БИБЛИЯ ДЛЯ РАЗУВЕРИВШИХСЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА МАТЕРИК. Рецензии

БИБЛИЯ  ДЛЯ  РАЗУВЕРИВШИХСЯ

Владимир Алейников. Тадзимас. М.: Рипол Классик, 2013

            Всякий пишущий мечтает о публикациях и известности. Но вход в литературу, как в пещеру Аладдина, широк, а выход – до неприличия узок: можно публиковаться десятилетиями, но при этом ни иметь ни денег, ни тем паче, известности. И даже если ты не обладаешь габаритами Винни-Пуха, слопавшего все запасы Кролика на зиму, выбраться из этой норы без катастрофических потерь в виде безудержного скепсиса, разочарованности, а зачастую и проигранной вчистую жизни, практически невозможно. А уж сегодня и подавно.

            Впрочем, и в Советском Союзе пресловутые бонусы в виде собраний сочинений, дачки в Переделкино или заветного членского билета «совписа» были доступны немногим. Большинство боролось за редкие публикации, балансируя на скользких жердочках пошлости и цинизма, и лишь мечтало об утопических временах, когда можно будет писать без оглядки на власть и цензуру. Но среди этого легиона безвестных тружеников пера были свои герои, которые работали широкой кистью, не обращая внимания на окружающую суету. Доступ к печатному станку таким был закрыт, и им ничего не оставалось, как отправиться на поиски счастья в безбрежный океан Самиздата.

            Одним из героев этого сурового и по-своему неумолимого пространства, был Владимир Алейников – поэт, художник, культуртрегер и вообще, настоящий подвижник. Самиздату – океану, топившему и лошадей, и людей с не меньшей безжалостностью, чем в стихотворении Слуцкого – и посвящен роман Алейникова с замысловатым названием «Тадзимас» ( тот же Самиздат, если читать это слово наоборот).

            Впрочем, это не совсем роман, а нечто, созданное на стыке жанров – мемуаров, поэзии, эссеистики. Всеми этими жанрами Алейников владеет в совершенстве и вероятно, он вполне мог бы создать из этого разбега мыслей, наблюдений и восторга перед бытием традиционный роман, который по своей мощи вряд ли бы уступал «Доктору Живаго» или мариенгофским «Циникам». Но Алейников и здесь пошел своим путем – он синтезировал разные формы и в конечном итоге создал что-то свое, такое же необычное, свежее и крепко западающее в душу.

            Конечно же, прозрачная тяжесть этого произведения берет свое начало в необычной судьбе автора. Даже страшно себе представить, из глубины какого подполья вышел этот поэт, чье творчество, словно световая дуга соединяет собой серебряный век русской поэзии с ее сегодняшним берегом – а под ее светоносной волной рокочут мутные валы поэзии советского разлива, где на тысячи километров пустопорожней воды редкие крупицы подлинных озарений.

            Алейников, один из организаторов знаменитого «СМОГа» (Самого Молодого Общества Гениев), начинал в начале шестидесятых XX века, однако в силу чужеродности своей эстетики, был вытеснен на обочины андеграунда и стал одним столпов советского (или антисоветского?) Самиздата. И если кто-то считает, что для поэта и вообще для писателя нет ничего страшнее горечи эмиграции, судьба Алейникова – наглядный пример того, что бывает и более извилистая стезя.

            Замечательный поэт (некоторые критики считают, что Алейников глубже и тоньше Бродского, недаром периодически возникают разговоры о выдвижение поэта на Нобелевскую премию), в течение сорока лет провел в Тадзимасе – в стране со своими законами, границами и литературными авторитетами. И если литератор в изгнании был скован только географическими границами, то «пленник Самиздата», как самый настоящий подпольщик, всегда находился под колпаком спецслужб, изгойства и самой настоящей нищеты.

            Только не ждите от Алейникова литературных разоблачений в стиле «как нам плохо жилось при Советской власти» – в «Тадзимасе» их нет и в помине! Автор, о котором еще в середине 60-х кто-то из литературных деятелей сказал: «Кого мы видим перед собой, товарищи? Мы видим нашего простого советского гения», не собирается ни с кем сводить счеты. Невольный отшельник, Робинзон Крузо безграничных пространств, он всего лишь наносит на карту очертания своего материка, на котором ему довелось провести большую часть жизни. И это настоящая твердыня духа, книга, после прочтения которой, любые житейские неурядицы кажутся мелкими и неважными.

            Хотя скептики отмечают, что книга Алейникова крайне несовременна. Впрочем, так же несовременен и дождь, который вместо того, чтобы струиться в цинковых желобах и водосточных раструбах, хлещет по непослушной листве и вздымается веселыми пузырями в растекающихся по асфальту лужах.

ВОЗВРАЩЕНИЕ  НА  МАТЕРИК

Владимир Алейников. Собрание сочинений в 8-ми томах.

Рипол-классик, Москва, 2015

            Иногда издатели, словно в предчувствии конца света или пытаясь обрести твердую почву под ногами, осыпают окружающих весьма неожиданными подарками. В этом смысле выход в свет восьмитомного собрания сочинений Владимира Алейникова – известного русского поэта, прозаика, художника, творца «леонардовского» замеса – можно сравнить разве что с громом среди ясного неба. И не потому, что сочинения этого удивительного художника не заслуживают такого внимания, а прежде всего потому что его творчество, как дождь, ветер или звезды давно и прочно присутствует в круге чтения тех, кто любит настоящую поэзию (или говоря шире, вообще литературу). Поэтому многие будут удивлены узнав, что такого внушительного, любовно отредактированного и отлично сделанного собрания, у Алейникова никогда не было. С другой стороны, с запоздалой горечью сознаешь, как же мы преступно небрежны, как скупы на внимание к тем, кто со временем (а скорее, уже и сегодня) составляют славу русской словесности. Так что по большому счету издатель поступил мудро, хотя бы отчасти компенсировав годы забвения и невнимания к творчеству этого автора. Хорошо и то, что в собрания вошли стихи и проза разных лет, потому что Алейникова надо читать не по кусочкам, не выборочно, а сплошным массивом, беспрерывно, потому что его творчество – не электричка выходного дня, состоящая из нескольких цветных вагончиков с праздным людом, а товарный поезд, груженный рудой, углем и золотом большого смысла.

            Писать о творчестве Владимира Алейникова сложно, потому что постоянно сбиваешься на дифирамбы. Ведь для большинства современников его творческая и житейская судьба трудна для понимания, практически непостижима. Ведь у Алейникова смолоду было все, чтобы в одночасье стать баловнем судьбы ( или хотя бы ее временным любимцем). Ведь это он вместе с Леонидом Губановым был инициатором легендарного поэтического общества 1960-х годов СМОГ, из которого вышли несколько значительных поэтов( кстати, в сети есть прекрасная фотография молодых «смогистов»: Кублановского, Алейникова, Губанова и Пахомова – в ней настолько удачно проступают человеческие характеры, что можно только ахнуть: посмотрите, не пожалеете!)

            Так что Алейников дебютировал мощно и выразительно еще в те далекие годы, обратив на себя внимание маститых советских литераторов, которые вряд ли отказали бы ему в помощи, если бы он этого захотел. А учитывая учебу в МГУ, поэт имел все необходимое для того, чтобы зацепиться за столицу и пополнить бесчестное число «профессиональных» поэтов с относительно благополучной судьбой. Но Алейников со своим звериным чутьем на все ложное и преходящее, решительно отказался от кренделей столичного виршоплетства ради горького и скудного хлеба настоящего творчества.

            Наверное, легче назвать то, чем он ни занимался, чем то, кем ему довелось быть: редактором и дворником, переводчиком и сторожем, работать в школе и в экспедициях, перечень этих профессий бесконечен. Он попеременно жил в разных городах: то родном Кривом Роге, то в Москве, семь долгих лет и вовсе странствовал по стране, не имея где преклонить голову. И в этом не было ни позы, ни пафоса: поэт сознательно выстраивал свою судьбу, упорно отказываясь от мирских соблазнов. В этой связи Алейникова часто сравнивают с американскими «битниками», которые тоже искали себя в самых неожиданных местах. Хотя я бы предпочел иную метафору: Алейников не битник, он скорее волжский бурлак, только баржу своего дара он предпочитает тянуть в одиночку, чтобы только не дать превратить его в прогулочную яхту или легкомысленный катерок.

            Но самое главное, что все эти годы, невзирая на полное отсутствие быта, денег и перспектив, поэт настойчиво и упорно работал, веря в свое призвание. Это был настоящий боксерский поединок не на жизнь, а на смерть, почти как у Мартина Идена: жизнь била Алейникова зло и жестоко (и это не метафора, в одном из своих интервью он говорил, что перенес семь сотрясений мозга), но на все удары он отвечал мудрым и проникновенным словом ( не напоминает ли вам все это хорошо известный сюжет?).

            Вот как он говорит об этом в одном из стихотворений:

                                                   Вросши в почву и вырвавшись к небу.
                                                   Средь разрухи, спалившей нутро,
                                                   Никому я не пел на потребу –
                                                   Хлеб чужбинный ли, бес ли в ребро.
                                                   Никогда не терял я дыханья,
                                                   Даже в гибельной яви былой, –
                                                   Поруганье?– о, нет! – полыханье
                                                   Веры, выжившей там, под золой.

            Удивительно, но все эти годы – а ведь в 90-е годы казалось, что корабль русской литературы прочно сел на мель – Алейников не только оставался верен своему слову, он творил так, словно зная, что начавшаяся метель, если не исчезнет бесследно, то явно не помешает тому, у кого припасен заячий тулупчик, согревающий дух. Он двигался вперед и дальше своей дорогой, не изменяя традиции, брезгая новомодными поэтическими тенденциями и отмечая прожитые годы новыми стихами и прозой. Так что Алейников в некотором роде столбовой «творянин»(от слова «творить»). И это тоже не литературная метафора – поэт был одним из немногих, двигавшихся по столбовой дороге русской литературной традиции с присущей ей философской глубиной, лаконичностью и неизменной строгостью формы. При этом, как хорошо видно из восьмитомника, в котором первые три книги представлены поэзией, его литературная манера со временем хоть и становилась все более стилистически выверенной и даже изысканной, однако нервы и жилы, из которых она сплетена, оставались прежними. Поэт, как рыбак, осознавший свою силу, менял не сеть, а размеры ее ячеек – с каждым годом он все чаще отказывался от бытовых мелочей, лишних подробностей, предпочитая зачерпывать своим неводом живые образы, трепещущие серебром и подлинной глубиной.

            Проза Алейникова, о которой мне уже довелось писать ранее, трудноотделима от его стихов. И это не удивительно, ведь она вытекает из того же сосуда, в котором настаиваются стихи, хотя ее строй, богатство аллитераций, внутренний ритм, мелодичность и психологическая точность, порой уводят от первоисточника так далеко, что в ней можно обнаружить и ироничный гоголевский прищур, и соллогубовский речитатив, и стук каблуков Стивена Дедала, и шорох катаевских волн. Вот взятое наугад из новеллы «Сентябрь»:

            «Осень себе самой не устаёт служить. Над городскою стеной, в башне воздуха плотной, гнёзда ласточек – ниже, чем пригретые солнцем окна передвижные. С запада глянет слепо нынешняя молва –и музыкальный ящик с кручеными панычами не установят вам. Может быть, мне придётся из этикеток, марок, винных наклеек, спичек выстроить город новый – с лодками из фольги, листьями в жёлтой пене, свечками в целлофане, пригоршнями сердоликов, шахматною резьбой».

            Феномен Алейникова еще и том ,что поэт и читатель в его творчестве как бы поменялись местами. Пока читатель, словно Одиссей, увлеченный сладкоголосыми сиренами модных течений, метался от Сциллы к Харибде, внимал пробудившимся циклопам, ошибочно принимая их одноглазость за новую точку зрения, поэт, как Лаэрт – отец Одиссея, оставался на давно открытом материке, продолжая возделывать его сухую и каменистую почву, превращая ее в цветущий сад. Так что это читатель возвращается из дальних странствий на материк, на котором поэт берег и лелеял великое чудо жизни и творчества.