Не успевая за этой солью

В 1984 году окончила Куйбышевский институт культуры, с этого же года работает в Самарской областной юношеской библиотеке. Участница филологических конференций и поэтических фестивалей в России, Финляндии, Польше, США. Живёт в Самаре. Автор нескольких книг стихов и малой прозы, в том числе «Окна дождя» (1990), «Оклик» (1993), «Время город» (1994), «Круги речи» (2005), «Оклик небывшего времени» (2007), «Песчаные часы» (2013). Переводит классических (Эмили Дикинсон) и современных (Джозеф Донахью, Джон Хай, Мишель Мёрфи) американских поэтов. Переводилась на английский, китайский, польский, сербский языки. С 1998 года выступает как литературный критик. Автор статей о современной поэзии и прозе. Публикации в журналах «Дети Ра», «Дружба народов», «Знамя», «Нева», «Новое литературное обозрение, «Октябрь», альманахе «Черновик», вестнике современного искусства «Цирк «Олимп». Лауреат премий Фестиваля русского свободного стиха (1989, 1991), Первого фестиваля малой прозы им.И. С. Тургенева (1998).

* * *

Не успевая за этой солью – не добыть ее убывание черенпки звона вмятины пальцев тянут воздух грубых горошин по спине книжной арки.

Тут бы и вылечпить глину от рук, стряхнуть вровень белым точкам и квадратным часам. Как дышать без передышки, завинчивая толстое стекло с обеих сторон марлевой медали, а ржавый жар впливается в деревянную вертикаль.

К падающему прислонись стеклом и падением помоги. Теперь как в воде будешь держать что там еще кроме того что есть.

* * *

Бездоннее, чем падение Рима, угол дома поддержит, пока не упадет сам. Он тебе – пить, ты ему – дверь, и не рассказывай, как перешагнуть порог – слишком мягкие дни пробираются по венам этого дома, его кирпичного ожидания. Водяная арка с волос выветривает в желтую ладонь латинские и греческие на ощупь, только через плечо проступит за тобой тот, кто пришел по твоим следам проводить плывущих и оставляющих.

* * *

Она там спала всегда. Перед ней только ключик, за ней – соломенное одеяло моста и круглые на памяти вмятины. Только в том камне процарапаны наперстком или чем еще проволочные ржавые капли. От тебя осталась тень с поднятыми руками, головой к голове, смотря насквозь сквозь безопасный прицел. Схватив безнадежное ускользание поворота от сейчас к потом вместе со стеной, обрезающей все, что ниже ее. Если тебе спускаться вровень под перевернутую букву м, то выше будут лишь обломанные кольчатые углы, древесные сколы. Успеваешь перепрыгивая, утягивая в тень травы под колесами, упираясь взглядом в ту же стену, предложи ей далекое зеленое, как невозможность далекого зеленого, как скомканное отражение, перевернутое в главном стекле треснувшей линзы. Твоя разлетевшаяся перспектива в желтой веснушчатой майке расколота рядом с тобой, собирать мимо тяжелого округлого – к водяному дробящемуся, что пока еще помнит только галечник ртути под ледниковой пленкой зависти. Она и теперь там, даже если пепел сожмется в камень, вместо города все равно останется только ясное понимание, светлая пустота против роста костей вымываемого кальция.

* * *

Где еще не быть только буквами ударяя о буквы, двойные вместо протяжных, неустойчивые до угольного и мятного, вливая в пульс застывающую неравномерность. Передавая ветер из рук в воздух, агаты и другое черное вулканическое стекло в землю, по которой никто не ходит. «Поднимаю камень твой вместе с твоей печалью». Они просто были разными, если долго идти и не собирать, а только смотреть. Приводили к белым колодцам и смоляным озерам, говорящих на всех керамических наречиях, раскладывая путаницу в пыль. Острое под головой, так по песку как по глине, где ничего нет.

* * *

Которую держит насквозь воздух залит медным хрустом и дрожанием. Когда серебро над водой меньше еще на один день с севера тяжелее, с востока мельче и круглее, а шпили прополоты улитками двенадцатью на четыре. Там бог уходит в каменный лес изрезанных мертвых веретен, кружатся в вышине, пьют олово трубчатого звона и пустую склоненность желобов и арок. Изъеденная известью изнутри, кружево крошева и перепончатый обод, следить за наследством здесь можно стоя спиной. А свод паутины из трещин и швов разворачивает корни из темноты, держится долгими гласными, подкожными иглами. И выцарапываясь из земляного и круглого, прорастая узким и шершавым, складчатыми крыльями опираясь на ребра каменных лучей, запирает и окружает памятью зрячей руки. Проколотая и приколотая, рвет свет равномерных шагов длиною жесткой волны и уводит в себя.

* * *

В те ветреные дни, когда молчание разматывает дом, а печная труба из беленого кирпича притягивает дрожащее водяное солнце, лучше всего писать письма на языке, который никто не понимает.

Когда сравнишь виту и воду, завари сушеный барбарис, по плотным стенкам стечет ржавчина и сажа, в бочках и земляных камнях заведется сырость и тяжесть. Теперь темнеет прямо в руках стекол внутрь ольхи и ореха, рассказывая тяжесть голове, а песок кротовым норам. Вот и глаза заросли повителью, ее хватает на кору, изгородь и цветочные грядки. И тебе не нужны ни тмин, ни корица, только прибыль сушеной полыни и шелковые отмычки на топких половицах и гремящих листьях. Пока между дорогой и разговором не вырастет тень от полудня до полуночи. Где подземная вода умирает в кувшинах, а взвесь каменной скрепки берега поднимает вровень лодки лба с ворованного репейника. Золотая стружка треснувшего колокола застряла в раковине, свернулась в затылочной коме, оглохшая изнутри. Три удара в минуту оказываются прочнее, чем яблочная тень.

Лучше всего потом и не вспоминать застрявшие в древесных трещинах слова и разломы голоса. А если не окажется его нигде, то остается слушать осенних пчел, обменявших жало на терновые шипы.

* * *

Карамельный ад, добровольный свет в липких размытых контурах. Две стены стоящие без стен. Трещины по буквам и слова, произнесенные, чтобы исчезнуть в самих себе. Проем между вечером и ночью, справляйся сам со своим отсутствием. Он пропадает из времени, оставляет закладку в раковине. А море пытается сбежать из близкого никуда в еще более близкое там, а здесь перестает быть. Умещается в самом быстром змеином языке, что чертит по карте путь из дороги. Вспышки непроизносимой воды, запертой во рту скорпионов и древесного растаявшего камня. Круги черных коленчатых стеблей стекают в жесткую прозрачность. И она остается пустой с темной точкой в середине, через лабиринт следов в тень знака бесконечности. Теперь каждый в своем исчезании, протяжном проникновении, длить и истончать в нить каменный камень.