Испытав и самум, и сирокко. Стихотворений

*   *   *

Испытав и самум, и сирокко, 
я глаза Пустоте подарил, 
и не в обуви – босо ходил 
по колючкам ее однобоко; 
и в пустотах крас?ты явил 
не идей метафизики Локка 
и софистики тонкой Востока, 
иллюзорное кто сотворил – 
ослепил перед слезной стеною, 
Иордан за которой и Нил 
растекались Большой Пустотою, 
и не ведал того я, что жил – 
что весь мир за моею спиною 
только пепел в огне ворошил!

*   *   *

Бабы, река, постирушка 
и облаков благодать... 
А где-то кукует кукушка – 
зачем ей дано куковать? 
Я в ту же сопелочку дую 
совсем на другом берегу – 
ку-ку! – потому и кукую, 
что рассказать не могу! 

*   *   *

Жара такая, что России
не снилось – мне в чужом краю
судьба сдыхать от ностальгии
в его кокосовом раю –
ствол пальмы перед смертью трогаю,
чтобы на ощупь убедиться
в провидчестве поэта Когана
в пределах физики Капицы.

*   *   *

Всё нужное найдется лишь в ничто, 
В нигде – в пустотах, где гуляет ветер… 
И дождик тот же, что над Шереметьево, 
И ось – космического цирка Шапито!

*   *   *

Твоей печали паче
печальное курлы,
желтеет мать-и-мачеха –

близятся дожди.

 
В оборках небо плоское –

вечернее жабо…

Несжатостей полоска
издали похожа
на стихи Ли Бо.

*   *   *

Не обессудь –

перетекаю вживе
в калитки скрип 
и в злобный лай собаки,
в окно открытое,
в подъезд,
в щенка повизгивание,
во всхлип 
и в голоса назревшей драки…

 
Я весь в отсутствии
под онемевшей липой…

 
Я весь в отсутствии,
и нет тебя во мне.

 
Луна взошла невыдавленным хрипом
в том городе, где мы на самом дне.

*   *   *

На краю урожайного лета
не печалься, что ты не мордвин;
что параграфом пятым сюжета
остаёшься в шуршании шин. 

*   *   *

Имя –

индивидуальность момента я –

исчезло.
Остались двухмерные и однотипные
изображения людей на треугольных щитках
в упреждающих знаках правил дорожного движения,
для машин –

без пассажиров и водителей.

ЭЛЕГИИ

ЗАКАТ

Меж пустыней и небом полоска
не пройдет и минуты – растает,
но пока ещё смотрится броско
скос бархана – отлогость косая.
Зиньзиньзинь, зиньзивéр – перезвоны,
птичий щёлк вперехлёст отовсюду.
Ататáта – по рельсам вагоны,
словно где-то разбили посуду.
Но сильнее куда зиньзиньзини
перестуков на стыках железных…
День окончен – горящая дыня
красно-жёлтого цвета – исчезла!..

ПЬЕСА

                 Гарун бежал быстрее лани...
                                            М.Ю. Лермонтов
В первом акте Гарун отсыпался,
прошлогодней укрывшись листвой –
снились беглому школьные вальсы
и роман с прокурорской женой.

Акт второй: непроглядная темень в каморке,
и внезапно квадрат розовеющей мглы –
в ней труба заводская маячила зорко
и соседних домов проступали углы.
В третьем акте маманя хозяйской спиною
заслоняла буржуйку и чудо-баранки
от огня, где второй мировою войною
танцевали на кочках немецкие танки.
Акт четвертый: оврага расстрельный приют –
в жаркий день облаков балаганчики…          
Испаряла земля сны из детских минут,
и парили над ней – одуванчики.

*   *   *

Застеклённый интерьер подъезда –
льётся изнутри янтарный цвет 
на стыке трех дорог у переезда,
которых на дорожной карте нет.
Из этого подъезда в жаркий полдень
выходит ежедневно мой двойник –
на пиджаке его сияет прусский орден,
и почему-то поднят воротник.

*   *   *

Спалось и на подушках,
и прямо на полу.
Ведро стояло с кружкой
на тумбочке в углу.
У-у – гудели печи
при тяге ой-ё-ёй,
и вкусно пахло в доме
древесною смолой.

В РАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

Заводская окраина, двор – фонари
придавали каморке звериный оскал,
где лежал человек головою к двери
на подстилке из штопаных одеял.
И приснилась ему неземная она.
Умираю, – шепнула на звездном арго,
и туманов дышала за ней пелена,
и прозрачность оттуда – из ничего.
И, протерши глаза, он бездумно смотрел
в потолок, раздвигая простор потолка
до границы, которой не преодолел,
когда сыном его называли полка…
Не табак насыщал его голод, не жмых,
а мечта в ипостаси «во сне не во сне»,
что горенью подобна свечей восковых
с переплясом теней на стене.