Гончар. Стихотворения

ГОНЧАР

В дебри завел поиск смысла исконного.

В тайну шагнуть не рискну.
Рыжую-рыжую пыль с подоконника 
мягкой пуховкой смахну.

Облако пыли диковинной птичкою
к свету взметнется, в лучах
преобразится в иное обличие –

мне улыбнется Гончар.

Древний Гончар – воплощение вечного –

не исчезай! Объясни!

Падали жребием странные встречи мне,
вещие видела сны.

Розы шипы испытала и розог раж.
Думала – передохну.
Только сама тут же выпала в розыгрыш.
Не на коне. На кону.

Были верны саблезубые тигры мне,
предан конек-горбунок.
Но с белоглазою чудью заигрывать –

невидаль и невдомек.

Да и негоже, негоже, негоже мне!
Лезла сама на рожон,
и потому не шелками – рогожею
выдался мне летний сон.

Может, утешит меня, беспокойную,
плач у мужского плеча...
– Вот и нашла ты ответы исконные, –

 тихо промолвит Гончар...

Рыжую-рыжую пыль с подоконника
мягкой пуховкой смахну.
С полу подняв, деревянного коника
к прочим фигурам верну...

*   *   *

Бежит огонечек, и спичка кукожится,
и пальцы сейчас обожгу.
На краткую память о пламени кожица
взволдырится.
Лезут в башку
мыслишки дурные резвиться, барахтаться
в опилках внутри головы.
Все кажется: мешкает жизнь-каракатица
на самом начале главы,
но время не ждет... 
Сердце бьется под ложечкой,
и рвется его черенок.
Бежит огонечек, и спичка кукожится,
и падает спичка у ног.

БУДЁНАЯ БЫДЕННОСТЬ

Будёная быденность будней –

в нее почему-то не вник
мой косноязычный и скудный
бумагомаратель – дневник.

Не дав, как свидетель, присяги,
он то ерундил, то немел,
то рос, будто город Пустя?ков,
то полз, будто пустошь-пробел-
пустырь вдоль по речке Пусташке,
что красною нитью текла...

Будёная быденность шашкой
ежу ежедневья секла...

Дни – кроткий, смешной, забубенный –
валились, как в яму, в пробел...
И павших назвать поименно
дневник, вероятно, робел:
немел или нес ахинею...

 в кладку фундамента строф

шло нечто иное, что не из
пустячных моих дневников.

*   *   *

От стихотворной строчки ждать волшбы
смешно: окрестный мир не хорошеет.
Строчишь стежки и стёжки, только швы
не наложить на рвы в полях. Траншеи
соединить бы рваные края!
От гнойных ран пространства – поля боя –
зловоние. Рвы свежие кроят
закройщики. Швея не я. Любое
из слов сменю на горькое «увы!».

Но сами по себе слова играют:
траншея – шея, рвы – без головы,
искомый крайний – тот, чья хата с краю;
найдут – обратно в глотку все «увы»
мне запихнут без долгой проволочки...

Хоть жаворонком взвейся из совы –
рвы не заштопать стихотворной строчкой.

*   *   *

Опять Рош-а-Шана, а вслед – 
Кипур нагрянет, и Суккот. 
Соседям – суета сует, 
а мне-то – скукота скукот. 
Шма, Исраэль! Торе внемли! 
А у меня тонка кишка. 
Я, не урвав клочок земли, 
парю вершком без корешка. 
Лететь бы с легкостью пера 
без груза праздничных хлопот! 
Спадает летняя жара. 
Грядет еврейский Новый год.

*   *   *

– Ты живешь в безвоздушном пространстве, –
фраза мамы, но этот упрек,
опустив «извини» или «здравствуй»,
мрак сегодняшней ночи изрек.
Голос мамы из прошлого выслан
или заслан... сквозь щели меж строк...
Переносных значений и смыслов
совершился двойной кувырок,
обнажая бездумность метафор,
яви-сна цирковую игру...
Лишь пылища, взлетев из-под шкафа,
постепенно осела к утру.

*  *  *

Даже если я не из ребра –
черт-те что из пепла сигареты,
Рембрандту с его автопортретов
на меня приходится взирать.

На любого, даже на меня.
Никому – ни спуска, ни поблажки.
Явно ощутимые мурашки –
это проникающий сквозняк.

Сквозь рубеж условностей и мер.
Сквозь пределы. Вот оно – Искусство!
Но куда ни кинься – захолустье:
всюду та же жизнь и та же смерть.

Город мой – гигантский контрабас.
Краски металлического тембра.
Не слышна свирель. Однако Рембрандт
смотрит. Не спускал бы только глаз!

*   *   *
Туда-обратно. Пить на посошок
не принято – не дальняя дорожка,
а вдоль – цветы мышиного горошка.
И верится, что всех нас в порошок
терпение и труд не перетрут.
Из дома на работу и обратно.
Пока не жарко, может быть приятным
мой марш ползком, мой будничный маршрут
терпимости... Мне черепашья прыть
присуща, как всем женщинам на грани...
Пою себе: при нашем атамане
так любо, братцы, любо, братцы, жить.
Привносит злобу дня казачий хор –
и образно, и порошкообразно.
Проложен мне маршрут туда-обратно:
то с косогора, то на косогор.

*   *   *
Любимый поэт,
о чем бы он ни писал, –
пишет обо мне.