Сергей Николаев

Привычное чудо. Стихотворения

 

НЕ  ХУЖЕ  МОНМАРТРА

 

***

Всё пропадает в этих бескрайних болотах: деньги,

танковые колонны противника, казаки

хмурые, конные, пешие, половцы, печенеги,

изобретатели, народовольцы и дураки.

 

Умные, впрочем, тоже. И кажется, неподвижно

время остановилось и более не течёт.

Только колышет ветер травы: репейник, пижма,

мята и зверобой. И только к дождю плечо

 

ноет и ноет, словно бы сердца не стало вовсе.

Что ему, бедному, попусту здесь унывать, болеть?

Все мы уйдём, конечно, и только прохожий спросит:

– Чей это крест?.. – А ничей. Никого здесь нет…

 

***

Где-нибудь война – пробитой каской
небо над погибшим батальоном.
Золотой, с корицей и с лимоном,
чай возьмём в кафе на Петроградской.

 

Посмотрю в глаза твои, Светлана,
черные с еврейской поволокой.
Жить на этой родине жестокой,
эк, нас угораздило! Да ладно,
можно посидеть, пока минута
тишины, пока нам не включили
телевизор: «Сбили лайнер? Сбили.
Украина, санкции, валюта».

 

Медвежата, ёжики Норштейна,

что мы знаем? Братские могилы,
всякие алькаиды, игилы,

нефтяное золото Бахрейна,

пулемётов скользкие гашетки.

Мы в тумане. Жизнь такая – вилы!
Почитай хоть Бродского мне, Светка!..

 

***

Мы встали утром – первый снег

лёг на деревья и на крыши.

В глухую ночь, волчицы тише,

он шёл, как первый человек.

 

В окно глядим: белым-бело,

и вот легла следов цепочка –

тире-тире и точка-точка –

как две морщины на чело.

 

Ну, здравствуй, время! Это мы

в твоих объятиях медвежьих

живём, как музыка на свежих

черновиках, и до весны

готовы ждать… Чего?.. Не зна…

Точней, всего – всего, что мучит

и восхищает. Кот мяучит

и лижет руки мне…

Зима…

 

***

Над уснувшим посёлком седые дымы,

а вокруг зимогорят медвежьи снега.

Говорили когда-то давно: от сумы

да тюрьмы зарекаться не стоит. Тайга

обступила нас тесно дремучим кольцом,

и автобус пропал на дороге ночной.

Лишь сосед забредает с дешёвым винцом,

говорит: – Ё-моё! Тяпнешь, может, со мной?..

– Ну, лады. По чуть-чуть… Чёрт его бы побрал!

Слишком холодно нынче у нас – на краю

самой трудной земли, чересчур серебра

по сугробам рассыпано в этом Раю.

Здесь живут-не живут, но таких кренделей

выдают на-гора, что над этой землёй

никакие законы… – Ну, что же? Налей!...

– За любовь!.. – За неё! По одной!.. – По второй!..

 

***

Было зябко. Целительный горец,

срезав стебель его молодой,

заварил – не возьмёт меня горе,

не убьёт! А над чёрной водой

в серых сумерках влажная хвоя,

и нодья распустила цветок

золотистого пламени… Кто я?

Для чего я живу?.. Кипяток

отхлебнул и подумал: «О, Боже,

если я ещё всё-таки жив,

это счастье! Оно так похоже

здесь на всполох огня, на порыв!»

Поднял голову – там Ариадна

уронила Корону. Ну что ж,

ночь тиха, и светла, и прохладна.

Новый век ужасает. И ладно.

Он особенно этим

хорош!

 

***

Посидеть

на лугу возле чёрного дуба,

рядом с розовой пеной кипрея, пока

нежный лёд сновидений твоих – облака –

в бирюзовой реке. И привычное чудо:

видишь, ветер, играючи, крону листает,

видишь, бедный кузнечик о счастье поёт,

и корова задумчиво мятлик жуёт,

и мгновенная ласточка сверху летает.

 

Всё, чему предначертано быть, совершится:

отсвистит мухоловка, умрёт муравей,

крови выпьет комар у меня меж бровей,

дикий хмель отцветёт и трава-медуница.

Будет море шуметь, где до слёз наглупили

мы с тобой на мучительной этой земле,

ели хлеб на дощатом, сосновом столе,

жгли свечу и друг друга ночами любили.

 

***

Мята, и подорожник, и луговой шалфей,

и золотые сосны с небом накоротке.

Ах, я хотел уехать, может быть, в Санта-Фе

и говорить на местном ломаном языке.

 

Шумной мулатке домик я б на кредит купил,

я бы на стены вешал сумрачный авангард,

дельные репортажи делал бы для «UPI»,

в школу дарил бы дочке пористый шоколад.

 

Но не сложилось… Ветер путается в густой

кроне берёзы – дикий, хочет горячих ласк.

Годы идут по кругу (вроде, уже шестой).

Как бы узнать, а может, я на пути в Дамаск?

 

Может, я вижу небо в перистых, кучевых,

в белых, слоистых, пышных, как византийский слог?

Где-то на них, воскресший, помнящий о живых,

всё ещё обитает наш милосердный Бог.

 

***

Здесь на берёзе чернеет целебная чага,

красных во мху сыроежек таится ватага,

ёжик бежит по ежиным делам непростым.

То-то и хочется крикнуть в сосновую стынь:

 

«Эге-ге-гей! Человек! Или зверь! Или птица!»

 

Только какая-то тень за кустом колготится,

хлопает тента брезент на промозглом ветру.

Разве отсюда, допустим, за море – в Перу –

можно бежать, если строгая финская радует осень?

 

Вот и пишу я в блокноте: «Уже сорок восемь.

Жил я балбесом и, верно, умру как балбес».

 

Что же добавить?.. Проглянуло солнце с небес,

белка махнула с вершины на нижнюю ветку.

Медную я на ладони подбросил монетку:

«Будет ли счастье? Конечно же будет! О, да!

Солнце, оно навсегда, потому что звезда!»

 

***

Мудрые птицы по звёздам летят домой,

и грибники, улыбаясь чему-то, режут

влажные шляпки. Деревья стоят стеной,

и на погосте ночью рыдает нежить.

 

Можно соседке-старушке купить «Ахмад».

Сидя за кружкой дымящейся, жаркой влаги,

пусть повествует о том, как в сельпо хамят,

как выносили когда-то на площадь флаги.

 

Может, расскажет: однажды она вождю

рапортовала, а после отца, конечно,

органы взяли, да… А комары к дождю.

А человеку нужно святое Нечто.

 

Впрочем, я лучше пойду на болото за

клюквой – хорошая нынче и цвета крови.

И опадает листва, и слезит глаза

тихая боль небесной

Его любови.

 

***

А после нас века ещё пройдут –

однажды в полдень черепа осколок

достанет из раскопа археолог:

«Да, точно были люди где-то тут!»

 

И он определит, что это я

жил на Руси вполне замысловато,

что из меня, страдальца и солдата,

слепили здесь такого соловья.

 

Мне и картошка мёрзлая, и снег,

и камера, и яма на погосте –

привычно всё, всё сдюжат эти кости.

И ахнет археолог: «Ничего-с-с-се!

Да это русский жид! Двадцатый век!»

 

***

Да, я хочу когда-нибудь Париж

увидеть, прогуляться по Монмартру.

Но яблоня цветущая, но стриж,

ютящийся под крышей, но на карту

посмотришь – нескончаемая глушь,

и ночи то прозрачные, как ситчик,

то белые, то чёрные, как тушь,

и посвисты угрюмых электричек.

 

Назавтра меднохвойные леса

снегов наденут свадебное платье,

и я пойму, какие полюса

Париж и мы! Возможно, даже счастье –

не ездить никуда, а при свече

смотреть в окно, коту лохматить ушки,

горячий чай отхлёбывать из кружки,

и думать о Париже, и вообще…

 

***

Потому что ни конным, ни пешим тут

на Москву через топи дороги нет.

Потому что и бабы то жилы рвут,

то чисты и румяны, как маков цвет.

 

Потому что тоска и метёт пурга.

Потому что такие здесь есть места,

где ещё не ступала ничья нога,

что у каждого крест, хоть и нет креста.

 

Потому что беспечно в кустах поют

от безудержной нежности соловьи.

Потому что за правду жестоко бьют

и карают за лёгкую тень любви.

 

Потому что в болоте лежит солдат,

и цветёт в изголовье разрыв-трава.

Потому что и звёзды на нас глядят,

и речные извилисты рукава.

 

Потому что и все, и никто виной

(знать, за злые грехи здесь дают срока).

Потому что над выморочной страной

башни белые плавают – облака.

 

Потому что куда же бежать, когда

серебрится бескрайний покров зимы,

чьи, как птицы, бессонные поезда

всё спешат за границы свинцовой тьмы!

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера