Когда ты глядишь на меня. Стихи

***

 

Ко мне приходят палиндромы

в осоловелом полусне,

приподнимая полы дрёмы,

белея, как на поле снег.

 

И в этой тишине болотной,

где вьюг сплетенья воздух вьют,

я чувствую наоборотной

чужую смерть и жизнь свою.

 

И вылетают свойства жанра

в неотвратимую трубу

от лихорадочного жара

на выцветшем крахмальном лбу,

 

на коем вырастают капли,

как скорбная вода адов,

и сопли падают, как цапли

вокруг задёрнутых прудов.

 

В глазах катаются рубины,

и новый день уже почат,

в нём ветки серые рябины,

как кости рыбины, торчат.

 

И, в ткани утренней и бренной

дорожку взгляду прорубя,

я потопчусь, и подобрею,

и подберу к себе себя.

 

Душевое

 

Я хриплым пеньем не разрушу

рассветного молчанья плюш,

за воду принимая душу,

тяжёлый принимая душ.

 

Но так же просто объясниться,

не упираясь в голоса,

как уколоться о ресницы,

смотря в любимые глаза.

 

И посреди нулей призывных

услышать, как, тоской влеком,

«куда ж нам плыть?» — спросил Языков

сухим, дрожащим языком.

 

Не отвечающие пили,

стреляли ржавые рубли,

и молча гнали гниль из гнили,

и встать из глины не могли.

 

И нищий воздух колотили,

пытаясь тем его раскрыть

на перелатанной латыни,

умершей заживо в санскрит.

 

Я вытираюсь полотенцем,

не думая, что молодец,

но просит голый пол одеться

и похмелиться наконец,

 

пропахнуть миром заоконным,

чья вседоступность столь пуста.

И лишь пупырчатым драконом

в измученных потёмках рта

 

лежит язык, уставший за ночь,

утративший былую прыть,

и шепчет, губы обрезая,

что некуда куда нам плыть.

 

 

***

 

Ночь примитивна, как порносюжет,

можно сказать, бессюжетна,

но теребит до сих пор нас, уже

не принимая за жертву.

 

И, продолжая нестройный концерт,

мы проломаем низ койки,

ибо отсутствие свадьбы в конце

нас не печалит нисколько.

 

Было бы чем — я б тебя удивил,

ты бы меня удивила,

но не кончается наш водевиль,

то есть — водою по вилам.

 

Серой луны обособленный глаз,

запах остывшего чая

и ни к чему не ведущая нас

очная ставка ночная —

 

расподобляемый этот декор

ни для чего не пригоден,

словно идём мы во поле диком

и сквозь него не проходим.

 

Только ломаются, как падежи,

взгляды твои исподлобья,

просьбы немые мои — поддержи

это подобье подобья

 

фабулы ровной, нормальной, людской,

где есть ходы и замены.

 

Ты говоришь мне: движенье ускорь,

я отвечаю: замедли…

 

 

 ***

 

Я наделал немного добра,

распыляя слова на моменты,

вытворяя себя из ребра

расхотевшей ложиться монеты.

 

Ох, проклятое это ребро —

чем случайней оно, тем вернее

голосишь на ветру, как Рембо,

не желающий знать о Верлене.

 

На безрыбье безрёберна плоть,

для объятий, разжатых, как клемма,

и молчит воспалённый господь,

чьё решение крайне проблемно.

 

Высылаются на пересчёт

персонажи, живущие возле,

но, глотая ещё и ещё

голубой пневмотораксный воздух,

 

лишь тебя из ребра своего

воссоздав, я заплачу от боли

и случайно сломаю его,

неудачно упав на футболе.

 

 

 

 ***

 

Белее боли, но не более

мороз болтается в окне.

Сравнение тебе любое ли

пойдёт, забывший обо мне?

 

Нет, не любое, но правдивое

с тем, чтоб, в ковёр уйдя по грудь,

с метафор пятнышки родимые

невинной строчкой сковырнуть

 

и дальше развлекаться стансами,

по Блоку невпробудь греша.

Кому уйти, а мне остаться ли —

есть те, кто за других решат.

 

Но в хлопьях мелового выдоха,

в расплаве зимних микросхем

я вижу, как ты за ночь вымахал,

не отвернувшийся совсем.

 

 

***

 

Тот самый миг, когда боязнь

перерождается в болезнь,

всегда печален и неясен,

хотя по-своему полезен.

 

И сходишь ты с дневной дороги,

чтобы торить ночную смену,

где не поймёт тебя здоровый,

как до него не понял смелый.

 

А по губам твоим, как трактор,

прёт слово, немоту сгребая,

оно нелепо и абстрактно,

как дружба грибника с грибами.

 

В контексте же незримой клетки,

куда ты угодил за прутья,

оно прекрасно и конкретно,

как в парке тихая запруда.

 

Его ты будешь петь тарелкам

или шептать в ушко иголкам,

но слушатель услышит: «Welcome»,

когда ты вдруг завоешь волком.

 

И, в этот спелый вой запаян,

ты запасёшь себя на зиму

и не уцепишься за память,

проваливаясь в амнезию.

 

 

***

 

Смешно работать под прикрытьем

под одеяловым нытьём,

но слово, ставшее событьем,

перестаёт быть забытьём.

 

И загораются зарницы

в ночи дырявой и сплошной,

в неё вдвигая свет зернистый,

как будто ящик выдвижной.

 

Но целит речь уже в висок и

пытается хоть как-нибудь

высказыванием высоким

от низкой правды ускользнуть.

 

И крошится души облатка,

пока сама она, легка,

не возвращается обратно

за кучевые облака.

 

И вновь вертлявый, словно нерпа,

в воде глубокой, как нора,

язык не достигает неба,

упёршись в нёбо до утра.

 

 

***

 

Чужие глаза помигают,

не выдав тебе ничего,

родные глаза помогают

увидеть себя самого.

 

Есть взгляды, что перелетают

сетчатки пустой водоём,

их часто мы переедаем

и дальше не передаём.

 

И после, в бредовом броженье,

хотим, распаляя сердца,

выращивать их выраженье

на почве сырого лица.

 

А твой взгляд всегда позолочен

и радостней день ото дня,

и мой дребезжит позвоночник,

когда ты глядишь на меня.

 

Хватило бы только терпенья

в себя столько счастья вмещать

и к таинству тёплого зренья

почаще иных причащать.

 

 

***

 

За окнами царит агония

и снег лежит почти покойником,

и скачет красная бегония

по неподвижным подоконникам.

 

И тикают часы рачительно —

былых поломок врачеватели, —

и разум требует учителя,

а сердцу хочется читателя.

 

И думаешь — какого лешего

лицо мерцает звездной кашею,

на крыльях носа улетевшее

и в прошлом навсегда пропавшее.

 

И строчки, скудные, постылые,

размотаны угрюмой пряжею,

и пастухи идут пустынями —

уснуть вовсю на хлебных пажитях.

 

И не находят применения

слова февральские усталые,

и наступает примирение,

и все опять идет по-старому.

 

 

 ***

 

Вот перепал бы туз козырный

на мой азартный аппетит,

так баскетбольный мяч, в корзину

попасть планируя, летит,

 

но, постучав слегка по дужкам,

на скорбный падает паркет.

Я опускаю на подушку

затылок свой. Меня здесь нет.

 

Но надо выходить к народу,

глухие колотить понты

и снова тасовать колоду,

где сплошь шестёрки да вальты.

 

И будет сыпать, как картошку,

словаслова холщовый рот…

И обезумевший картёжник

сдаёт, сдаёт, сдаёт, сдаёт…