладывая в ящики позвякивающие куски нарубленного золота с незначительными вкраплениями кварца, начальница сокрушалась:

– Как жалко, что ребята улетели. Задержись они хоть на день, уже сегодня порадовали бы Деда.

– Милая Светлана Николаевна, это не повод для расстройства. Сегодня вывезем или через неделю – это не принципиально. Само открытие этого уникального месторождения – уже грандиозный успех. Трудно даже вообразить его истинные масштабы. Поверьте мне, старому землекопу, – ничего подобного в истории золотодобычи не было, – успокаивал ее Зиновий Макарович, числящийся в партии на должности техника, хотя по диплому горный инженер еще с дореволюционной поры.

Светлана благодарно улыбнулась:

– Макарыч, как думаете, на сколько нам хватит наружной части «языка»?

– Самое большее на месяц. Потом придется шурфы закладывать, чтобы динамитом скальную покрышку над рудным телом снять, а оно, чую, уходит глубоко. Мы видим только верхушку айсберга. Основное тело от нас скрыто.

Светлана мечтательно вздохнула. Макарыч в своих оценках еще никогда не ошибался. Ей иногда даже казалось, что у него в голове встроен рентгеноскоп, просвечивающий землю насквозь. Вон какое в прошлом сезоне месторождение железной руды нашли! А ведь все в один голос твердили: «Пустое место, бросайте», а он уперся, настоял-таки на продолжении работ.

Ей уже не раз приходилось вставать на защиту редкостного в их области профессионала, где интуиция порой имеет решающее значение, и выслушивать обвинения особиста в классовой близорукости. Но никогда не сомневалась, что права: одиннадцать полевых сезонов, проведенных вместе, убедили ее в полной лояльности Зиновия Макаровича к советской власти. По большому счету его, кроме работы, ничто и не интересовало. Рано овдовев, не имея родных, он целиком посвящал себя любимому делу.

Корней, доселе молча слушавший их разговор, неожиданно взорвался:

– Вовсе и не Светланы Николаевны это открытие. Горбун то месторождение нашел и на карту нанес, а мы лишь искали по его мете.

– Спорить не буду, возможно, и не Светлана Николаевна первой выявила. Это и не важно. Недра принадлежат государству, и золото является его собственностью. Вы, любезный Корней Елисеевич, не волнуйтесь. Пусть ваш Горбун будет как бы первоисточником, а Светлана Николаевна первооткрывателем, хорошо?

– Да Горбуну все равно, второй он источник или первый. Помер давно.

– К чему, голубчик, в таком случае так нервничать? Нам ведь, пожалуй, и премию дадут, – увещевал проводника деликатный техник.



* * *

– Мальчики, завтра отдыхаем – заслужили! – объявила Светлана Николаевна за ужином. – Хорошо бы заодно свежим мяском разжиться. Стыдно тушенкой питаться в таких местах, товарищи мужчины, – добавила она, выразительно глянув при этом на Корнея.

Проводник молча встал и ушел к водопаду. Через полчаса вернулся с дюжиной радужных хариусов, насаженных на гибкую ветку с рогулькой на конце. Сноровисто почистив, поджарил рыбу на сковороде.

– Вот это мужчина так мужчина, молодец! – похвалила его начальница, отправляя нежные ломтики в рот.

– Да уж, с Корнеем не оголодаем, – согласились, облизывая пальцы, рабочие.

Утром один из них, по прозвищу Рябой, имевший в экспедиции репутацию лучшего стрелка, взял карабин и ушел с долговязым Степаном промышлять мясо. Ему давно нравилась Светлана, и он всячески стремился заслужить ее внимание и одобрение.

Забравшись на скальный останец, Рябой обследовал в бинокль окрестные склоны и обнаружил семью лосей, жировавших на поляне в полуверсте от их наблюдательного пункта.

Чтобы не спугнуть стадо, охотники решили зайти с подветренной стороны. Пока обходили по буреломам и нагромождениям камней пастбище, там разыгралась настоящая трагедия. Выйдя к месту, они увидели, что трава вытоптана и залита кровью, а там, где совсем недавно паслись лоси, лежал медведь, а на нем, сверху, – могучий сохатый со смятыми, еще не окостеневшими лопатами рогов. Его передняя нога глубоко засела в груди косолапого, разорвав тому легкие и артерию. Но и медведь успел, прокусив шею, нанести лосю смертельную рану. Победителя в схватке не оказалось.

– Вот это да! Нынче фарт сам в руки прет. Вчера – куча золота, сегодня – куча мяса! – воскликнул повеселевший Рябой.

Мужики хотя и радовались так легко доставшейся добыче, с сочувствием взирали на исполинов, лежащих в обнимку. Вместе с состраданием они испытывали и уважение к обоим – погибли достойно, в открытом, честном бою.

Когда охотники приблизились, лось с усилием открыл глаза и в последний раз тихо простонал. Рябой для верности выпустил в каждого по пуле. Удостоверившись, что звери мертвы, по-хозяйски осмотрел, ощупал туши. Довольно улыбнулся: «Жирные!» Вынул из сапога длинный узкий нож, мастерски освежевал добычу. Потом осторожно распорол медведю брюшину, опростал брюхо от внутренностей и отрезал от теплой, дымящейся печени два больших куска. Не жуя, оба стали жадно глотать красно-коричневый студень вприкуску с хлебом. Насытившись, разделали туши на некрупные, килограммов по пять, куски.

– Зараз не унести. Что сперва? – спросил Степан, раскрывая горловину мешка.

– Топтыгина, конечно. Лосятиной Светлану не удивишь. Скажет: «Не велика доблесть – лося убить». А принесем медведя, так ей и крыть нечем.

– Ну и башка у тебя, Рябой! Ох, утрем нынче Корюшке нос.



Увидев на разостланном брезенте гору медвежьего мяса, Светлана Николаевна в восторге заверещала:

– Какие вы молодцы! Вот это полновесная мужская работа! Такого зверюгу уложить – это не харюзят таскать. Тут нужна особая доблесть, – бросила она многозначительный взгляд на сидящего у костра Корнея.

– Мы медведей не стреляем и не едим. Медведь – брат человека, только волосатый. Так меня дед учил, – тихо, но твердо сказал скитник, глядя на нее в упор.

– Вы, ребята, суп варите, а я отбивные пока приготовлю, на сковороде поджарим, – командовала начальница, словно не слыша проводника.

В лагере царило праздничное возбуждение. Рябой угощал всех остатками сырой печенки, а Корнею, оскалившись, сказал с ехидством:

– Извини, кореш, на тебя не хватило. Как-нибудь в следующий раз.

– В твоих кудрях уже зима поселилась, а ведешь себя как дите малое, – беззлобно отозвался тот.

Пока Степан со Светланой готовили свеженину, Рябой сходил с рабочими за следующей порцией мяса. В береговой линзе вырубили ледяную пещерку, выстлали дно брезентом и сложили в природный холодильник все без остатка. Вход завесили плащ-палаткой и придавили валежиной. Теперь мясо не пропадет.

Корней чувствовал себя неуютно. Прихватив хлеба, он пошел на мыс. Сидя на берегу озера, долго отрешенно наблюдал за мерцанием прозрачных крыльев стрекоз в лучах солнца. Насекомые летали парами. Гоняясь друг за дружкой, они то взмывали, растворяясь в воздухе, то падали вниз, зависая над самой водой. Легкие дуновения ветерка, больше похожие на дыхание, даже не поднимали ряби, лишь поглаживали воду и ласкали лицо. Серебряным дождем рассыпалась над водой распугиваемая кем-то мелкая рыбешка.

Когда солнечный диск докатился до зубцов гор, ветерок усилился и поверхность озера стала походить на котел, усыпанный россыпью смолистых стружек. Огнем запылали облака, медью окрасились деревья. Светило между тем коснулось плеча горы и скатилось по нему круглым яичным желтком в черный провал между вершин. Утопая, оно выманивало затаившуюся с утра в лесной чаще ночь. Смелея, тьма щедро рассыпала по черной бездне мерцающие россыпи созвездий, а озеро заиграло волнистым отражением народившегося месяца.

В памяти Корнея всплыло, как давным-давно неподалеку отсюда он сломал ногу, поскользнувшись, кстати, на медвежьей лепешке, и пролежал несколько суток, дожидаясь помощи, как выручил его тогда Лютый, и многое другое… Вспоминать было о чем, но все это осталось там – в другой жизни. А сейчас, в этой, он никому не нужен. Светлана только о славе думает. Рабочие – так те и вовсе его недолюбливают. Корюшкой какой-то обзывают. Что я им плохого сделал? Отношения с начальницей не выпячиваю… Зачем мы встретились? Все кувырком пошло… Неспроста, знать, говорят: седина в голову, бес в ребро.

Спать не хотелось. Над озером зарождался юный туман. Вдали спросонья прогоготали потревоженные кем-то гуси. Корней сидел погруженный в свои невеселые думы, пока сон все-таки не сморил его.



Прошло две недели. Работы шли полным ходом. Золото уже некуда было складывать. Но верно говорят, что если уж оно прихватит, то не отпустит: люди работали словно заведенные, даже отдыха никто не просил. В каком-то лихорадочном возбуждении с утра до вечера кайлили «язык» и складывали желтые куски просто в кучи прямо на берегу.

Наконец Зиновий Макарович взмолился:

– Светушка, стар я уже без отдыха столько работать. Может, хоть баньку организуем? Что-то тяжко мне стало.

– И у меня силы кончились, как будто сдулся, – поддержал техника Рябой.

– Уговорили, сама тоже устала, – согласилась начальница.

Наутро народ поднимался вяло. Первым из палатки с трудом выкарабкался техник:

– Друзья, может, не будем баню топить? Что-то все тело ломит.

– А ну ее к ляду, так отдохнем, тоже спину тянет, – прокряхтел, вылезая, Рябой.

От каши почему-то все отказались, зато помногу пили заваренного со смородиновым листом чая. Светлана Николаевна была сама на себя не похожа. Всегда активная, говорливая, чай пила тихо, не проронив ни слова. Она была грустна и задумчива. То и дело бросала на Корнея странные, непонятные взгляды. Он был в замешательстве: ему почудилось, будто Светлана хочет сказать ему что-то важное.

«Сказать, не сказать?» – действительно думала она. Вчера вечером по одной ей ведомым переменам женщина поняла, что беременна. «Надо сказать», – решилась было, но тут же передумала: «Аборт осенью втихаря сделаю. А скажешь – проблемы могут появиться. Он вон какой привязчивый и набожный».

Немного ожив, люди разбрелись по лагерю. О бане и не вспоминали. Один за другим возвращались в палатки и забирались в спальники. Народ был явно болен. Причем весь. Один Корней чувствовал себя как обычно. Убрал со стола и принялся готовить обед. Дежуривший в этот день Степан попросил проводника подменить его.

К обеду из палаток никто не выполз. Проводник недоумевал. Он никак не мог докопаться до причины загадочной болезни, не коснувшейся почему-то лишь его.

«Постой-постой, медвежью печень и мясо ели все, кроме меня, – дошло наконец до него. – Надо осмотреть его внимательней».

Корней раскрыл «холодильник», вынул первый попавшийся шмат медвежатины. Раздвинув острым кончиком ножа волокна мышц, он обнаружил то, чего больше всего страшился, – длинных и тонких полупрозрачных червей.

– Все ясно – вот она, причина. Мясо, похоже, недоварили. Впрочем, скорей всего, через сырую печенку заразились.

Корней знал эту болезнь: однажды в неурожайный год они застрелили обнаглевшего шатуна, но Маркел, слава Богу, мясо проверил и запретил давать даже собакам, велел глубоко закопать его вдали от речки и скита. Тогда он и рассказал об этом страшном недуге, объяснил, что единственный шанс выжить, если заразишься, лежать не двигаясь и обильно пить. Чем больше человек двигается, тем быстрее личинки разносятся кровью по телу и разрушают организм, проедая в сосудах и тканях сквозные отверстия.

Обойдя палатки, Корней поговорил с каждым, втолковывая, что надо лежать и побольше пить. Но это было лишним – народ и так лежал пластом, корчась от мучительных болей, которые, судя по всему, усиливались: душераздирающие стоны к вечеру неслись уже изо всех палаток. Видя страдания товарищей, проводник без конца кипятил чай и, намешав сгущенного молока, разносил его по палаткам.



Сильнее всех страдал Рябой. Обезумев от мук, терзавших его тело, он, судорожно клацая зубами, орал Корнею:

– Помоги, друг! Всю жизнь буду служить! Спаси, Корнеюшка!

Светлана, как большинство женщин, переносила боль молча. Лишь по редким сдавленным стонам и зернистому бисеру пота на лбу можно было догадаться, каково ей. Но на следующий день, как видно, все же стало совсем невмоготу. Когда проводник в очередной раз заглянул в ее палатку, она, облизав сухим языком обескровленные губы, жалобно посмотрела на него и попросила застрелить ее. Тут приступ страшной боли выгнул ее дугой. Чтобы не закричать, она зажала рот руками.

Не в силах слышать эти стоны и крики, Корней уходил на ближний водопад и возвращался в лагерь каждые два-три часа, чтобы напоить болящих. Чем он мог им помочь? Ничем! Оставалось только молиться и просить для них у Создателя облегчения мук.

На третий день все было кончено. Первым отмучился Рябой. Следом, почти одновременно, ушли остальные. Корней поочередно обходил их и расправлял, пока не застыли скрюченные судорогами конечности. Что поразительно, Светлана лежала так, как будто выспалась, но решила еще чуть-чуть понежиться, подремать. Даже мертвая она была прекрасна. Пушистые крупные кольца волос красиво обрамляли бледное лицо.

Над лагерем с шестью коченеющими трупами повисла жуткая тишина.

Одинокий свидетель драматических событий потерянно бродил между палаток, то и дело спотыкаясь о ящики и мешки с золотыми самородками.

«Зачем я остался жить?!» – кричала его душа. В груди кипело, а на глазах – ни слезинки. Он пытался сдержать крик и не мог. Горестные, иступленные вопли вырвались из груди непроизвольно…

Поначалу, когда красота и страсть помутили его рассудок, он мечтал только о близости со Светланой. После того как вкусил вожделенного плода, осмотрелся вокруг и ужаснулся. Да, страсть удовлетворил, но какой ценой! Зачеркнута вся предыдущая жизнь, а та, ради которой принесена жертва, оказалась обычной женщиной, а не ангелом, как ему грезилось. Теперь и она ушла. Там все потерял и тут потерял все! Как и для чего жить?

Корнея обуял ужас пустоты и бессмысленности дальнейшей жизни. До него со всей очевидностью дошло, что он потерял не только семью. Он Бога в душе потерял, право зваться православным потерял.



Измученный бессонными ночами, подавленный случившимся, проводник забрался в свое брезентовое жилище и повалился на ватный спальник. Сон был коротким, но достаточным, чтобы к нему вернулась способность размышлять.

Анализируя происшедшее, он утвердился в мысли, что людей постигла Божья кара за то, что покусились на недозволенное, особо хранимое. Корней знал, что и его не минует возмездие, только еще более страшное. Это не пугало. У него было одно желание: скорее бы все кончилось.

«Может, тоже медвежатины поесть, да сразу сырой, чтоб наверняка? Хуже, чем сейчас, не будет. Несколько дней помучаюсь и точка, – подумал Корней и тут же одернул себя – недоставало еще грех самоубийства на душу принять. – Больно просто у меня получается. Ведь это только начало истории. Прилетит Чванов, увидит, что народ перемер, вот тогда все и закрутится. Скитских обвинят в убийствах. Всех арестуют и на лесоповал упекут. Хоть и недолго в городе жил, но знаю, как это делается… Вот что будет, дорогой лесовичок, ежели и ты сгинешь. Как быть? Посоветоваться бы с наставником, да станет ли он со мной говорить? В любом случае я должен известить его о случившемся. Может, сообща что и придумаем. Ежели утаить – всем хуже будет».

Застегнув плотно вход в палатки (тела решил пока не трогать – земля холодная, не испортятся), Корней направился в скит.

Шел по сотни раз хоженой тропе, с ужасом думая о том, как войдет в ворота, пройдет мимо своего дома. А вдруг Даренка увидит? Ох, сраму, сраму-то сколько! Представив себе все это, Корней чуть не взвыл от стыда.

Вот и заплот. «Этот пролет сам ставил. Крепкий еще», – отметил про себя.

Собаки признали его и голоса не возвысили. Радостно заскулили, принюхиваясь к новым, незнакомым запахам, исходившим от скитника.

Корней взбежал на знакомое, чисто вымытое крыльцо и, приоткрыв дверь, сдавленно прохрипел:

– Есть кто дома?

В ответ – тишина. То ли с отчаяния, то ли от безысходности он прошел в горницу. Наставник, стоя на коленях перед напрестольным восьмиконечным крестом с погрудным изображением Господа в окружении образов, стоящих на деревянных полочках в красном углу, молился. Освещая ласковые лики Христа, Богородицы и Николая Угодника, задумчиво потрескивала лампадка на прокопченных цепочках.

Увидев Корнея, Григорий гневно сверкнул очами, но произнес сдержанно:

– Вы, сударь, похоже, не только совесть, но и стыд потеряли. Как посмели в скит явиться? Попрошу вас выйти и более нас не беспокоить, не то братия поленьями забьет.

– Отец Григорий, знаю, нет мне прощения, но окажите милость, дозвольте важное сказать.

– Что попусту воздух сотрясать, сказано – прочь из скита!

– Это касаемо судьбы общины.

Наставник помолчал и, преодолев себя, произнес:

– Говори, коли так.

Корней коротко поведал о случившемся. Упомянул и про обнаруженную по нечаянной наводке Горбуна залежь самородного золота.

Григорий задумался:

– Рано или поздно людей хватятся. Самое верное – тела те для сохранности сегодня же в ледник сложи и непременно сбереги медвежье мясо – оно твой единственный защитник и оправдатель. Как власти прибудут, сразу, не таясь, обо всем поведай. Ну а мы, сам понимаешь, за тебя не в ответе. Нас не марай.

– Даже помыслить о таком не можно! Во мне не сомневайтесь. Богом клянусь, на вас и тень не падет, – в глазах Корнея от обиды заискрились слезы.

– Бога не поминай! Ты ж не только нас, но и Его предал.

Наставник, наконец, вскользь глянул на бывшего сотоварища. «Исхудал, в волосах седина, взор потухший, – отметил он про себя. – Сам виноват. За грехи рано или поздно платить приходится. Тебе ли, детям ли, а Господь счет предъявит. Таков закон жизни».

Прежде он души не чаял в Корнее, считал его главной опорой в делах сообщества. Да и благодарен был ему за то, что много лет назад в скит привел. И сейчас в его сердце помимо воли шевельнулась было жалость, тем более что сознавал и свою вину, но сразу усмирил ее. Он Наставник и отвечает перед Богом за порядок и нравы в общине.

– Ступай, – произнес он как можно суше, хотя в душе помягчел.

Когда Корней на цыпочках вышел, Григорий обессиленно опустился на скамью. Нелегко дался ему этот разговор. Не было в истории общины более тяжкого грехопадения.



* * *

Корней вернулся в лагерь в крайне удрученном состоянии. Сказывался не столько холодный прием наставника – он иного и не ожидал, сколько встреча, которой он особливо страшился и в то же время жаждал, встреча с отцом. Теперь перед ним неотступно маячили его ненавидящие глаза.

Они столкнулись почти лоб в лоб: когда Корней, подойдя к скитским воротам, отворил калитку, то сразу уперся взглядом в родителя, тащившего одноосную тележку с дровами. Невольно шагнул навстречу, но гримаса отвращения, исказившая лицо отца, обожгла его злой крапивой.

– Как смел поганить своими стопами нашу землю? Жену богоданную холить и беречь надо. Она мать твоим детям. А ты, тварь, за бесом в женском обличье, засучив портки, побежал. Весь наш род перед Богом и людьми осрамил. Будь ты проклят! Прочь с глаз моих!

Корней понимал, что в случае встречи отец вряд ли приласкает, но не ожидал столь сильной ненависти. Горше слов ему не доводилось слышать. Самое страшное, что слова-то справедливые!

Долго сидел он на полузамытой песком валежине, вперив отсутствующий взор в чешуйчатую рябь озера. На душе было погано. Потухли последние искорки надежды на примирение.

Тени гонимых ветром облачков, наконец, отвлекли его от невеселых раздумий. Корней поднял глаза. Белые, пушистые, они весело и беззаботно летели в неведомую даль. Провожая их взглядом, он вернулся к реальности, и постепенно отрешенность уступила место сознанию того, что надо действовать. Предстояло основательно подготовиться к ответу перед властями. Да хорошо подготовиться, дабы от Впадины их отвадить.



* * *

Узнав, что табашники проведали о залежи золота из записей Горбуна, Григорий направился в дом Елисея. Тот, узнав, как подвел их старец, сердито проворчал:

– Вот тебе и молчун! Вот удружил! Тоже еще золотокопатель выискался! Хоть бы нам про ту тетрадь сказал!

– Да уж, не будь ее, глядишь, и обошлось бы, – согласился наставник. – И зачем он про золото написал? На кой ляд оно ему-то? Да еще возложил на себя обет молчания.

– Думаю, тут какая-то тайна. Надо почитать его писанину, может, из нее что узнаем.

Григорий с Елисеем зашли в каморку праведника и сразу увидели на столе замасленную, в пятнах сажи тетрадку. Наставник принялся бегло читать вслух записи.

В большинстве своем это были рассуждения о жизни и вере. Нашли также и описание его грота, подробнейшие планы коридоров, по которым Горбун ходил к Оку и в соседние пещеры, и даже сам пещерный скит. На плане пещерного скита в одном месте стояли крестик и надпись «Ларь». Но самым любопытным оказалось описание его встречи с душами пещерников. Узнав, что Горбун обнаружил их тайные схороны, они наложили на него обет молчания до поры, когда избранные Им Самим люди придут и откроют те тайники. Души пещерников также жаловались, что тело умершего последним не предано земле и его душа не может вознестись на небеса. Они просили Горбуна пойти с ними и похоронить по-христиански. Горбун согласился, но не смог пройти сквозь каменную стену.

Прослушав это место, Елисей аж крякнул:

– Похоже, спятил старик. В одиночестве фантазировал и от скуки записывал в тетрадь. Давай от греха подальше сожжем ее, чтобы у самих разум не пошатнулся.

– Трудно определить, что это. Может, бред больного воображения, а может, и откровения. Лучше до поры сохраним. Слава Богу, что ведьма в штанах всю тетрадь не умыкнула. Чую, мета про злато здесь не главное.



В ЛАГЕРЕ

Самолет прилетел через две недели. Корней зашел в воду и поставил обитого фанерой зеленого «гуся» бортом к берегу.

Чванов открыл дверь и весело крикнул:

– Корней, привет! Принимай почту. Грузите быстрее, мне еще к Фролову надо успеть.

– Груза много… Пойдем, поможешь…

Корней откинул брезент с ямы, выдолбленной в промороженном грунте в тени елей. В ней лежали в два ряда трупы.

Чванов остолбенел от ужаса и, зло глянув на Корнея, сквозь зубы процедил:

– Ты ответишь за это, образина патлатая!

Молча перенесли в самолет тела, палатки, инструмент, продукты.

Увидев, как глубоко просели в воду поплавки, Чванов покачал головой:

– К Фролову не получится… Так, а где ящики с образцами, гражданин проводник? – спохватился он.

– Образцов не успели собрать, болезнь всех свалила. Ящики вона – пустые…

– Болезнь почему-то только наших свалила...

– Товарищ пилот, твоя неприязнь понятна, но я в смерти людей не повинен. Потравились медвежьим мясом…

Корней достал из ледяной пещерки кусок мякоти:

– Видишь? Такое мясо надо долго, лучше полдня, варить. Похоже, недоварили. Да еще сырую печень ели.

– Чего ж ты не предупредил, раз знал, что мясо с глистами? – недобро прищурился пилот.

– Твоя правда, сразу не сообразил поглядеть, мы же медведей не едим, а потом поздно было – люди слегли.

– Странная история – ты живой, а остальные почему-то померли… Ладно, НКВД разберется.

В воздухе не проронили ни слова. Корней беспрестанно мысленно возносил благодарственные молитвы Создателю за покровительство плану, дающему надежду на то, что геологи не будут больше летать во Впадину и община не пострадает.

Ожидая самолет, он работал от зари до зари – боялся не успеть. Собирал по руслу, начиная от золотого «языка», все, даже самые мелкие, самородки. А сам «язык» завалил крупными валунами, отведя русло речки в этом месте, насколько смог, в сторону. Золото, что добыл отряд и сам собрал, закопал в глухом распадке. Место выбирал тщательно, чтобы ни одна душа не догадалась там искать. Теперь только он владел этой тайной.



* * *

19 июня 1941 года судья огласил приговор:

«Кузовкина Корнея Елисеевича 1900 года рождения за контрреволюционный саботаж, выразившийся в умышленно небрежном исполнении обязанностей, повлекший за собой гибель людей, а также за срыв особо важного государственного задания приговорить по статье 58 пункт 14 к двадцати годам заключения с отбыванием срока в лагере строгого режима».

Через три дня началась война. Летчик Чванов добровольцем ушел на фронт и погиб в одном из воздушных боев под Москвой. Начальника экспедиции Деева Валерия Геннадьевича за самовольство исключили из партии, понизили в должности и перевели в Магадан на должность техника, где он вскоре умер от сердечного приступа. Все складывалось так, что и без того мало кому известные сведения о месторождении золота «Глухоманка» по Божьей воле затерялись. Остались одни слухи, но и они с годами выветрились из памяти жителей Алдана.



* * *

Окруженный двумя рядами колючей проволоки комплекс приземистых, побеленных понизу бараков с надписями на ржавых листах жести «Труд есть дело чести, доблести и славы», с вышками на каждом углу вытоптанного до каменной твердости прямоугольника, – лагерь. Встретил он скитника и этапированных с ним трупами, привязанными проволокой к столбам тюремных ворот. От них смердело, черные от запекшейся крови лица облепили мухи.

– Кто вздумает бежать, так же на караул встанет, – пояснил новичкам конвоир и для пущей доходчивости похлопал ладонью по прикладу винтовки.

Вид стоящих в «карауле» трупов и циничная реплика охранника сразу дали осужденным в полной мере прочувствовать, что они в зоне, где ты уже не человек и цена твоей жизни равна стоимости одной пули либо паре ударов прикладом по голове. Хочешь выжить – подчиняйся и терпи.

Корнею и еще нескольким вновь прибывшим физически крепким заключенным начальник лагеря после ознакомления с личными делами предложил идти в штрафбат и на фронте кровью смыть свою вину перед трудовым народом.

– Нам вера не дозволяет людей убивать. Человеческая жизнь свята, – отказался Корней.

– Так там не люди, там враги, а врагов уничтожать надо.

– Человеку человека не можно убивать. Жизнь дарует Бог, и токо Он, наш Владыко, может ее отнять. Все люди в Его воле, что германец, что японец, что русский.

– Погоди, демагог, скоро поймешь, в чьей ты воле и кто здесь бог.

Остальные дали согласие и присоединились к уже отобранным из числа старосидящих. Три дня им давали двойной паек – откармливали в дорогу, и с утра строем увели на пересылку, а Корнея отправили на самый тяжелый участок в горах, где заключенные не выдерживали больше двух месяцев. Там помимо того, что приходилось валить и раскряжевывать кедры в полтора обхвата и очищать от веток стволы, их еще надо было вручную стаскивать с горы на ровную площадку, туда, куда мог подъехать трелевочник. Но семижильный скитник не ропща терпел чернотелую суровость новой жизни и проработал на том участке больше года – до тех пор, пока не выбрали лес подчистую. При этом он всегда брался за самую трудную работу, чем расположил к себе товарищей по бригаде.

Его невероятная выносливость, трудолюбие и готовность подсобить занедужившим были всем удивительны, ибо первое время он практически ничего не ел. Когда садились за стол, он не шевелясь, пристально смотрел на свою пайку. После команды «Строиться!» залпом выпивал чуть сладкий чай и выходил, так и не притронувшись к еде. И ничего! Работал за двоих.

Поначалу над ним посмеивались – придурок! Но от Корнея веяло такой страстной силой самоотречения, что со временем даже отпетые рецидивисты и охранники прониклись к нему уважением.



Медленно тянулся срок в лагере, еще медленнее возвращался интерес к жизни у Корнея. Но время – всесильный лекарь. Оно потихоньку заглушало сердечную боль, смягчало тоску по семье и общине. Поддерживало и то, что почти каждую ночь ему снились Даренка, дети. Вернее, не снились, а, как ему казалось, он наблюдал за ними, летая на невидимых крыльях в скит. Особенно радовал его Изосим, справно исполнявший мужские обязанности. Однако чаще всех Корнею все же виделась жена. «До чего ж пригожа! Где были мои глаза прежде – такую красу не замечал», – корил он себя всякий раз после таких видений.

В своих грезах он сажал ее на пушистое белоснежное облако, как на трон, и, даря ей простор небес, глядел на нее с земли счастливый, переполненный любовью. Она тихонько спускалась и шла на берег Глухоманки к их березе. Обняв ее ствол, горько плакала, вытирая слезы кончиками платка. Корней подходил и шептал: «Ты единственная, кого я люблю! Прежде не задумывался, а теперь точно знаю. Ведь любовь – это не соединение плотей в похоти, любовь – это слияние двух душ в единую…»

Иногда снилась и Светлана. Снилась как укор. Корней считал себя виновным в ее смерти, да и в смерти рабочих тоже. Его взяли в партию как знатока тайги, и он обязан был проверить качество медвежьего мяса, тем более что знал, какую смертельную опасность оно может таить.

После таких сновидений Корнеем то овладевало ощущение безысходности, доходившее до отчаяния, то вдруг сердце заполняли надежды на скорую встречу.



Кормили их плохо, и, оказавшись в лесу, каждый старался воспользоваться подножным кормом: ягодами, орехами, съедобными кореньями. Трое из соседнего барака по неведению изрядно отравились ложным борщевиком. Их состояние ухудшалось на глазах. Лагерный врач разводил руками: съели так много, что медицина бессильна.

Корней решил испробовать дедовский рецепт: принялся отпаивать отравившихся отваром полыни и, к удивлению всех, выходил. Можно сказать, вернул с того света. С той поры к нему прилипла кличка «Лекарь» и отношение лагерников к нему стало еще более уважительным.

Поскольку в санчасти весь арсенал лекарств был представлен лишь четырьмя наименованиями – зеленка, аспирин, нашатырный и этиловый спирты, – а офицеры и охранники тоже, случалось, болели, работы Корнею хватало. Новый начальник для пользы дела перевел его в санитарную команду, состоящую из врача, медбрата и его – санитара, заключенного номер 1318 из барака №17.

После работы на лесосеке это было все равно что попасть в санаторий. Ему даже дозволялось выходить собирать травы за периметр. Врач, сам из осужденных, оставшийся работать в лагере после окончания срока, искренне восхищался несгибаемой волей Корнея. Но в то же время многое в нем не понимал и даже осуждал:

– Корней, ты что, действительно в Бога веруешь?

– Верую.

– Ну, бабки всякие старенькие веруют – это я понимаю. Но ты-то не старый, как можно верить в эти бредни? Я вот не верю ни в какого бога.

Но, почувствовав какую-то неловкость, поправился:

– Вообще-то я не то что совсем неверующий. Я, к примеру, верю в настоящую, чистую любовь. Хотя, честно скажу, пока ее не встречал.

– Потому и не встречали, что настоящая, чистая любовь – это Бог. Вы изгнали Бога из своей жизни, следом за ним ушла и настоящая любовь.

– Может, ты и прав, – неожиданно с грустью согласился доктор.



* * *

Корней никогда не отвечал на злобные выпады охранников, а если кто-нибудь оскорблял его, глядел на этого человека с таким искренним состраданием, что тому самому становилось совестно от вырвавшейся агрессии.

Когда один доведенный до отчаяния заключенный в ярости кинулся на конвоира с лопатой, а тот, ткнув его штыком, отошел на шаг и передернул затвор, чтобы пристрелить, между ними встал Корней. Перехватив взгляд конвоира, он необъяснимым образом принудил его опустить винтовку. Темные, цвета крепкого чая, пылающие внутренним огнем глаза скитника и в самом деле обладали непонятной таинственной силой. От его напряженного, немигающего взора невозможно было спрятаться. Он пронизывал насквозь, принуждал к подчинению.

Что интересно, за все время отсидки у него ни разу не возникло даже смутной мысли о побеге. Более того, Корней искренне считал решение суда мягким.



В лагере отбывали срок разные люди. Скитнику в первый же, самый трудный, год повезло с соседом по нарам. Им оказался отец Илларион, худой, с лицом аскета, просвещенный иерей. Это он, видя, что от Корнея уже остались кожа да кости, убедил его перестать истязать себя голодом без меры.

– Довольно голодать. Несуразно это. Помрешь, что проку? Входящее уста не оскверняет. На то пища и создана, чтобы растить телесную обитель для души.

Лагерная жизнь сдружила этих людей, хотя в миру их пути вряд ли бы пересеклись. По ночам они часто шептались, беседовали о Боге, удивлялись терпимости его к людским грехам.

Широких взглядов, добрый, честный священник хотя и был служителем ненавистной никонианской церкви и крестился тремя перстами, столь глубоко любил Бога, что скитник невольно задумывался: «Может, на самом деле важна не форма обряда, а ее суть? Она ведь едина с нашей». Но тут же отгонял эти святотатственные мысли.

Илларион как-то сам заговорил на эту тему:

– Думается, напрасно делят православных на правых и неправых. Все равночестны. Все мы проповедуем одно – жизнь в ладу с совестью, соблюдение Христовых заповедей: почитай отца и мать, не убий, не прелюбодействуй, не кради, не лги. К чему спорим по догматам веры? И ваше двуперстие, и сложение перстов по чину нашей церкви – все есть крест, и Христос оба приемлет. Мы почему чаем, что троеперстие праведно, – молимся-то ведь трем Божественным ипостасям: Отцу и Сыну и Святому Духу. Хотя, должен согласиться, реформа церкви в том виде, как Никон ее провел, вредоносной оказалась, ибо цену великую заплатили. И народ раскололи, и духовную силу России раздором ослабили. Сейчас, Корней, важно, чтобы сами церкви искали путь к примирению.

– Мы завсегда за жизнь без перекоров и хулы. Наш наставник учит: какой бы грешный человек ни встретился – не суди самого, суди дела его. Даже сам Господь больше прощает, чем судит. Милосердие – главная добродетель православного.

– Вот и к инакомыслию с большим терпением и пониманием следует подходить. Если вдуматься, суть всех религий едина, и я мечтаю о том, чтобы началось движение к засеванию поля семенами единоверия. Согласись, дружок, ни один здравый человек не станет порицать говорящего на ином языке.

– Спору нет.

– Отчего ж с религиозными воззрениями должно быть иначе? Разные вероучения – это все равно что разные языки. Каждое слово в русском языке имеет аналог в заморском. Звучит оно иначе, но смысл один. В разные периоды развития человечества Создатель диктовал избранным – Моисею, Будде, Мухаммеду – правила жизни на земле и стержневыми в них установил Гармонию, то есть Совесть и Любовь. Мы, люди, считаем, что языки обогащают нас. Бесспорно, они способствуют многоцветию культур, но мне кажется, будь на земле единый язык, культура от этого не обеднела бы. Ведь на нее в первую очередь влияет не сам язык, а место проживания и характер народа. Где-то один раз в сто лет снег выпадает, где-то по девять месяцев лежит. Представь, что якуты и французы стали говорить на одном языке. Не станут же от этого в Якутии, как во Франции, проводить соревнования по катанию бочек с вином, а французы устраивать скачки на оленях. У них разные условия жизни и разные традиции.

– Я об этом не задумывался. Мысль занятная.

– Для благополучия общества важно, чтобы все человечество в целом и каждый из нас в отдельности жили в любви друг к другу и по совести, как мы уже говорили, – с Богом в сердце. Жизнь, потраченная на удовлетворение только телесных потребностей, без духовности, без идеалов, без высоких стремлений – это низшая, недостойная человека форма жизни. Она не может дать человеку счастья.

– Это так. А что, по-вашему, есть счастье?

Илларион, разглаживая волнистую бороду, слегка задумался:

– Счастье для каждого возраста разное. Для малыша это мама и папа. А для зрелого человека основой для счастья является любовь, гармония в душе и путь к Богу.

– Не все знают, как найти этот путь. Путей-то много, можно ошибиться.

– Отвечу притчей. Один человек пришел к апостолу и попросил: «Мне чужда мирская суета, помоги, укажи путь к Богу». Апостол, в свою очередь, спросил: «Скажи, а кого ты любишь?» – «Ты меня не понял. Я необычный человек. Мне чуждо все земное. Подскажи, где он, путь к Богу?» Апостол задумался и ответил: «Иди и полюби кого-нибудь».

– Мудрая, поучительная притча. Вот вы, батюшка, со мной как с ровней, а ведь я недостоин такого отношения. Смертный грех на мне – грех прелюбодеяния. Помимо того, повинен в смерти ажно шестерых людей. Это терзает мою душу, не дает покоя.

– Грех прелюбодеяния велик, но для Господа важно, что ты это осознаешь и страдаешь. Покаянием и молитвами возможно искупить его.



Корней уважал батюшку, беседы с ним пробуждали мысль, были глотком свежего воздуха, но летом 1942 года того неожиданно освободили и вернули на службу в своем приходе: оказавшись в критической ситуации, власти признали, что церковь в борьбе с фашизмом может стать мощным подспорьем, – война на время примирила их.

В один из вечеров сам отец Илларион задал Корнею давно волновавший его вопрос:

– Как полагаешь, почему ваши общины устойчивей и сильнее наших сельских, тем паче городских приходов?

Корней был польщен таким уважительным отношением к одноверцам:

– Думаю, оттого, что живем мы сообща, единой семьей. В ваших же казенных деревнях все делается только по распоряжению начальства: скажут – сделают, не скажут – так и будут на скамейках сидеть. Наши общины объединяют общие заботы, любимая часовня и духовное пение, а деревенских и городских – всегубительная винная лавка да лаяние матерное.

– Что правда, то правда. Да и сами мы, церковники, чего уж скрывать, измельчали. Признаюсь: в страхе живем, отчего порой невозможно оказать противодействие несправедливости и злу, службы превращаются в формальность, лишенную воспитательной силы.



* * *

В их бараке жил еще один примечательный человек, не скрывавший того, что он верующий. Только веровал он и молился Аллаху и пророку его Мухаммеду. Тихий, чистоплотный татарин по имени Шамиль. Место у него было на втором ярусе. Он ни с кем не вступал в разговоры, всегда безмолвствовал, и непонятно было – занят ли он своими мыслями, или слушает, о чем говорят другие.

Отец Илларион, беседуя с Корнеем, порой с опаской поглядывал на молчальника и на всякий случай понижал мощь голоса.

Когда батюшку освободили, мусульманин посмотрел на Корнея и молча кивнул на освободившиеся нары: можно, мол? Тот так же молча кивнул в знак согласия. Так началась их малоречивая дружба. То Шамиль подарит соседу искусно вырезанную из дерева зверушку или возьмет да отремонтирует ему прохудившуюся обувку, то Корней угостит кедровыми орехами или даст какие травы для поправки здоровья. И все это молчком, с доброй улыбкой, приложив руку к сердцу.

Лишь однажды ночью, когда Корней дежурил по бараку истопником, Шамиль вдруг подошел к печке, когда он закладывал в нее сырые, чтобы дольше горели, поленья, и зашептал:

– Я тоже думаю, что Всевышний для всех людей один. Христос – сын Бога, а Мухаммед – пророк, вещающий от имени Бога . Он много лет жил в одиночестве, в пустыне. И Всевышний полюбил его и стал говорить ему, как нужно жить людям. Чтобы сделать доступнее своему народу то, что слышал, Мухаммед написал суры. Вы говорили, у каждого народа свой язык. Так же и с религиями. Но Аллах один, пути только разные.

Шамиль взял щепку и острым концом обозначил на земле две точки:

– Мы тут. Вы тут. – Потом обозначил еще одну: – Аллах, по-вашему Бог, – тут. – Далее он провел две прямые: – Ислам ведет к Всевышнему так, православие так. Пути разные, а цель одна, мы – братья…



* * *

Летом 1953 года поседевшего Корнея за примерное поведение по случаю большой амнистии, за 8 лет до окончания срока, освободили.



ПОИСКИ БЕЛОВОДЬЯ

Весть о том, что безбожники по ненамеренной подсказке Горбуна нашли богатую залежь самородного золота, сильно обеспокоила скитников.

– Неровен час, нагрянут, да не три человека, а поболе. Жить бок о бок со скоблеными да терпеть их безбожные порядки нельзя даже помыслить! – говорили они.

В умах старолюбцев ожила давняя мечта о легендарной стране Беловодье с мудрыми и благочестивыми наставниками, где пребывает без притеснений прародительская вера. Сколько уж поколений русских ищут эту обетованную землю, да никак не могут выйти на ее след. Искали даже в Тибете и на Японских островах, но безрезультатно.

«А вдруг эта приветливая потаенная страна где-то в наших глухоманных крепях сокрыта?» – эта мысль все чаще и чаще приходила на ум варлаамовцам.

– Табашники теперича нас в покое не оставят. Надо чтой-то делать. Вона сколь раз на своих иропланах прилетали, не к добру то, – скрипуче пробубнил на очередном соборе неугомонный дед Тихон.

– Верно говоришь! Может статься, что скоро жизни покойной во Впадине конец придет. Надобно, пока не поздно, новое место для скита подыскивать, – поддержал его Дормидонт.

– Во-во! Небось у них уж и слух прошел, что тута злато повсюду. Как понаедут тыщи скобленых, такой шабаш устроют, што сами побежим отселя куда глаза глядять! – осмелел, почувствовав поддержку, Тихон.

– А я не согласный! Оглянитесь вокруг! Где такую лепоту еще сыщешь? Может, именно здесь и есть та самая страна Беловодье, да мы о том не ведаем, – возразил не любивший перемен Матвей.

После бурных споров все же сошлись на том, что на всякий случай следует-таки отправить людей для поиска запасного пристанища.

– В какой стороне искать-то будем? – сразу перешел к делу дед Тихон.

Вспомнив рассказы старушки эвенкийки из стойбища жены, Елисей предложил идти на север. По преданиям, где-то там, за беловерхими хребтами, спрятаны Теплые горы, на которых земля даже зимой не замерзает. Шаманы на посещение тех мест запрет наложили, потому как там обитает могущественный Горный дух. Зашедшего к нему человека он лишает памяти и оставляет в тех горах. Со временем пленник обрастает шерстью и превращается в зверя.

Демьян загорелся:

– Вот бы сыскать те палестины!

– Край тамошний, может, и зело теплый, но зачем нам добровольно в беспамятство впадать и обличье зверя принимать? Я не согласный. Надо в других местах искать, – заволновался Матвей.

– Так ведь Горный дух только над идолопоклонниками власть имеет, а мы, православные, под защитой Владыки нашего находимся. Молитвой и крестным знамением от любых духов оборонимся, – успокоил Григорий.

– Давайте лучше построим большие лодки и на них через океан в Русскую Америку подадимся. Там, говорят, наш брат издавна хоронится. И воля там без притеснения, и земли богатые, – неожиданно предложил Дормидонт.

– Звучит заманчиво, но это не для нас. Нам из матушки-России никак. Верно говорю? – обратился наставник к братии.

– Верно, верно, – поддержал собор.

В итоге предложение Елисея поискать Теплые горы на севере все же одобрили и вдобавок наметили еще два маршрута на восток, в сторону Ламского моря, к местам, прежде не посещаемым. Определились и с ходоками. На Теплые горы назначили Елисея с Изосимом.



* * *

Центральный хребет, преграждавший путь на север, был таким высоким, что его снежные пики, казалось, касались звезд.

На второй день пути дед с внуком взошли на остро заточенный водораздельный гребень. Отсюда им открылась взволновавшая воображение панорама вздыбленного царства гор, рожденного упорной работой земных недр, ветра, стужи и воды. Она состояла из величественных нагромождений отрогов, мрачных клыкастых пиков, местами припудренных снегом и разделенных ребристой насечкой ледников.

– Где-то там прячется наше Беловодье, – убежденно заявил вдруг Елисей. – Отчего у него появилась такая уверенность, он и сам не знал.

Любовались скитники красотой гор недолго. С востока надвигалась серая армада всклокоченных туч. Уткнувшись в белоснежные пики, она замедлила свое движение и стала проседать ко дну ущелья. Вскоре все потонуло в холодном тумане. Путникам даже в оленьих куртках стало зябко. Спуск в долину из-за почти нулевой видимости оказался опасней и утомительней подъема. Внизу тумана, к счастью, не было. Прыгая по выступающим из воды камням, скитники переправились через бурный поток, вырывавшийся из-под тающих ледников. Потом, в течение нескольких часов протискиваясь между расщелин, заваленных шершавыми зеленоватыми глыбами, искали проход в скалистом хребте. Он хотя и был значительно ниже первого, а потому и бесснежным, на деле представлял собой сплошную неприступную стену.

Умаявшись, ходоки устроились отдохнуть среди огромных валунов, напоминающих свернувшихся медведей. На вертикальной поверхности одного из них они разглядели выдолбленные рукой человека замысловатые узоры из спиралей и волнистых линий. Сплетаясь, они образовывали фигуру человека. Вокруг были разбросаны более мелкие изображения птиц, оленей, медведя, рыб и лодок с людьми. По нижнему краю угадывались какие-то загадочные знаки.

Пока увлеченно разглядывали все эти рисунки, из-за нагромождений скал выбежали бородатые крутороги и, с разбегу запрыгнув на высокий уступ, исчезли, словно растворились в гранитной стене. Вскарабкавшись следом, скитники обнаружили скрытую от взора узкую щель.

– Давай за ними, – скомандовал дед.

Первые саженей десять дались с трудом – больно тесным оказался проход. По клочьям шерсти, оставленным на щербатых выступах, было понятно, что и баранам здесь непросто протискиваться. К счастью, дальше щель расширялась. Однако идти стало еще трудней – тропа круто устремилась вверх. Но не только крутизна осложняла движение. Путников сильно напрягало то, что, отдаляясь от противоположной стены, она теперь как бы нависала над трещиной – оступишься и полетишь в пропасть. Тем не менее еще до захода солнца им удалось добраться до перевальной седловины и спуститься на базальтовое плато, сплошь усеянное цирками. Оно было довольно ровным и упиралось в очередной поперечный хребет, тянущийся, как и все остальные, с востока на запад. Переночевав у худосочного из-за нехватки дров костерка, разведчики пошли четко на север. Елисей с беспокойством поглядывал на высокую, медленно надвигающуюся стену. Вся она была иссечена рубцами и трещинами, забитыми в изголовье льдом, а водораздельный гребень представлял собой нагромождение шпилей самых неожиданных форм. С каждым часом приближаясь, стена росла и казалась все неприступней.

Переночевали неподалеку от одного из цирков, заполненных водой, на пружинистом ковре кедрового стланика. От него исходил густой аромат молодой, разогретой солнцем хвои. Разглядывая утром высившуюся перед ними серую громадину, скитники задумались. Удастся ли перебраться через эту стену и что ждет их за ней?

К полудню подошли к хребту так близко, что на его склонах стали угадываться набитые за многие века бараньи тропы. По некоторым и сейчас двигались небольшие табунки в десять-пятнадцать голов. Особенно эффектно выглядели их точеные фигурки на фоне густо-синего неба.

Возле одинокой скалы-башни, которую снежные бараны использовали для отстоя, когда их преследовали волки, заметили взгорбленную глыбу – медведь! На этот раз настоящий. Люди затаились.

Зверь вразвалку ходил вокруг останца, деловито ворочая по плотной дерновине угловатые обломки, облепленные клочьями серой, под цвет скал, шерсти. Среди них белело несколько черепов, один с великолепными, желтоватого цвета, спиралевидными рогами. Не найдя ничего съестного, медведь побрел было к хребту, но внезапно замер бурым изваянием. Неуловимым движением развернувшись, присел и осторожно застелился по камням. Несколько раз замирал и вдруг со скоростью молнии метнулся в сторону рыжеватой от высохшей травы кочки, из-за которой предательски торчали уши зайца…

Не желая тревожить хозяина округи, дед с внуком терпеливо дождались окончания трапезы и вышли из укрытия, лишь когда насытившийся зверь побрел к ручью на водопой.

Большинство расщелин у подножья хребта были завалены конусами осыпей, состоящих из угловатых обломков, частично затянутых кедровым стлаником. Взбираться по этим кучам было не сложно, но опасно, поскольку некоторые камни лежали неустойчиво и порой пугающе покачивались под ногами. Худенький, ловкий Изосим, шедший все время за дедом, здесь быстро обошел его. Елисею все трудней было поспевать за внуком. В одном месте он все же не устоял на шатком обломке и, падая, угодил ногой в расщелину. Изосим обернулся на непроизвольный вскрик деда. Среди шершавых глыб виднелся лишь его картуз. Внук подскочил и помог освободить зажатую ногу.

– Больно?

– Терпимо. Зашиб малость. Щас вотру слюну, заговор прошепчу, и все пройдет.

И впрямь после этих немудрящих действий боль отпустила. Нога лишь чуть ныла, но идти Елисей мог только опираясь на посох и плечо внука. Так они доковыляли до безветренного пятачка со студеным родничком, бьющим из-под скалы. Здесь и заночевали. Ступня к утру опухла и посинела. Наступать на нее Елисей не мог. Было очевидно, что придется пару дней полежать. Чтобы не терять времени зря, дед предложил Изосиму попробовать перебраться через стену одному.

– Пока я неходячий, разведаешь, есть ли проход и что там дальше. За меня не беспокойся. Воды хоть залейся, харчей в достатке – дня на три можешь смело рассчитывать. Токо гляди, поосторожней, без нужды не рискуй, – напутствовал Елисей.

Пройдя между испятнанных лишайниками скал, за которыми Изосим надеялся найти доступный перевал – туда стекались хорошо набитые звериные тропы, он увидел под нависающим карнизом черную дыру. Поднялся к ней на одном дыхании. Это была пещера. В слабом свете угадывались сводчатые арки, уходящие в таинственный мрак. Изосим осторожно, шаг за шагом, стал углубляться в черноту. Шаги гулко отзывались в пустоте. Уже после первого поворота парнишке пришлось достать из котомки несколько завитков бересты и, запалив один, насадить его на кончик посоха.

Каменный коридор привел в расширяющийся грот. С его свода свешивались беловатые сталактиты. С самого длинного изредка срывались капли. Справа у стены лежала куча веток кедрового стланика вперемешку с клочьями бурой шерсти – медвежье лежбище.

После грота коридор уходил вниз. Поскольку оставалось всего два берестяных свитка, Изосим собрался повернуть обратно, но ему показалось, что впереди забрезжил свет. Паренек завел чадящий завиток за спину – точно, посветлело! Пройдя еще немного, он вышел из пещеры и оказался на каменистом склоне, с противоположной стороны каменной стены. Его взору открылась котловина, со всех сторон окруженная почти отвесными горами. Ее округлое дно имело в поперечнике верст семь и рассекалось на неровные зеленые ломти двумя речушками, сбегавшими со склонов гор в озерцо. Посреди котловины над кудряшками деревьев высился абсолютно черный холм. Он привлек внимание Изосима не столько необычностью своего цвета, сколько своей формой: правильное полушарие диаметром саженей пятьдесят.

На лугах, разделенных перелесками, россыпью зерен смотрелись табунки оленей, лосей. К местам их водопоя вели выбитые до земли тропы.

– Так вот какова она – запретная страна! – с восторгом прошептал парнишка.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера