Эвридика. Стихотворения

ЭВРИДИКА

Ария Тоски в подземном звучит переходе,

Тоска поет с затаенной, надрывной тоскою.

Тоска подземная в плащике не по погоде

с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.

Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,

голых красоток и лики святых омывая.

Мечется и рассыпается пуще и пуще

под грохотанье летящего к морю трамвая.

Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида...

Вот и Орфей, а быть может, Харон – я  не знаю.

Выручку он заберет, он зовет ее Лида,

вот он выводит ее, вот поверхность земная.

Вот он идет и на тень ее не обернется,

все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.

Только галерка случайным  хлопком отзовется,

только останется – ТОска, тоскА... Эвридика.

*   *   *

Ты для меня – лишь голос, лишивший меня покоя.

Твой голос в мобильной трубке пытаюсь согреть рукою!

Твой одинокий голос в руке держу, как награду,

и никакой другой музыки мне не надо –

лишь этот вкрадчиво-низкий, застенчивый, мягкий голос,

что вперемешку с ветром в мой проникает космос!

А птицы летят на юг над куполами соборов,

улавливая обрывки наших ночных разговоров…

Твой голос, текущий плавно, в руке я держу синицей,

но верю: когда-нибудь приникну к его истокам,

                                                              чтобы напиться!

 КРАКОВ

Мы пьем горячее вино с медом,

в старинной ратуше сидим тихо.

Перебираем медленно год за годом

из наших жизней, где сто тонн лиха.       

Трубач трубит на площади Рынок

в костельной башне – звук трубы светел.

Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.

Ведь каждый плещется в своей Лете…

Ах, Краков! Может, каркнул так ворон,

что ты возник – прекрасен и мрачен.

К тебе прикованы твоим взором,

а жизнь идет, и значит, смысл не утрачен.

НЕМЕЦКАЯ   КАСКА

Сергей нашёл немецкую каску с дырочками от пуль.

Ради смеха надел он её на голову, и вдруг его захлестнул

поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.

И он закричал: «Мою голову прострелили!» – и разум его погас.

И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,

пронзённый насквозь чужою болью: «Майне либе, я встать не могу!

Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?

Мою голову прострелили, майне Ленхен, майн херц!

Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне ещё нет тридцати!

Ведь если время приказывает нам быть,

                                                  то пространство приказывает идти.

Но я умираю, и снег накрывает белой меня простынёй...

Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.

Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.

Но смерть говорит: это были пули! Шаги её так легки...»

С Сергея сняли немецкую каску — зачем нам чужие грехи?

Он долгое время ходил как блаженный,

затем сел за стол и начал писать стихи.

ПАРИЖ

Что ты со мною делаешь,

что ты мне говоришь?

Слышишь, Париж?

Видишь, Париж?

Знаешь, Париж?

Все бродяги твои изысканно так просты,

словно есть у них дом где-то там неземной красоты.

О, как весело нам в нечистом твоем метро –

там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот…

Поднимусь на вечерний Монмартр

и сяду под Сакре-Кёр,

чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор.

Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке

на французском, арабском, бенгальском твоем языке!

Ароматы твои буду помнить я долго, до…

тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом.

Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»…

Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоем метро!

Буду помнить я площадь с веселым названьем Пигаль,

и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл!

Там священные тени бродили  – ты помнишь ли, кто?

Кто стоял там в цилиндре и сереньком летнем пальто?                                                        

*   *   *

Моя страна истекает кровью...

Я хожу на работу, в гости, в театр,

я снегом любуюсь, когда походкой коровьей

люди идут по нему – он, как император,

невозмутим и чист. А страна истекает кровью,

как раненый зверь, попавший в зубы собаке!

Зима приходит в гости суровой свекровью...

Салюты грохочут в честь Нового года, однако!

Мы празднуем Новый год –

                                    украинский, русский, китайский.

Мы празднуем

          Рождество, Крещенье и Масленицу с блинами.

И верим мы в год Козы и в прочие новые сказки –

но нашу страну давно проткнули рогами!

Заполнены рестораны –

                                 праздник жизни подобен спорту,

хотя салюты похожи на взрыв снаряда.

Я общалась недавно

                            с киборгом из донецкого аэропорта –

                   он вроде живой сейчас, и я этому рада!

*   *  *

Капли дождя на папирусах высохших листьев,

в каплях миры отражаются ярко и рвано.

Всюду костры – в них сгорают легчайшие жизни.

Дымная и хризантемная нынче нирвана…

Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека –

всё в этой части вселенной для счастья на месте.

За освещённым окном – силуэт человека.

Я же всё мимо – с листвою мне падают вести.

Не научилась я жить, и всегда я была такою,

что важнее всего была осень с её дыханьем.

И для меня мешок с опавшей листвою –

всё равно, что наволочка Хлебникова со стихами.

АННЕ ПОЛТОРАЦКОЙ

Будет по-прежнему всё: и рабочие будни,

праздников звоны, рождественские колядки…

Скоро придет Новый год – будет легким и трудным,

Снег будет мягким, пушистым, а пряники сладки.

Но как внезапно, жестоко закончилось время,

что отпустил тебе Бог – словно рельсы убрали,

транспорт остановили нажатьем педалей.

С телом простилась, как скинула тяжкое бремя!

Словно бы ангел в разгар новогоднего бала

вышел бы в зал, где кружатся до одури люди.

Все бы застыли в той позе, в которой застал их…

И объявил бы, что времени больше не будет!