Отражения. Стихотворения

Осень

 

1.

Сновидений слепая отрава –

пить нельзя, а попробуй не пить …

И на что мне смертельное право

эту дверь в никуда отворить?

 

Там за нею прозрачно и ясно,

а проснёшься в холодном поту,

будто ты заступил за черту

сдуру, спьяну, а в общем – напрасно.

 

И теперь ни забыть, ни забыться.

Бесконечная ночь впереди

и души удивлённая птица

бьётся в тесном пространстве груди.

 

Вьётся нить – в ней истоки, итоги.

Льнёт к бессонной основе утóк.

Осень. Утро. На мокрой дороге

окровавленных перьев комок.

 

2.

И собственной руки не вымолить у мрака.

Хоть режь её ножом – такая темнота.

Ни шороха. Ни зги. Ни шёпота. Ни знака.

Таращится в упор глухая слепота.

 

Я до утра кружил в полметре от дороги,

сбивая ноги в кровь. Шла горлом немота.

Я думал – если есть на самом деле боги,

то и они теперь не видят ни черта.

 

И жизнь была, как смерть. И петухи молчали.

И все концы сошлись в одном начале.

И взламывала грудь дурная духота.

И тут бы всё …

 

Но добрая примета –

сквозь матовость предутреннего света

дорога в красках палого листа.

 

3.

Осенняя томительная боль –

за миг свободы летней неустойка.

Так пахнет из бутыли гоноболь –

минувшего на будущем настойка.

 

Так набухает кровью плоть рябин,

так яблоко парит, а птица камнем

летит в туман – дыханье тех долин,

в которые и мы когда-то канем.

 

Так меч судьбы на тонком волоске

осенних паутин росой сверкает,

пока в нагом младенческом виске

незащищённо нежность прорастает.

 

Ленинград

 

Лохматое небо.
Промозглая осень.
Точёная графика зимних решеток.
Твой норов то бешен, то нежен, то кроток
и трогают душу то чистая просинь,
то прозелень сквера.
Но это так редко.
Трамвайчик речной – по угрюмым каналам.
Мой город – моя золочёная клетка.
Свободен я в ней, только дело за малым...
Всё так приблизительно, призрачно, зыбко,
как полночь на улице Зодчего Росси
в июне, когда одинокая скрипка
мучительно бьётся в гранитном вопросе.
Вперёд до Гостиного,
Невским пустынным,
где эхо шагов будто спутник секретный,
до неба тяжёлого над равелином
и висельных рам в тишине предрассветной.
Венеция Севера.
Кровь под гранитом.
Мосты разводные.
Ажурные своды.
Молчащие сфинксы.
Змея под копытом.
Дыханье оправленной в камень свободы.
И ангел бессонный – бессменная вохра –
с течения времени глаз не спускает.
Рассвету откликнулась грязная охра.
Пора переклички.
Меня выкликают ...

 

Петербург

 

Сырые ломти питерского неба

желанны, словно в детстве ломоть хлеба.

Посыпать солью – вот тебе и пир.

Я столько лет под этим небом не был,

что не пойму уже, где быль, где небыль,

о чём молчит, глядясь в Неву, ампир.

Жужжат в подъездах слухи, будто мухи.

Жму кнопки, но звонки слепы и глухи.

Забиты двери временем былым,

а если и откроют, то старухи

в тенях своей беспамятной разрухи

и не припомнят гостя молодым.

 

Листаю я воспоминаний святцы,

не веря в чудо. Но ведь может статься ...

Не станется. Всё будет так, как есть.

Дворами бесконечными скитаться

и возле бака с мусором остаться,

как сорванная ветром с крыши жесть.

Бомжи проходят мимо вереницей,

и чудятся средь них родные лица,

но не окликнуть, не заговорить.

Мутна минувшей жизни роговица...

Но тут поймёшь, что всё это лишь снится,

что ссохлись губы и что хочешь пить ...

 

Багровый круг балтийского заката

на шпиле церкви. Аппассионата

сгущенья дня до вечности. Мираж

качающихся в Мойке отражений

домов и неба. Мягкий карандаш

кладёт на город розовые тени.

Ты говоришь ... А что – не разберу.

Мне кажется, что я сейчас умру –

какое счастье умереть от счастья,

чтобы воскреснуть утром, закурить

и чувствовать, как тихо вьётся нить

со-бытия, со-знанья, со-участья.

 

Вдоль Мойки ... вдоль Фонтанки ... не спеша ...

Пить воздух из небесного ковша

по-питерски слоистый, как когда-то,

настоянный на корюшке, весне,

и думая, что всё это во сне,

щекою ощущать тепло заката.

И до утра на спуске у Невы

быть с нею то на ты, а то на вы,

как с женщиной за миг перед признаньем,

когда ещё кружится голова

и тайным смыслом полнятся слова,

и нежность чуть испугана желаньем.

 

Я думал – всё прошло, и навсегда

ушла меж пальцев память, как вода

влилась в Неву и в небо воспарила ...

Но полночь, будто лист, белым-бела

и память пишет, как жила-была,

когда всё было и ещё не сплыло.

И снова, словно много лет назад,

мне открывает душу Летний Сад,

и неба свод прозрачен, чист и прочен,

и лабиринты питерских дворов

выводят на звезду Пяти Углов,

и жизни срок на жизнь не укорочен.

 

Но мне пора ... И ты меня прости,

всплеснув мостами, молча отпусти

на все четыре ... Дождик плачет нудный.

Простишь, отпустишь и опять простишь,

Преломишь хлеб и молча приютишь ...

А я приду, как сын приходит блудный ...

 

***

Под записных лжецов камланье,

под вой счастливых дураков

из лучших лучших на закланье

уводят испокон веков.

Оборванные жизней строчки.

Истории кровавый чад.

А палачи растят цветочки

и нежно любят палачат.

 

***

На питерских промозглых сквозняках,

где за прохожим крался в штатском страх

или прохожий крался мимо страха,

пытаясь ускользнуть от сглаза глаз,

в лопатки влипших, словно в диабаз

дождём с окна снесённая рубаха,

 

шатаюсь, натянув кепарь на нос

и задавая сам себе вопрос:

«Неужто всё на самом деле было?»

А сбоку голос говорит: «Дурак!

Ах, если б это было только так,

как знаешь ты ... И небо здесь – могила».

 

И просыпаюсь, господи, в поту – 

когда мы заступили за черту,

из-за которой не найти возврата,

где брат на брата, сам против себя,

где убиваешь, истово любя,

и где вина ни в чём не виновата?

 

А сверху голос: «Не кричи во сне».

И медный Пётр на бронзовом коне

везёт меня к Неве, и там с размаху

лицом пробью свинцовую волну

и уплыву к зиящему дну

башку без страха положить на плаху

 

и спать без снов до самого утра,

когда наступит на глаза вчера

и свистнет рак, и замолчит кукушка,

и колокол замечется в тиши,

витающей в четвёртом сне души,

что телу ещё верная подружка.

 

***

Отчизна, родина, отечество –

слова затёрты и залапаны.

Но сердце в тесной клетке мечется,

сбивая, словно крылья, клапаны,

 

когда ступаешь снова вроде на

качание доски над пропастью

и ощущаешь – это  родина,

в душе мешая нежность с робостью.

 

Шарф голубой. Колючка ржавая.

Блажной кураж хмельных опричников.

Она измызгана державою.

Но ясен взгляд из-под наличников.

 

Тому – ей слать свои проклятия.

Тому – служить любви старание.

Но у обоих не отнять её,

Как вдох и выдох у дыхания.

 

***

Все? было так, как не было, когда

на самом деле было. В непонятки

играла память. Мысль играла в прятки

сама с собою. Пузырясь, вода

 

с земли лилась слезами в небеса.

Со ще?к мы собирали соль горстями.

Мы были здесь случаи?ными гостями

до окончанья днеи? за полчаса.

 

Ночная мошкара в огонь плыла

и вспыхивала искорками звука.

В дрожащеи? глуби зве?здного тузлука

двух рыб висели смутные тела.

 

Гудели на ветру колокола,

роняя с нервов сорванные била,

и холод же?г, и от огня знобило,

и тени рвались к свету из угла.

 

Жизнь ставила сама себя на кон.

Смерть сальную колоду тасовала.

Немая тьма беззвучно танцевала

в пустых глазницах выбитых окон.

 

Стекали стрелки со стенных часов,

металось время в поисках начала,

звук музыка плела, но не звучала,

лишь на ветру позвякивал засов.

 

Душа слетала ласточкои? с лица

испуганно и снова жалась к телу.

А жалость отзываться не хотела.

И ночи этои? не было конца.

 

Памяти Александра Солодовникова

 

Здесь одно спасенье – молиться...

Александр Солодовников

 

пошумим и по квартирам

потому что спать пора

а по тесным че?рным дырам

шконки стонут до утра

 

словно люди стонут шконки

словно шконка жизнь жестка

и нательные иконки

на убогости шнурка

 

заключе?нная свобода

рук сплетенье за спинои?

свет заката и восхода

за бесстрастною стенои?

 

кровью краплена колода

че?рт рябои? мусолит крап

жизни смертная невзгода

смерти медленнои? нахрап

 

и казе?нная квартира

несвободы лития

точно посредине мира

точно в центре бытия

 

где босои? ступне?и? по бритве

разрывая окое?м

бог спускается к молитве

и вы мóлитесь вдвое?м

 

***

Между грёзами и бредом,

между кровью и водицей,

барабанный зов к победам

полуобмороком длится.

 

Ангелочки бесноваты.

Черти учат как молиться.

Оседают хлопья ваты

на потерянные лица.

 

Дóхнет в кулаке синица

и журавлик с неба камнем.

В опрокинутые лица

птицею синюшной канем,

 

скатимся с ладони бога,

с глиною сольёмся телом

и сомкнётся безнадёга

над жильём осиротелым,

 

где вчера душа металась,

плакала, смеялась, пела,

думала, что вéчна малость

нерастраченного тела.

 

В бочке мёда капля яда.

Жизнь настояна на смерти.

Посиди со мною рядом

в этой странной круговерти,

 

в этой радости печальной,

в злом отчаянном загуле,

где мосток любви причальный

с глобуса пока не сдули.