«Потому что я С Севера, что ли». Собранье критических замет

ДУХОВНЫЙ КОРМЧИЙ

 

Меня судьба свела с Владимиром Бондаренко сто лет тому назад. Писательская поездка во Францию вместе с Михаилом Лобановым, Борисом Екимовым, Николаем Доризо, Натальей Ивановой... Мы бродили по Парижу, пытаясь постичь этот город.

Вот редкие ещё африканцы и арабы со своими поделками у Эйфелевой башни. Бронированное стекло на улыбке Джоконды в Лувре и она сама, растиражированная везде, где только можно. Ночной колоброд на Елисейских полях и даже любопытствующий прогон славных русских писателей вдоль злачной Сен-Дени. Витражные розы Собора Парижской Богоматери как свидетельство присутствия Бога, кажется, именно здесь, на берегу Сены. Забыть ли мне вальс с Натальей Дуровой на посольском приёме...

Мы колесили по весенней Франции. Дивились житью-бытью Бальзака в его доме, особенно тому немереному количеству кофе, на котором держался писательский гений. Общение по случаю с одним из потомком Дантеса, и тот сидел рядом, заметно гордый вниманием к своей персоне с ненавистной фамилией. Такой лощёный господин. Ей-богу, подмывало вызвать его на дуэль!.. Правда, мой вчерашний армейский «калаш» не тот вид оружия, но что-нибудь бы придумали.

Отмечали за Луарой совершенно русские берёзы... Когда это было?

Врезалась в память одна официальная встреча. Разговор о литературе с французскими коллегами. Всё чинно и пристойно – поминаются угодные Западу имена. Но вот представляют молодого русского критика Владимира Бондаренко, уже заявившего о себе определением «проза сорокалетних».

Он сумел углядеть и вычленить из, казалось бы, привычного числа авторов тех, кто мог и уже двигал отечественную литературу не по заезженной колее, а прокладывал путь на большак. Бондаренко стал критиком-объединителем порой разных и по творческим установкам, и по лексическому строю, но схожих по мироощущению уже в силу своей поколенческой совместности писателей. У них появился духовный кормчий.

И ладья сорокалетних стала набирать ход... Не называю никаких имен сознательно, потому что теперь достаточно сказать – Владимир Бондаренко, и они подразумеваются по известной строчке из маяковской поэмы. Хотя, пожалуй, одно стоит упомянуть – Владимир Личутин. Сегодня едва ли не самый выдающийся современный прозаик северной выделки.

А тогда Владимир Григорьевич говорил именно о новой русской литературе, неизвестной на Западе. Говорил убеждённо, со всей страстью, и это воздействовало на внимавших ему.

Владимир Бондаренко на ту пору уже печатался в журнале «Дон». Его донские публикации, как и в других изданиях, относились к числу «громких», замечались и обсуждались.

Мы в силу своей молодости сблизились, нас и селили вместе в дорожных гостиницах. О чём можно было говорить? Только о литературе.

Мне дорого то, что пишет Владимир Бондаренко. В его текстах нахожу созвучное своим мыслям. Более всего разделяю понимание единства русской литературы. Размежевание противоестественно. Не могу представить, чтобы Пушкин воспринимал авторов как чистых и нечистых. И когда Владимиру Григорьевичу достаётся от тех и этих, то сие ничто перед сделанным и делаемым им во благо русской литературы. А собратьям хотел бы посоветовать беречь нашего «неистового Виссариона» современности.

Другого Владимира Бондаренко нет и не будет!

Он теперь сам навсегда сорокалетний. Не в этом ли убеждает предлагаемый блок его новых работ, переданных эксклюзивно для публикации в журнале «Дон», при представлении которого на портале «Читальный зал» имя Владимира Бондаренко упоминается в ряду именитых авторов нашего журнала, а именно: Маяковский, Шолохов, Михалков, Кожинов, Кузнецов, Белов, Калинин, Личутин... Сам же он исповедуется в заключительном интервью, где не итожит прожитое, а ставит вешки на пути вперёд.

 

Виктор Петров

 

МОДИФИЦИРОВАННЫЙ ГЕНА

О новом романе Юрия Полякова
«Любовь в эпоху перемен»

 

Читая романы Юрия Полякова, большинство читателей перечитывают и свою собственную жизнь. И даже не одну. Так уж нам повезло, что наше с Поляковым поколение пережило уже три эпохи: советскую, перестроечную и нынешнюю стабилизирующуюся. Дай Бог, чтобы не окунуться ещё и в четвертую – ТРАГИЧЕСКУЮ. И на каждой эпохе часть людей ломало, затягивало под колёса. Как уцелеть?

Поразительно, но на самые драматичные, самые трагические, самые острые социальные темы Юрий Поляков пишет лёгким увлекательным языком, он помогает миллионам своих читателей выжить в самое непривлекательное время. Это как весёлый клоун под бомбёжкой выводит маленьких детей из зоны огня под свои шутки-прибаутки. Сочетание Ивана Бунина и Михаила Зощенко. Смех сквозь слёзы. Так писал Василий Шукшин, так писал Сергей Довлатов. Неплохая традиция в нашей русской литературе.

Вот и новый его роман «Любовь в эпоху перемен», по сути, горькая исповедь всей нашей перестроечной эпохи, доверенная бесшабашному журналисту, легко изменяющему своей жене, легко предающему своих газетных начальников, легко меняющему взгляды согласно изменениям самой эпохи.

Его любовные истории легко прочитываются, но без боли, а на фоне любовных историй также занимательно прочитывается и вся судьба нашей страны за последние тридцать лет. Знаменитый писатель завершил работу над новым романом о недавнем драматичном периоде жизни страны. И он не хуже нас понимает всю драму этого периода, всю трагедию эпохи, повлекшей за собой и гибель мировой Державы, и сотни тысяч погибших людей.

СПАСАЕТ роман щедрая и занимательная ирония. Недаром академик Николай Скатов назвал свою статью о нём: “О творчестве Юрия Полякова, или  О спасительности иронии”.

С иронией легче пережить тяжёлые годины, она спасает от уныния и пораженчества. Но сквозь занимательную иронию читатель приходит и к пониманию всей мерзости нынешней коррупционной власти в России – людей, которых Поляков, обладая даром афористичности, называет “наоборотниками”. Пожалуй, нет сейчас ни одного такого писателя, так естественно раскрывающего тайну человеческой души, и при этом соединяющую интимную психологическую жизнь своего героя с острой социальной публицистикой. Автор и впрямь не сопереживает, а попросту переживает лично всё, чем наделяет своего героя. Это всегда не просто герой, а его альтер-эго, хотя при этом часто являющееся явно отрицательным персонажем. Вот потому многие критики его и недолюбливают, принимая все описанные пороки героя романа как реальные, и перенося их на самого автора. В каком-то смысле это похоже на прозу Лимонова, которого всерьёз клеймят за пороки его литературных героев. К тому же, роман “Любовь в эпоху перемен”, как и все остальные книги Полякова, насыщен социальной публицистикой, публицистика внедряется в действие самого романа, и ты не знаешь, к кому относятся эти остро социальные высказывания: к герою романа или к самому автору. Вроде бы к герою романа относятся столь едкие слова об атмосфере в нынешнем обществе: “Смелков бесился не из-за воровства. Оно давно стало в Отечестве чем-то вроде обмена веществ в организме. Казалось, перестань люди воровать, брать взятки, откатывать – всё сразу остановится, замрёт: заводы не будут дымить, поезда грохотать по рельсам, самолёты взлетать и садиться, банки торговать деньгами, а танки вращать башнями, целясь во врага. Казалось, без воровства исчезнет смысл существования, ибо на честные деньги жить неинтересно и утомительно…”. Но читатель смело переносит этот взгляд на всё наше общество в целом, и если выделить все подобные социальные высказывания, получится острая и меткая зубодробительная публицистика.

Впрочем, вкрапления подобных социальных выводов в художественный текст делают эти выводы еще убедительней. Читатель с УЖАСОМ понимает, в какой атмосфере тотальной коррупции и бездуховности он сегодня живёт. И чем жить ему? Разве что любовными отношениями?

Вот так из социального публициста писатель превращается в тонкого психолога, а затем оборачивается в ирониста, подсмеивающегося и на самим собой, и над своей жизнью, и над своими героями. Недаром его друг, критик Владимир Куницын, тонко подметил: «Если идти вслед за героями Полякова, выйдешь на бунинские тёмные аллеи».

Как рассказывает сам Юрий Поляков, задуман был поначалу рассказ в бунинской традиции о том, как человек, уже «едущий с ярмарки», вспоминает свою давнюю утраченную любовь, которая теперь ему кажется самой главной в жизни. Но писатель любит всегда детализировать свои сюжеты, и вот так от поцелуев и постельных объятий он обращается к показу, на каком фоне разворачивалась эта любовь. И вот уже любовь где-то в примечаниях, а на первый план вылезает реальная биография страны со всеми достоинствами и недостатками.

Юрий Поляков не отрицает: “Кстати, я в романе и себя достаточно иронически изобразил, эдакий живчик ускорения, воплощающий то самое наивное самообольщение, неколебимую веру в завтрашний день только потому, что он завтрашний. В этой книге, думаю, многие узнают себя, начиная с отцов Державы и грандов гласности. Подозреваю, это не улучшит моих с ними отношений…”.

Честно говоря, неплохо зная автора, объездив с ним и наши просторы, и даже Поднебесный Китай, я и сам видел в достаточно отрицательном герое романа “Любовь в эпоху перемен” самого автора, не побоявшегося иных саморазоблачений. Впрочем, все талантливые писатели вынужденно саморазоблачаются в своих героях.

Спасает и ирония, отличающая Юрия Полякова от популярных сегодня новых реалистов. Его Геннадий Скорятин такой же журналист, как и автор, такой же главный редактор, такой же сентиментальный, и такой же открытый настежь новой любви. Но, автор осознанно отсылает своего альтер-эго в противоположный ему лагерь, в либеральную прессу, заставляя того жить по законам продажного времени, предавая и друзей, и жену, и даже своих начальников.

Поляковская ирония вызывает подозрение и у крутых патриотов, считается, что ирония – это привилегия либералов. Даже Валентин Распутин, правда, дружески, но как-то спросил Юрия Полякова: «Юра, почему вы всё время иронизируете? Россию не любите?» – «Гоголь тоже иронизировал», – пожал плечами Поляков. «Но вы же не Гоголь…» – напомнил Распутин. «К сожалению… Если бы я не любил Россию, я бы не иронизировал, а издевался…» – согласился Поляков.

Так бы и предъявили автору суровый приговор, как предъявляли Лимонову за роман “Это я – Эдичка”, но спасает ирония, спасает отчуждение от своего же образа. Так было с самого начала его творчества, оттого и стал в одночасье, благодаря занимательности и остроте сюжета, Юрий Поляков кумиром уже в самые молодые годы.

Писатель Сергей Есин вспоминает то изумление, с которым «литературная общественность» встретила в начале перестройки появление Юрия в первых рядах: «Выскочил и вдруг принялся играть первые роли. Да и кто ожидал этого, когда по Дому литераторов бродили юноши из вполне интеллигентных семей, а тут счастливый выскочка с рабочей окраины!».

В каком-то смысле тот рывок Юрия Полякова к славе и популярности был похож на нынешний рывок Захара Прилепина. Может, поэтому так болезненно относится нынешний маститый Юрий Поляков к такому же рывку своего молодого соперника. Тот же Владимир Куницын писал в статье о творчестве Полякова: «Юрий Поляков – интеллигент в первом поколении, хотя, зная его сегодняшнего, в это трудно поверить. Кажется, этот человек стремительно сделал сам себя, не в первый раз подтверждая ту истину, что талантливый русский, если он не лежит на печке, а имеет вкус к работе, способен на огромные рывки в своем развитии».

Точно также сделал себя сам, имея точно такой же вкус к работе и такой же запас энергии, и Захар Прилепин. Я заметил это давно, в самом начале писательского пути Захара, думал, они несомненно будут близки друг другу, но забыл о неизбежном соперничестве. Надеюсь, что в скором времени эти два похожих и по энергетике, и по судьбе, и по таланту писателя поймут друг друга. Похожим был их путь и от либеральной оппозиции в стан патриотов. Не по чьим-то рекомендациям, а по зову сердца.

Представляю, как тяжело было Юрию Полякову вращаться среди перестроечных разрушителей, слушать их русофобские визги. Он отринул и среду либеральную, и даже свои перестроечные повести. “Живя в России, говоря по-русски, воспитываясь на русской культуре, не быть русофилом так же странно, как, живя, скажем, на Мальдивских островах, быть им. Хотя, конечно, случается всякое. Но я твёрдо убеждён в одном: нельзя из своего русофильства (как и любого другого «фильства») делать профессию. Человек, извлекающий выгоду из любви к своему племени, мне так же не симпатичен, как человек, сдающий сперму за деньги. И будучи «филом» в отношении к своему народу, совершенно необязательно быть «фобом» в отношении к другим”.

В романе “Любовь в эпоху перемен” Юрий Поляков как всегда умело предсказывает будущее, если не своё, то всей нынешней эпохи, не случайно я его давно уже назвал литературным Нострадамусом. Для кого-то это захватывающий любовный роман о сложных отношениях талантливого, но абсолютно конформистского журналиста с тремя его женщинами: Мариной, Зоей и Алисой. Для кого-то одновременно попытка разобраться в эпохе Перестройки, понять её тайные пружины, светлые и тёмные силы. Для кого-то Поляков экспериментатор формы, смело соединяющий в своём романе два разных времени, сталкивающий разные эпохи не хуже Виктора Пелевина. Юрий Поляков тридцати трёх лет подаёт руку Юрию Полякову шестидесятилетнему, и видит, что ничего хорошего ни в личной жизни, ни в жизни общества за эти 30 лет не произошло, постреволюционный перестроечный накал молодых ревнителей светлого будущего очень быстро затух и оброс жирком коррупции и деловых отношений. Действие происходит в 1988 году и буквально сейчас, в 2013 году, когда писался роман. На наших глазах герои стареют и, за редким исключением, становятся продажными и конформистскими деятелями. От юного борца за правду Геннадия Скорятина к концу романа не остаётся ничего светлого, он весь погряз во лжи, этот главный редактор еженедельника «Мир и мы», управляемый криминальными собственниками из-за рубежа.

«Мне захотелось написать о том странном времени, проследить судьбы «грандов гласности» и «прорабов перестройки», распутать узлы, завязавшиеся тогда и разрубленные только теперь. Вот почему действие романа происходит в двух временных планах – сегодня и в 1988 году. Как-то само собой получилось, что главный герой оказался журналистом, борцом за свободу слова, он из тех, кто сыграл немалую роль в изменении участи огромной державы. От таких многое зависело. А вот от чего и от кого зависели они? Чем всё-таки была перестройка – прорывом, розовым помрачением или направленным взрывом, растянувшимся на шесть лет? Впрочем, мой роман, что следует из названия, о любви, о вечном поиске счастья. Так уж устроены мои мозги, мне обязательно нужно рассказать о том, что окружает двоих, падающих в пропасть взаимных объятий», – рассказал Юрий Поляков о своём новом романе.

Мне кажется, автор в этом интервью слегка обеляет, жалеет своих же героев, в романе они выглядят хуже, подлее. Но, думаю, безжалостному читателю их не жалко, очень уж наглядно автор высвечивает их алчные личности.

Вот так и получилось, роман о любви, а вместо этого мы читаем о каких-то достоевских бесах. Иногда герои женятся без разрешения автора (как пушкинская Татьяна), иногда они становятся подонками и рвачами, не оправдывая надежд родившего их писателя.

«Такого о перестройке я ещё не читал», – признался Станислав Говорухин, прочитав роман в рукописи. Пожалуй, и впрямь, кроме апокалиптических гротескных видений Александра Проханова никто из писателей в брюхо перестройки не забирался. И тот же Захар Прилепин ушёл пока в дальнюю историю Соловецкого лагеря.

Высочайшая достоверность письма и переворачивает сентиментальный мотив наизнанку. Можно было от злости выкинуть роман с его отвратительными героями куда-нибудь в угол, но спасает лукавая насмешливая ирония. И ты уже не проклинаешь этих вороватых скурвившихся подонков, а смеёшься над ними. Талант писателя рождает жуткую достоверность мира, где всё продаётся, талант же превращает их в клоунов, над которыми иронично улыбаешься. Вот уж верно произнёс сам писатель: «Занимательность – вежливость писателя». Занимательности у романа не отнять!

С юмором Юрий Поляков признаётся, почему от него отворачивается почти вся критика: “Однако я не постмодернист и тем более не автор «Большой книги», а реалист и, кстати, обладатель золотой медали премии имени Ивана Бунина. У моих героев всегда есть биография, профессия, родные и близкие. Они не трансцендентальные бомжи и живут не на виртуальной Рашке-помойке, а в нашем вполне реальном Отечестве со всеми достоинствами и недостатками. Герои моего нового романа – журналисты. Мне давно хотелось написать о людях этой профессии, накопилось много наблюдений, идей… Я ведь сам в журналистике с 1975 года, когда стал внештатным корреспондентом «МК»…”.

В центре романа судьба редактора еженедельника «Мир и мы» («Мымры») – Гены Скорятина. Автор передает герою свой личный опыт, но уводит в конце концов в иную, чужую для себя нынешнего сторону.

Герой его Гена Скорятин, молодой журналист, хотел погибнуть за светлое будущее России, борясь в августе 1991 года с ужасающей советской трясиной, ненавистной ему. Так когда-то хотел погибнуть за светлое либеральное будущее и сам Юрий Поляков. Но проходят годы, и в 2013 году уже его, Гену Скорятина, продажного ловкача, выгоняет пинком под зад из газеты ещё более подлый собрат и его современные хозяева коррупционной России. Жена вовсю пьёт и изменяет с кем попало, любовница находит молодого индуса, даже дочку, оказывается, ему жена Марина родила от подлого гениного начальника Исидора Шабельского.

Просто, продажный Гена не на ту лошадку поставил, переиграл сам себя. Литературный талант бездарно обменян на какие-то мелкие бытовые удобства, которые может выбить из-под тебя любой более сильный ловкач. Так и произошло. Не получается и поездка в тихую провинцию, и к тихой Зое. Гена просто модифицирован, как и все наши продукты, как и большинство наших нынешних сограждан. Потеряны и идеалы, и нежные чувства, всё – модифицировано, искусственно. И управляют всей модификацией России стая Кошмариков, денежных и чиновных воротил.

Владельцем газеты, которую все сотрудники давно уже называли не “Мир и мы”, а просто Мымра, был олигарх по прозвищу Кошмарик, живущий в Ницце, куда он скрылся после своих афёр, и он оттуда направляет линию газеты, кого поддерживать, кого гнобить.

Заканчивается роман простым некрологом, где предавшие и оболгавшие своего бывшего шефа сотрудники дружно пишут о его тернистом пути за свободу.

Вот уж верно, если бы не занимательный сюжет и галльский юмор, то после такого безнадёжного романа можно и повеситься. Или признать, что из таких модифицированных Ген и состоит нынче вся Россия?

Неужели и на самом деле у России нет никакого выбора? Кроме возвращения в былой социализм? Ибо, копаясь в своём тоталитарноборческом прошлом, Геннадий Скоряков видит опору лишь в том, с чем сам и боролся. Недаром из всех людей, которые его окружали, он с уважением лишь вспоминает “Танкиста”, первого редактора газеты “Мир и мы”, фронтовика, имеющего свой ясный взгляд на мир, и не собирающегося его менять.

ГЕНИЙ СЕВЕРА

Глава из книги «Игорь Северянин»

 

Игорь Северянин весь пронизан Севером. От своего псевдонима, откровенно говорящего о северном происхождении поэта, до воспетых им северных рек. Впрочем, он и всю жизнь свою прожил на Севере, родился в Петербурге, лет до девяти жил с родителями в Гатчине, затем с отцом уехал в Череповецкий уезд. Там, в лотарёвской усадьбе Сойвола, на берегу северной реки Суда, он и прожил до 1903 года.

Родился Игорь Северянин в Петербурге 4 (16) мая 1887 года в семье капитана I-го железнодорожного батальона (впоследствии полка) Василия Петровича Лотарёва. Мать, Наталья Степановна Лотарёва урождённая Шеншина (дочь предводителя дворянства Щигровского уезда Курской губернии Степана Сергеевича Шеншина), по первому браку Домонтович (вдова генерал-лейтенанта Г.И. Домонтовича).

Среди его предков и поэт Афанасий Фет (Шеншин), и, предположительно, историк Н.М. Карамзин. Впрочем, и Шеншины, и Домонтовичи дали немало славных представителей России.

После кончины первого своего мужа Наталья Степановна вскоре познакомилась с молодым офицером Василием Лотарёвым, и вышла за него замуж. У Игоря Лотарёва была и старшая сестра от первого брака.

Как позже писал в стихах Игорь Северянин:

 

По-своему прекрасно. Зою,

Что старше на двенадцать лет,

Всегда я вспоминаю нежно.

Как жизнь её прошла элежно!

Её на свете больше нет,

О чём я искренне жалею:

Она ведь лучшею моею

Всегда подругою была.

 

…Мать с ней жила в Майоренгофе, –

Ах, всякий знает рижский штранд! –

Когда с ней встретился за кофе

У Горна юный адъютант.

Он оказался Лотарёвым,

Впоследствии моим отцом;

Он мать увлёк весенним зовом,

И всё закончилось венцом.

 

О первых годах жизни поэта известно мало. Тем более жизнь родителей не сложилась, и в 1897 году отец, оставив жену со старшей дочерью, взял с собой сына, и они уехали в Череповецкий уезд. Там и подрастал будущий поэт, на северной природе, в имении своей тётки Елизаветы Петровны Лотарёвой Сойвола на реке Суда, километрах в тридцати от Череповца. Недалеко от Сойволы позже было выстроено и имение дяди Игоря Владимировка, где сейчас находится литературный музей Игоря Северянина.

Учился он, и надо сказать – плохо учился, четыре года в Череповецком реальном училище, которое так и не окончил. Директором училища был в то время милейший князь Б.А. Тенишев, и его Игорь Северянин всегда вспоминал с удовольствием, в отличие от самой учёбы, которую не любил.

 

Для всех секрет полишинеля,

Как мало школа нам даёт.

Напрасно, нос свой офланеля,

Ходил в неё я пятый год:

Не забеременела школа

Моим талантом и умом,

Но много боли и укола

Принёс мне этот «мёртвый дом»,

Где умный выглядел ослом.

Убого было в нём и голо, –

Давно пора его на слом!..

 

Невзлюбил учёбу, но страстно полюбил богатую природу Севера и пристрастился к рыбной ловле. Именно в имении Сойвола подрастающий Игорь привык к дальним пешим походам, к рыбалке. Рос на воле и на воде диким подростком. Отец всегда был занят и в отъездах, тётка всё ему позволяла, тут не до учёбы, столь ненавистной ему:

 

Ту зиму прожил я в деревне,

В негодовании зубря,

Всё то, что все мы зубрим зря.

Я алгебрил и геометрил.

Ха! Это я-то, соловей!

О счастье! Я давно разветрил

«Науки» в памяти своей…

 

Вот и занялся сложением стансов, забросив учебник за забор. Думаю, эта явная недообразованность во всём мешала ему всю жизнь. Проучился всего четыре года, да ещё и оставался на второй год. Так и недоучившись в реальном училище, уехал с отцом в 1903 году на Дальний Восток, в Дальний и Порт-Артур, но и там долго не протянул, поссорился с отцом и в одиночку в самом конце 1903 года отправился из Порт-Артура к матери в Гатчину. Но именно на Дальнем Востоке решил взять себе псевдоним, выбрал Игорь-Северянин, как единое целое, как Мамин-Сибиряк, Новиков-Прибой. Но об этом в отдельной главе.

Всё-таки, псевдоним – Северянин он взял из любви к русскому северу. Да и стихи начал писать тоже на севере. Уже уехав с отцом в Порт-Артур, в октябре 1903 года Игорь писал, вспоминая любимые на всю жизнь любимые места:

 

СОЙВОЛСКАЯ БЫЛЬ

 

– Я стоял у реки, – так свой начал рассказ

Старый сторож, – стоял и смотрел на реку.

Надвигалася ночь, навевая тоску,

Все предметы – туманнее стали для глаз.

И задумавшись сел я на камне, смотря

На поверхность реки, мысля сам о другом.

И спокойно, и тихо всё было кругом,

И темнела уже кровяная заря.

Надвигалася ночь, и туман над рекой

Поднимался клубами, как дым или пар,

Уж жужжал надоедливо глупый комар,

И летучая мышь пролетала порой.

Вдруг я вздрогнул… Пред камнем теченье реки

Мчало образ Святого Николы стремглав…

Но внезапно на тихое место попав,

Образ к берегу, как мановеньем руки

Чьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,

Я смотрел, ожидал… Образ к берегу плыл

И, приблизившись к камню, как будто застыл

Предо мной. Образ взяв из воды, я рыдал…

Я рыдал и бесцельно смотрел я в туман

И понять происшедшего ясно не мог,

Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, –

Так закончил рассказ старый сторож Степан.

(18 октября, порт Дальний на Квантуне)

 

И это написал шестнадцатилетний подросток, воспитанный в православной вере и влюблённый в родной Север. В окрестностях Череповца (теперь это Вологодчина) в северных лесах и на берегах северных рек впервые явилась ему его Муза («Лесофея»), отсюда и поздний псевдоним поэта – «Северянин». Много лет спустя, уже в эмиграции, он воскрешал в стихах места своего детства и всегда при этом звучала в них ностальгическая нота: «О Суда! Голубая Суда! Ты внучка Волги! Дочь Шексны! Как я хочу тебя отсюда!» («Роса оранжевого часа»).

Я проехал по всем северным местам жизни поэта, начиная от Череповца и заканчивая литературным музеем Северянина во Владимировке. Ездил и в Сойволу, но после строительства водохранилища старую Сойволу подтопило, и дом, где жил Игорь Северянин, не сохранился. Сам прошёлся по берегам холодной северной реки Суды, покатался на лодке. Да и жил в имении Владимировка, в том самом доме, где какое-то время у своего дяди жил и Северянин. Мне для написания книги всегда надо поставить себя на место героя, когда писал о Лермонтове, жил в Тарханах и Пятигорске; писал о Бродском, жил то в деревне Норенской, то в Венеции, побывал и в Америке; вот и сейчас езжу по местам Игоря Северянина, то в Гатчину и мызу Ивановка, то в эстонскую Тойлу и Усть-Нарву, то забираюсь в череповецкую глушь, где до сих пор в этой самой Владимировке нет ни водопровода, ни канализации, живут как в каменном веке. Газ продают по всему миру, а сама Россия на треть не газифицирована, незачем русских приобщать к цивилизации.

В 2002 году в Череповце вышла книга В. Минина «Усадьба «Сойвола», впрочём и сам краевед живёт там же, где мы с ним мило и пообщались. Как считает Минин: «Теперь известны все четыре памятных места на череповецкой земле, о которой Игорь Северянин тосковал в Эстонии: Усадьба и фабрика тёти Елизаветы Петровны Журовой на Андоге, притоке Суды. Город Череповец, где на здании бывшего реального училища установлена мемориальная доска поэту. Дом М.П. Лотарёва во Владимировке, где уже 6 лет существует литературный музей поэта. Посёлок Сойволовское – родниковое место его поэзии».

Позже поэт вспоминал: «С 1896 г. до весны 1903 г. я провёл преимущественно в Новгородской губернии, живя в усадьбе Сойвола, расположенной в 30 верстах от Череповца...» (И. Северянин. «Уснувшие вёсны»).

 

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,

Где просияла первая любовь,

Где стать поэтом, в силу самосуда,

Взбурлённая мне предрешила кровь

 

На Суде он провёл детство, стал поэтом, спустя сорок лет на Россони и Нарове закончил свою жизнь. Так и вижу его мальчиком с удочкой в руках, и позже уже зрелым мужчиной всё с такой же удочкой в руках. Менялись только северные реки.

Все любители поэзии Северянина едут со всей России в единственный литературный музей его имени в имении Владимировка. Старинный двухэтажный дом, построенный дядей поэта в 1899 году. Многие думают, что в этом сохранившемся с дореволюционных времён массивном двухэтажном доме поэт и жил. На самом деле, это не так. И по уверениями краеведа Минина во Владимировке у своего дяди поэт появился чуть ли не после возвращения из Порт-Артура.

Как пишет сам поэт в поэме «Падучая стремнина»:

 

К концу Поста приехал из именья

В столицу дядя Миша по делам.

Он пригласил меня к себе поехать

Встречать совместно Пасху. Вся семья,

За исключеньем дочери замужней,

Моей кузины Лили, собралась

В усадьбе. Я любил край Новгородский,

Где отрочество всё моё прошло.

И с радостью поехать согласился...

 

И было это в апреле 1906 года, уже после его дальневосточной поездки. Виталий Николаевич Минин считает, что это был его первый приезд во Владимировку, мол, ранее никогда поэт о ней не вспоминал. Но после моих поездок и в Сойволу, и во Владимировку, не могу поверить, что подросток сам ли, или же с отцом или тётушкой ни разу не побывал у своего дяди, построившего свой могучий дом всего-то километрах в тридцати от Сойволы. Даже на лодке можно было доплыть. Тем более, дядя Михаил Петрович племянника любил, и потом не раз помогал ему в жизни. Даже когда в годы учёбы в Череповецком училище мальчик Игорь ездил из Череповца домой, он мог бы завернуть в гости к дяде, прямо по дороге. И неужели он ни разу не ездил со своей тётушкой в гости к Михаилу Петровичу Лотарёву?

Первой поселилась на Суде его тётушка, владевшая в Череповецком уезде обширными имениями, а заодно и картонной фабрикой. Когда её брат Василий Петрович Лотарёв поссорился с женой, он тоже решил с сыном податься в северные края. Тем более, к тому времени военный инженер Лотарёв уже вышел в отставку, и имел кое-какие сбережения. Решил вместе с сестрой построить новую бумажную фабрику на Суде, вложил все свои капиталы в строительство. Оснастил всё новейшим импортным оборудованием, но начался кризис, спроса не было, и Василий Петрович за гроши продал всю фабрику удачливому дельцу, который и развернул производство. Картонная фабрика работала и в советские годы, но в связи со строительством водохранилища была закрыта.

Получается, что мы с отцом поэта коллеги по профессии, я тоже по первой профессии инженер-бумажник, и хорошо знаю все северные бумажные комбинаты. Знаю, что окружало Игоря в его детские годы, какие запахи шли от целлюлозного производства. Вот он и уплывал подальше на лодке, или уходил в лес, собирая ягоды. Рос таким диким природным мальчишкой – на лодке уплывал подальше на речные просторы, или же на лошадке уносился в череповецкие «прерии», начитавшись Фенимора Купера. Книги он читать очень любил, а вот учебу презирал.

 

Череповец, уездный город,

Над Ягорбой расположон,

И в нём, среди косматых бород,

Среди его лохматых жён,

Я прожил три зимы в Реальном,

Всегда считавшемся опальным

За убиение царя

Воспитанником заведенья,

Учась всему и ничему

(Прошу покорно снисхожденья!..)

Люблю на Севере зиму,

Но осень, и весну, и лето

Люблю не меньше. О поре

О каждой много песен спето.

 

На годы учёбы в Череповце отец вызвал из Петербурга мать поэта. Счастью не было предела, но учиться своенравный подросток всё равно не желал. После второго класса он был оставлен на второй год. Другое дело, учинить какую-нибудь проказу, затащить, к примеру, жеребёнка на второй этаж дома…

 

Я про училище забыл,

Его не посещая днями;

Но папа охладил мой пыл:

Он неожиданно нагрянул

И, несмотря на все мольбы,

Меня увёз. Так в лету канул

Счастливый час моей судьбы!

А мать, в изнеможеньи горя,

Взяв обстановку и людей,

Уехала, уже не споря,

К замужней дочери своей.

Свою северную жизнь позже поэт описал в поэме «Роса оранжевого часа». Как вспоминает Минин: «...Ныне на Суде есть поселок Сойволовское. Теперь это дачное место. ... Но Северянин дал ещё и поэтические приметы своей духовной колыбели. Рассказывая об усадьбе, он говорит, что «был правый берег весь олесен». В описываемом месте Суды таковым он остаётся до сих пор. И еще плёсо реки здесь расположено с запада на восток, так что огромный шар утреннего солнца, выкатываясь из-за леса, заливает оранжевым светом и зеркальную водную гладь, и прибрежные луга в каплях росы. Такую картину наблюдал юный рыбак Игорь Лотарёв. Вот откуда поэтический образ – «роса оранжевого часа»...».

Нынешние дачники из Сойволовского и знать не знают ни про какого Северянина. Хотя до музея во Владимировке всего час езды.

Название усадьба Сойвола получила от речки, по берегам которой размещались приписанные фабрике леса. Дом для новой усадьбы, громадный, двухэтажный, закупили в помещичьем имении на реке Колпи, сплавили его в разобранном виде. Об этом доме ходили мрачные легенды, ходили слухи, что в нём жило семь сестёр-помещиц, убивавших своих маленьких новорождённых детей. «Они детей своих внебрачных бросали на дворе в костёр, а кости в боровах чердачных муравили». Затем дом перекупила помещичья пара, вскоре кончившая жизнь самоубийством. И вот в таком доме мальчик Игорь жил один на втором этаже, по ночам он дрожал от страха, ему чудились привидения и покойники. Днём он отдыхал на природе. Катался на лыжах, на лодках, на лошадях, ходил в одиночку в дальние походы.

Имение Владимировка брат Василия Петровича Михаил Петрович начал строить лишь в 1899 году по такому же типу, как была построена Сойвола. Есть в книге Минина и подборка цитат Игоря Северянина, посвящённых любимой Суде. В стихах он много раз называл точный адрес своей поэтической колыбели. И какими только словами не ласкал свою судьбоносную реку: «лучезарная Суда», «русло моего пера», «моя незаменимая река», «прозрачно-струйная»... За стремительность течения он сравнивал Суду с быстроногим оленем. Северянин любил её олесенные берега, но знал он и Суду-трудягу:

 

С утра до вечера кошовник

По Суде гонится в Шексну...

 

или:

 

За ними «тихвинки» и баржи

Спешат стремглав вперегонки...

 

или:

 

И вновь, толпой людей рулима,

Несется по теченью вниз,

Незримой силою хранима,

Возить товары на Тавриз

По Волге через бурный Каспий,

Сама в Олонецкой родясь...

 

Уже забыв о первых питерских годах жизни, юный Игорь рос как коренной северянин, жил природной стихийной жизнью. С одной стороны, детство поэта было более чем благополучно, роскошный двухэтажный дом, лодка, своя лошадка. С другой стороны, он практически рос как сирота, никем не контролируемый, и остро чувствовал своё одиночество. Думаю, если бы не любовь к поэзии, он бы ушёл в революционеры. Игорь Северянин пишет в поэме “Роса оранжевого часа”:

 

Завод картонный тёти Лизы

На Андоге, в глухих лесах,

Таил волшебные сюрпризы

Для горожан, и в голосах

Увиденного мной впервые

Большого леса был призыв

К природе. Сердцем ощутив

Её, запел я; яровые

Я вскоре стал от озимых

Умело различать; хромых

Собак жалеть, часы на псарне

С борзыми дружно проводя,

По берегам реки бродя,

И всё светлей, всё лучезарней

Вселенная казалась мне.

Бывал я часто на гумне,

Шалил среди весёлой дворни,

И через месяц был не чужд

Её, таких насущных, нужд.

И понял я, что нет позорней

Судьбы бесправного раба,

И втайне ждал, когда труба

Непогрешимого Протеста

Виновных призовёт на суд,

Когда не будет в жизни места

Для тех, кто кровь рабов сосут…

 

Подрастал готовый революционер. Конечно, ему не позавидуешь, при живых отце с матерью рос он практически с тёткой, занятой своим бизнесом, как в чужом доме. И уже тогда родилась какая-то затаённая ненависть к городу как чужому. Северный Маугли со временем вдруг стал всеобщим любимцем горожан, но втайне-то он их всегда не любил и презирал.

 

Ты, выросший в среде уродской,

В такой типично-городской,

Не хочешь ли в край новгородский

Прийти со всей своей тоской?

Вообрази, воображенья

Лишённый, грёз моих стези,

Восторженного выраженья

Причины ты вообрази.

Представь себе, представить даже

Ты не умеющий, в борьбе

Житейской, мозгу взяв бандажи

Наркотиков, представь себе

Леса дремучие вёрст на сто,

Снега с корою синей наста,

Прибрежных скатов крутизну

И эту раннюю весну,

Снегурку нашу голубую,

Такую хрупкую, больную,

Всю целомудрие, всю – грусть…

Пусть я собой не буду, пусть

Я окажусь совсем бездарью,

Коль в строфах не осветозарю

И пламенно не воспою

Весну полярную свою!

 

Нет, так до сих пор никто и не понял смысл поэзии Игоря Северянина, по-настоящему любящего лишь северную природу и простых северных людей. Да и в творчестве его всем известные поэзы о грезерках составляют только малую часть. До сих пор иные поклонники поэта, приезжая в Череповецкий район в гости к Северянину, путают имение тётки поэта, его крёстной матери, прозванное “Сойвола” с сохранившимся и поныне имением дяди во Владимировке, где и расположен сейчас литературный музей Игоря Северянина. Крестьянка Спирина некогда служила во Владимировке в усадьбе Михаила Петровича Лотарёва, она писала еще в 1995 году И.В. Лотаревой: «Когда читаю о И.Северянине и усадьбе М.П. Лотарёва, недоумеваю, почему усадьбу называют «Сойвола». Хотелось бы знать, почему усадьбе в д. Владимировка дано название другого населённого пункта, находящегося в нескольких километрах от этого дома, вниз по течению реки Суды. Пока были живы старые люди, узнавала. Никто из них не слышал, чтобы усадьба М.П. Лотарёва называлась «Сойвола». А моя мама, работая у вашего деда почтальоном, заявляла, что, когда приходили письма на имя Лотарёва, то на конверте был указан адрес: «Новгородская губерния. Череповецкий уезд, станция Суда, усадьба Владимировка, его сиятельству инженеру-технологу М.П. Лотарёву».

Любителям поэзии Северянина надо не полениться и от имения Владимировка проехать или пройти до поселка Сойволовское, посмотреть на истинно северянинские места.

 

Но как же проводил я время

В присудской Сойволе своей?

Ах, вкладывал я ногу в стремя,

Среди оснеженных полей

Катаясь на гнедом Спирютке,

Порой, на паре быстрых лыж,

Под девий хохоток и шутки, –

Поди, поймай меня! шалишь! –

Носился вихрем вдоль околиц;

А то скользил на лёд реки;

Проезжей тройки колоколец

Звучал вдали. На огоньки

Шёл утомлённый богомолец,

И вечеряли старики.

Ходил на фабрику, в контору,

И друг мой, старый кочегар,

Любил мне говорить про пору,

Когда ещё он не был стар.

Среди замусленных рабочих

Имел я множество друзей,

Цигарку покрутить охочих,

Хозяйских подразнить гусей,

Со мною взросло покалякать

О недостатках и нужде,

Бесслёзно кой-о-чём поплакать

И посмеяться кое-где…

Всё-таки, хоть почти сиротой он жил, но в барских, помещичьих условиях. Была у него своя лошадка, своя лодка…

Увы, без родительского внимания, но в достаточно привольных условиях провёл свою юность Игорь Лотарёв. Учёбой не занимался, но на девушек обращал самое пристальное внимание. После чисто детских влюблённостей в баронессу Дризен или в тридцатипятилетнюю Аделаиду Константиновну, уже повзрослев он страстно влюбился в свою кузину Лилю, чуть постарше его. И сколько бы Лиля ни внушала ему, что никаких объятий и слияний тел или душ у них нет и не может быть, оставив надежды лишь на сестринскую любовь, Игорь по-прежнему был увлечён своей кузиной.

 

Жемчужина утонков стиля,

В теплице взрощенный цветок,

Тебе, о лильчатая Лиля,

Восторга пламенный поток!

Твои каштановые кудри,

Твои уста, твой гибкий торс –

Напоминает мне о Лувре

Дней короля Louis Quatorze.

Твои прищуренные глазы –

…Я не хочу сказать глаза!.. –

Таят на дне своём экстазы,

Присудская моя лоза.

 

Кончилось это тем, что когда его отец, завербовавшись на работу в пароходство в Порт-Артур, повёз своего сына через Москву, где в это время и состоялась свадьба Лили, Игорь хотел кончить жизнь самоубийством. Хорошо, что не получилось. А дальше уже длиннющее путешествие на поезде с отцом через Урал, Сибирь и Дальний Восток, запомнившееся ему на всю жизнь.

 

Я видел сини Енисея,

Тебя, незлобливая Обь,

Кем наша “матушка Рассея”, –

Как несравнимая особь, –

Не зря гордится пред Европой;

И как судьба меня ни хлопай,

Я устремлён душою всей

К тебе, о синий Енисей!

Вдоль малахитовой Ангары,

Под выступами скользких скал,

Неслись, тая в душе разгары;

А вот – и озеро Байкал…

Святое море! Надо годы

Там жить, чтоб сметь его воспеть!

 

Заканчивается эта поэма, посвящённая своему детству на русском севере, “Роса оранжевого часа”, уже после феерического бала на крейсере “Рюрик” в Порт-Артуре, возвращением из китайских портов в родные места на Гатчине, где его ждала мама. И он мчался подростком один, через весь Дальний Восток и Сибирь, сбежав от отца к далёкой родине своей:

 

Чтоб целовать твои босые

Стопы у древнего гумна,

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

 

Семнадцатилетний подросток, вернувшись к концу 1904 года в Гатчину, взматеревший, обретший жизненный опыт и некую толику цинизма и иронии, уже прекрасно понимает своё Дао, свою творческую суть – быть русским поэтом и более никем.

Но гений русского поэта выкован был в северных реках, и нигде больше.

РУССКАЯ ПАМЯТЬ КРЫМА

Когда американский вице-президент Джо Байден говорит об оккупации Крыма русскими, я поражаюсь его невежеству. Можно спорить, насколько элегантно был Крым возвращён России, но непонятно, кого же оккупировали русские в Крыму? Поговорим хотя бы о культуре. Может быть, кто-то из украинских знатоков скажет, какие памятники украинской культуры есть в Крыму, какие знаменитые писатели, художники, артисты Украины его посещали, его воспевали? А вот о русских гениях в Крыму написано уже множество книг. И вновь сегодня эта тема стала злободневной. Возьмём хотя бы русских писателей и поэтов, посетивших Коктебель в ХХ веке. Коктебель, который в течение всего последнего столетия был одним из главных центров всероссийской культуры.

Совсем недавно, в 2015 году, вышла в Симферополе книга известного коктебельского писателя и поэта Вячеслава Ложко «Серебряная память Коктебеля». Её бы надо было подарить Байдену, дабы он ознакомился с историей русского Крыма. Какая славная в Коктебеле оказалась компания русских «оккупантов»: Максимилиан Волошин, Николай Гумилёв, Андрей Белый, Осип Мандельштам, Алексей Толстой, Максим Горький, художники Иван Айвазовский, Константин Богаевский, Викентий Вересаев, Михаил Булгаков, Александр Грин, Валерий Брюсов, Марина Цветаева, Илья Эренбург и многие другие. Будь они украинцами, я представляю, какой бы ор устроили не только Байдены и Порошенки, но и наша либеральная интеллигенция, ныне так осуждающая «русскую оккупацию Крыма». Вот Вячеслав Ложко, хранитель коктебельской культуры, и описал подробнейшим образом многолетнюю вековую «оккупацию» Коктебеля блестящими представителями великой русской культуры. И хоть бы один известный незалежный письменник в эти славные ряды затесался… Впрочем, никто из русских гениев, ни в прошлом веке, ни сейчас, не отделял, не обосабливал себя от столь родных нам украинцев. Представляю, как бы описал киевлянин Михаил Булгаков нынешние кривляния и наших либералов, и киевских письменников – полистайте «Белую гвардию» для примера.

Парадокс заключается ещё и в том, что в шестидесятые-восьмидесятые годы и все славные русские писатели-либералы постоянно, годами «оккупировали» всё тот же Крым и Коктебель; кого я только ни встречал в нашем Доме творчества: Андрея Битова и Василия Аксёнова, Александра Борщаговского и Беллу Ахмадулину, Фазиля Искандера и Евгения Попова… Те ещё были русские «оккупанты» – терзали годами несчастную украинскую крымскую землю.

Думаю, Вячеславу Ложко предстоит ещё большая работа по написанию нового тома «Серебряной памяти Коктебеля», куда бы вошли уже все ему знакомые писатели второй половины ХХ века. Наверняка, войдёт туда отдельной главой и коктебельская история Иосифа Бродского, для которого эта крымская земля была одной из самых дорогих и значимых для его творчества. По сути, Коктебель был для Иосифа идеальной имперской «глухой провинцией у моря». Тут тебе и остатки античности его любимой Римской империи, тут и древние скифы, и так называемая «любимая песочница советской империи». Всё сразу. В такой атмосфере и стихи писались легко. В стихотворении, посвящённом коктебельской художнице Наталье Северцовой, он пишет:

 

Не рыдай, что будущего нет.

Это – тоже в перечне примет

Места, именуемого Раем…

Ни много ни мало, но именно русским Раем был для русских писателей ХХ века родной им Коктебель.

Стоит на набережной Коктебеля памятник Максу Волошину, Вячеслав Ложко добился недавно и памятника Николаю Гумилёву, пора бы уже заняться памятником Иосифу Бродскому, ещё одному славному русскому «оккупанту»…

Книга «Серебряная память Коктебеля» – это не просто книга очерков о великих деятелях русской культуры, посетивших в те или иные годы Коктебель, это вбитый навечно в основание русского Крыма символический русский столб.

Электролинии – это очень важно и хорошо, но жаль, что наш президент не посетил тот же Коктебель, не приложился к памятникам русских гениев, не побывал в музеях Грина и Волошина. Электролинии, как мы знаем, можно и взорвать нашим врагам, а вот память о великой русской культуре, строфы из стихов Волошина и Гумилёва, Цветаевой и Бродского, «Алые паруса» Александра Грина никуда не выкинешь, пока жива Россия. Бывал в Коктебеле и наш русский музыкальный гений Георгий Свиридов, «оккупировавший» его своей изумительной музыкой, столетие со дня рождения которого в декабре 2015 года отметил весь культурный мир планеты.

Вячеслав Ложко и сам уже – один из символов русского Коктебеля, многим памятны его строки:

 

Я пью божественный напиток,

Коньяк с названьем «Коктебель»…

 

А гуляя по коктебельским улицам Гумилёва, Волошина, Грина, Северянина, Цветаевой и других писателей, вспоминают, что и эти поэтические названия улицам пробил в поселковом совете всё тот же Ложко. Знают все коктебельцы России и музыкально-литературный салон Ложко, где в последние десятилетия проводили свои творческие вечера Георгий Поженян и Виктор Пронин, Андрей Битов и Наталья Медведева, Валерий Ганичев и Игорь Янин, был там и мой творческий вечер. За последние годы Вячеслав Ложко организовал федеральную литературную премию имени Николая Гумилёва, каждый год на гумилёвские чтения приезжают лучшие писатели России… И его знаковая книга «Серебряная память Коктебеля», вышедшая в знаковый для всей России и для Крыма год присоединения к России, уже не даст нам забыть славные традиции русской литературы.

В книге собраны очерки об Андрее Белом – «Пленный дух», о Валерии Брюсове – «Бесстрастный мастер», о Михаиле Булгакове –  «И блажен будешь», о Викентии Вересаеве –  «Смелость быть собой», о Максимилиане Волошине –  «Скиталец, познающий мир», о Максиме Горьком –  «Великий Буревестник», об Александре Грине –  «Мир сказочных грёз», о Николае Гумилёве – «Святая честь поэта», об Осипе Мандельштаме – «Всё движется любовью», об Алексее Толстом – «Отечества кровный сын», и наконец, о Марине Цветаевой – «Одиночества верховный час».

Неплохие подобрались русские оккупанты, захватившие русский Крым ещё в начале ХХ века.

А какие они оставили после себя строчки о Коктебеле, их никак не вместишь в украинскую культуру, при всём уважении к ней. Вот, к примеру, коктебельский Осип Мандельштам:

 

Золотое руно, где же ты, золотое руно?

Всю дорогу шумели морские, тяжёлые волны,

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный…

 

Вот так же полон пространством и временем наш русский Крым. И никто уже и никогда не извлечёт из русской поэзии и из русского Коктебеля ни самого Макса Волошина, ни его изумительные стихи, ни его могилу на горе Кучук-Енишар, возвышающуюся над всем Коктебелем, откуда открывается вся панорама «Страны синих скал». Сам прах Волошина в Коктебеле, прах Александра Грина в Старом Крыму не дали Крыму стать украинским. Как писал Волошин:

 

Старинным золотом и желчью напитал

Вечерний свет холмы. Зардели, красны, буры,

Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры,

В огне кустарники и воды, как металл…

 

Эти стихи русских поэтов помогали и вежливым людям провести абсолютно мирное присоединение Крыма к России. Очерки Вячеслава Ложко о коктебельской русской культуре помогают и сегодня крымчанам преодолеть все тяжести блокады. В полной темноте в лишённой света Феодосии звучали по вечерам чудные киммерийские строчки, помогая выжить:

 

Гаснут во времени, тонут в пространстве

Мысли, событья, мечты, корабли…

Я ж уношу в своё странствие странствий

Лучшее из наваждений земли…

Эти русские стихи не оторвать от Коктебеля, этот Коктебель не оторвать от этих дивных строк. Как вспоминал Всеволод Рождественский о возвращении в Россию, в Коктебель Андрея Белого: «он вулканически переживал радость возвращения под небо родной культуры» – в Россию, в Коктебель, и просто «зримо отрясал прах гнилой западной цивилизации», вот так и мы отрясаем ныне Крым от следов чужого русской культуре вторжения…

Как пишет Вячеслав Ложко: «все они остаются и навсегда останутся в памяти Коктебеля – Коктебеля Серебряного века, Коктебеля нынешнего, Коктебеля будущего. Их имена всегда будут его вечной, серебряной памятью…». А его книга о великих русских поэтах и писателях станет навсегда частью русской памяти Крыма.

Русский Коктебель и сейчас продолжает писать свою творческую историю.

ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО Я – СЕВЕРЯНИН

Беседовал Вениамин Слепков

 

– Владимир Григорьевич, ваши статьи и книги о литературе выходят, начиная с шестидесятых годов, и немногие критики и публицисты могут сказать, что наблюдают за развитием литературы на протяжении более полувека. В последнее время приходится слышать такое мнение читателей, что современная российская литература уступает прежней советской – по качеству текстов, по масштабу поднимаемых проблем. Согласны ли вы с таким мнением и, если да, то почему, на ваш взгляд это происходит?

 

– Дорогой Вениамин, я согласен, нынешняя российская литература во многом уступает прежней советской. Прежде всего потому, что она как бы сама себя лишила идеологии, величия замысла, как говаривал Иосиф Бродский. Впрочем, вся наша страна уже много лет лишена по новой Конституции идеологии, лишена национальной идеи в любом её воплощении. Можно быть блестящим стилистом, сочинять замысловатые сюжеты, но если в книге нет никакой идеи (любой – белой, красной, голубой, советской, антисоветской, имперской, этнической), никакой мысли – о политике, о любви, о своём народе, то книга становится ни о чём, она превращается в лучшем случае в чтиво, в случае с беллетристикой, или в скучнейшее занудство, в случае с филологической прозой. Возьмите всех русских титанов ХХ века, от Михаила Шолохова до Александра Солженицына, от Юрия Кузнецова до Иосифа Бродского, от Есенина до Маяковского, от Андрея Платонова до Михаила Булгакова. Даже в самом мелком сюжетике у них было заложено величие замысла. Как писал Владимир Маяковский: “В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела, близкой мне, красный цвет моих республик тоже должен пламенеть”. Нет ни масштабности темы, ни масштабности замысла.

Увы, к тому же и в самом обществе  сейчас отсутствует масштабность, всех увлекла потребительская идея бытового благополучия, тут не до чтения. Чтобы всколыхнуть наше общество, нужны новые сильнейшие импульсы. Впрочем, сегодня появилась группа молодых сильных писателей, таких, как Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Михаил Елизаров, которые и по качеству своих текстов, и по напору острейших социальных тем, не уступают мастерам советской литературы.

Большая беда ещё и в том, что сейчас литература потеряла свою главенствующую роль в жизни общества. К сожалению, Россия перестала быть литературоцентричной страной. Появись сегодня “Война и мир” или “Евгений Онегин”, могли бы и не заметить.

Думаю, в период перестройки власти осознанно вывели литературу на обочину, они боялись влияния и русской, и советской литературы на общество. Им нужна была литература как развлечение, как хобби, некая забава. “К штыку приравнять перо” – это не для них. Для того чтобы вернуть литературу на пьедестал, нужна мудрая государственная воля.

 

– Не секрет, что на содержание советской литературы во многом влияло государство. Сейчас государство практически устранилось от литературы. Конечно, такое устранение можно только приветствовать, оно обеспечивает свободу автора писать так, как ему диктует сердце. С другой стороны, мы наблюдаем, как часто «варятся в собственном соку» многие талантливые региональные, да и не только, авторы, чьи имена не входят в обоймы раскрученных. Наверное, можно обозначить и ещё ряд проблем, вызванных устранением государства от серьёзной поддержки литературы. Что вы думаете по этому поводу? Должно ли государство играть какую-либо роль в литературном процессе или же только рынок должен всё расставлять по местам?

 

– Российское государство, увы, предало свою национальную литературу. Я удивился, когда в прошлом году на общем литературном собрании в Москве услышал от президента, что книга – это всего лишь товар, который должен быть продаваемым. Я-то считаю, что коммерческая литература – это просто не литература, это как колбаса или сосиски, как трусики или косметика. Вот там рынок и расставляет всё по местам. Хорошая литература, и прежде всего поэзия, как правило, убыточна. Во все времена во всём мире национальные лидеры всячески поддерживали свою национальную литературу, ибо без литературы нет и идеологии, а без идей исчезает и сам народ, становится лишь массой, потребителями хлеба и зрелищ, исчезает и государство. Можно по-разному относиться к событиям на Украине, в Чечне, к Исламскому государству, но все эти трагические события происходят именно от подъёма  национальных  и религиозных идей. Не случайно же Иосиф Сталин зимой 1941 года, когда немцы стояли под Москвой, читал новинки литературы, ту же пьесу “Фронт” Корнейчука, и срочно приказывал печатать в “Правде”.  Он понимал, солдату нужна национальная идея, за что воевать, ради чего жизнь отдавать за Родину. Это как ответ на вопрос: что главное в танке? – Не испугаться!

Сейчас, боюсь, наши лидеры вообще ничего не читают. Закрываются по всей стране книжные магазины и библиотеки. Если так пойдёт и дальше, это приведёт к распаду России на множество осколков. Посмотрите, как в Америке государство мощно поощряет через фонды и гранты необходимую им  идеологическую направленность и в Голливуде, и в литературе. Помню, в Америке я вначале поразился развитию книжной торговли: в самом маленьком городке прекрасные двухэтажные книжные магазины, с кафе на втором этаже, где можно сидеть весь день и читать книги. Да, там как бы свобода во всём, ничтожными тиражами, в маленьком формате ты можешь издавать и троцкистские, и расистские, и сталинистские, и крайне как угодно левые или правые книжонки, смотреть в маленьких студиях какие угодно фильмы, но для того, чтобы выйти на широкий экран или широким тиражом, – нужна лицензия, и она даётся лишь тем направлениям, которые поддерживают американскую идеологию.

Нам не нужны прямые надсмотрщики былых советских времён, запреты и предварительная цензура, но естественно, государство обязано щедро поддерживать необходимое ему национальное искусство. У нас же пока всё наоборот, на международные книжные ярмарки и фестивали ездят за счёт государства и налогоплательщиков исключительно крайне либеральные, русофобски настроенные литераторы, от Дмитрия Быкова до Михаила Шишкина, в искусстве царят Мараты Гельманы и Михаилы Швыдкие. Когда за откровенно антирусскую публицистику присуждают Нобелевскую премию Светлане Алексиевич, её сейчас дружно поддерживают те же государственные издания в России, которые писательница поливает грязью. Сплошной садомазохизм. Есть поговорка: если ты не поддерживаешь свою армию, то на её место придёт чужая армия. То же самое и с литературой, если государство не ценит свои литературные традиции и национальные идеалы, то к нам в страну придут другие чужие литературные традиции и чуждые нам идеалы.

Европа, давно не занимающаяся своей литературной и культурной политикой, сейчас начинает понимать, что скоро на улицах и площадях европейских городов будет царить другой порядок, по законам шариата. Свято место пусто не бывает. Константинопольский православный Собор  превратился в главную мечеть Стамбула, в Иерусалиме тоже знаменитая мечеть Аль-Акса стоит на месте христианского храма. И как предчувствие, наша русская писательница Елена Чудинова  написала пророческий роман “Мечеть Парижской Богоматери”. Всё так будет и у нас, будет и Мечеть Василия Блаженного на Красной площади, или лютеранская кирха, если наше государство не будет поддерживать свою национальную литературу. Осмотритесь вокруг себя: все вывески на английском языке, обложки журналов тоже, да и мы сами выглядим, как витрина заморского магазина. Я специально зашёл в метро летом и подсчитал, прошла по эскалатору тысяча человек, и все как один без исключения в майках с яркими иностранными надписями, ни одной русской. А государство по-прежнему не хочет поддерживать свою национальную культуру. Мне кажется, наш президент не понимает важность  литературы и культуры в целом. У нас была самая могущественная армия в Советском Союзе, но когда наша культура увлеклась диссидентством, страна рухнула. Можно построить лучший в мире танк, но что будет в голове у танкиста, это и определит, куда он будет стрелять.

 

– В своём творчестве литературоведа вы обращаетесь к очень разным российским поэтам. Вышла книга о Лермонтове, затем – о Бродском, теперь готовится к выходу труд о Северянине. Чем вызван глубокий интерес к таким разным – и во времени, и в творчестве – авторам? Есть нечто, что их объединяет? Почему именно эти личности вызвали ваш интерес?

 

– Прежде всего, героев моих книг объединяет огромный талант. Во-вторых,  не менее важно то, что и Михаила Лермонтова, и Игоря Северянина, и Иосифа Бродского объединяет любовь к России. Все они были по-настоящему независимы, часто спорили с властями, но всегда оставались истинными патриотами России.

Меня часто наши полуобразованные русачки спрашивают: ну какой же патриот Иосиф Бродский? И еврей, и из России уехал. Приводят два-три его скабрезных стишка, на самом деле не украшающих поэта, типа “Набросок “ или “Представление”, но умалчивают о его подлинных шедеврах. Или же сводят всё к мимолетному северному эпизоду, когда поэт увлёкся русской экзотикой.

 

В деревне Бог живёт не по углам,

как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

и честно двери делит пополам…

 

Эти его деревенские стихи, написанные в архангельской ссылке, на самом деле замечательные, но не на них я хочу заострить своё внимание, а на стихах, определяющих его русскость. Я каждый раз привожу три стихотворения, отделённых друг от друга десятилетиями. Вот первое, написанное в декабре 1964 года – “Народ”, названное Анной Ахматовой гениальным. Стихотворение, посвящённое русскому народу.

 

Пусть возносит народ – а других я не знаю судей,

Словно высохший куст, – самомненье отдельных людей.

Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,

Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

 

Это пламенный восторженный гимн русскому народу, это стихотворение я бы печатал в “Родной речи” с первого класса до последнего. Написано оно в ссылке в деревне Норенская. Иные либералы ныне стараются его назвать паровозиком. Мол, написал его поэт, надеясь на снисхождение властей. Но такой силы паровозики не пишутся. И к тому же, Иосиф Бродский никогда не писал паровозных стихов. Он сам был паровозом русской поэзии. К примеру, из-за этого, якобы паровозика, отказались печатать уже после ссылки  Бродского в журнале “Юность” подборку стихов. Не понравилась строка “Пьющий, песни орущий, вперед…”. Мол, наш народ не пьёт.

Прошло добрых десять лет. Уже в эмиграции, когда поэта практически насильно выдворили из страны в течение трёх дней, он в 1974 году в европейской гостинице услышал по телевидению о смерти маршала Жукова, и сразу же написал эпитафию “На смерть Жукова”. Георгий Жуков ещё при жизни получил негласный титул маршала Победы, опальный поэт посвятил этому выдающемуся человеку свою оду:

 

Воин, пред коим многие пали стены,

хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей…

 

Это настоящая Ода великому полководцу и спасителю России:

 

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прохоря.

Все же, прими их – жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

 

Блестящее подражание державинскому “Снигирю”, посвящённому другому русскому военному гению Суворову. Позже Иосиф Бродский говорил, что с таким стихотворением можно было пойти в газету “Правда”. Он не скрывал его державность.

И вот ещё через восемнадцать лет, в 1992 году, узнав о том, что незалежная Украина подписала соглашение с НАТО, от имени всех кацапов, проживающий уже добрых 20 лет в вынужденной эмиграции в США  поэт страстно и эмоционально, с болью за распад своей родины, напишет ныне широко известное стихотворение “На независимость Украины”:

Прощевайте, хохлы!  Пожили вместе, хватит.

Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

кожаными углами и вековой обидой.

 

Не поминайте лихом!  Вашего неба, хлеба

нам – подавись мы жмыхом и потолком – не  треба.

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.

Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

 

Он не за Брежнева или за советскую власть переживает, а за свою родину, за «мой народ», он считает, что нельзя было отрывать от России её кровную часть – Украину. К тому же, малую родину самого поэта. Он гневно заканчивает это стихотворение напоминанием о том, что перед смертью те же самые хохлы будут хрипеть, «царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Можно критиковать поэта за несдержанность, неполиткорректность, но все эти десятилетия главным для него была русская имперская державная идея. Он был оппонентом власти, но не народа, не государства. Он говорил: «Я русский поэт, хотя и евреец».

То же самое было и с Лермонтовым. Так же и у него, – тоже неоднократно ссылаемого, только не на Север, а на Юг, дерзко писавшего царям и их окружению свои упреки за смерть Пушкина, – мы находим непреходящую любовь к России, к своему народу.

Они и впрямь были, и Бродский, и Лермонтов, да и тот же Северянин, гонимые миром странники, но все они служили русской литературе, служили России.

 

Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

 

Эмигрант Игорь Северянин, проживший после революции 1917 года более 20 лет в Эстонии, сегодня вообще мало кому известен. Все помнят лишь его «Ананасы в шампанском», «Громокипящий кубок» и «Это было у моря». Тоже блестящая, музыкально-тонкая, изящная поэзия. Но есть же у Северянина совсем другие стихи. Есть его «сталинский грезофарс». Мало кто из русских поэтов в эмиграции так тосковал по России, как, казалось бы, весь прозападный, весь  «в чём-то норвежском, в чём-то испанском»,  эпатажный поэт Игорь Северянин, который в эмиграции всё своё творчество посвящает России.

 

О России петь – что стремиться в храм

По лесным горам, полевым коврам...

О России петь – что весну встречать,

Что невесту ждать, что утешить мать...

О России петь – что тоску забыть,

Что Любовь любить, что бессмертным быть.

 

Такой образ поэта просто незнаком нынешним любителям поэзии Серебряного века. Где здесь башня замка, где королева, где фиалки? Где мороженое из сирени?

Я – русский сам, и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я – вылитая Русь!

 

И это, пожалуй, основная линия в эмигрантской поэзии Игоря Северянина. Понимание того, что без Родины нет и поэзии, так, одно ремесло. Бедный Северянин, для него отсутствие России было невосполнимо, он реально страдает в своём эстонском одиночестве. Русские стихи его никому не нужны, а переводить за деньги эстонских поэтов на русский по подстрочникам Фелиссы – тяжкая и скучная работа. Разве не обидно, туристы едут в Россию из той же Эстонии, а он не может? Он не хочет отдавать наш русский Днепр чужим пришельцам. Северянин будто предвидит будущее:

 

За годом год. И с каждым годом

Всё неотступней, всё сильней

Влечёт к себе меня природа

Великой родины моей.

Я не завистлив, нет, но зависть

Святую чувствую порой,

Себе представив, что мерзавец –

Турист какой-нибудь такой, –

Не понимающий России,

Не ценящий моей страны, –

Глядит на Днепр в часы ночные

В сияньи киевской луны!

(«За Днепр обидно»)

 

Сегодня за Днепр обидно и миллионам русских, не понимающих, что же там устраивают на Днепре братья-хохлы. К Северянину приходит понимание своей собственной вины, и вины миллионов эмигрантов, покинувших Россию. Тоньше и глубже всяких политиков и экономистов чувствует поэт Игорь Северянин, что его Россия отстраивается, мужает, крепнет, и уже без него, без всех, покинувших отчизну. По-своему это противостояние главному тезису русских эмигрантов: мы не в изгнании, мы в послании…

И он смело корит себя, русского, что недостаточно сил отдавал своей стране, своему народу. Этот былой певец причудливых миррелей и менестрелей, подобно Маяковскому тянется к своему народу, хочет помочь ему.

 

Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймёт Москва:

Родиться Русским – слишком мало,

Чтоб русские иметь права...

Родиться Русским – слишком мало,

Им надо быть, им надо стать…

 

Пожалуй, он больше и искреннее всех и эмигрантов и советских писателей  радовался присоединению Прибалтики к Советскому Союзу в 1940 году.

Он писал Георгию Шенгели: «Я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, я верил в это твёрдо. И я рад, что это произошло при моей жизни: я мог и не дождаться: ранней весной я перенёс воспаление левого лёгкого в трудной форме. И до сих пор я не совсем здоров: постоянные хрипы в груди, ослабленная сердечная деятельность, усталость после небольшой работы. Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: в последние годы я почти ничего не создал, ибо стихов никто не читал. На поэтов здесь (и вообще в Европе) смотрели как на шутов и бездельников, обрекая их на унижения и голод. Давным-давно нужно было вернуться домой, тем более что я никогда врагом народа не был, да и не мог им быть, так как я сам бедный поэт, пролетарий, и в моих стихах Вы найдёте много строк протеста, возмущения и ненависти к законам и обычаям старой и выжившей из ума Европы…».

Мало что зная о Советском Союзе, он поэтизирует его так же, как раньше поэтизировал своих принцесс из замков. Я бы назвал этот последний в его жизни цикл стихов “Сталинский грезофарс”. Вот одно из стихотворений, называется “ В наш праздник”:

 

Взвивается красное знамя

Душою свободных времён.

Ведь всё, во что верилось нами,

Свершилось, как сбывшийся сон.

Мы слышим в восторженном гуле

Трёх новых взволнованных стран:

– Мы к стану рабочих примкнули,

Примкнули мы к стану крестьян.

Наш дух навсегда овесенен.

Мы верим в любви торжество.

Бессмертный да здравствует Ленин

И Сталин – преемник его!

 

В разгоряченном мозгу стареющего поэта уже бушуют грандиозные замыслы, хотя в жизни продолжаются всё те же бытовые проблемы, прежде всего катастрофическая нищета. Он ждёт советские гонорары, посылает стихи в советские журналы.

 

Прислушивается к словам московским

Не только наша Красная земля,

Освоенная вечным Маяковским

В лучах маяковидного Кремля,

А целый мир, который будет завтра,

Как мы сегодня – цельным и тугим,

И улыбнётся Сталин, мудрый автор,

Кто стал неизмеримо дорогим.

 

Когда читаешь эти строчки, не надо забывать, что написаны они не по заказу, без всякой корысти, поэтом, который и не знает реальной действительности в Советском Союзе, это его грёзы о счастливом мире.

Кстати, я обратил внимание, что объединяет этих моих героев ещё и общая стихийность души, мятежность. Михаил Лермонтов не вынес студенческую муштру в Московском университете, сам ушёл после первого курса, а Бродский и Северянин – оба даже школу не окончили, бросили и ушли в поэзию, несмотря на протесты родителей. Все трое были крайне независимы, у всех троих складывались сложные отношения с возлюбленными, но их любовная лирика была замечательна. И Северянин, и Бродский, и в какой-то степени и Лермонтов были связаны с русским Севером, а Северянин и Бродский конкретно с Череповцом…

– Владимир Григорьевич, вы всегда востребованы, как критик, литературовед, публицист, писатель. Ваши работы публикуются в центральных изданиях и издательствах. И, тем не менее, не забываете журнал «Север», где начинали печататься, и Петрозаводск, где родились, а значит, знаете и прошлое, и нынешнее состояние культуры  российского Севера. Север, по-вашему, – это особая культурная территория со своими культурными традициями, законами развития? Если да, что именно, на ваш взгляд, отличает северную культуру, северную литературу? И северные характеры? И есть ли особые северные черты в вашем характере?

 

– Думаю, конечно, есть. Я начинал печататься в Петрозаводске, в газете “Комсомолец” и журнале “Север”. В газете меня опекал мой товарищ Юра Шлейкин, а в журнале одним из моих наставников  на всю жизнь стал  выдающийся русский писатель Дмитрий Гусаров. Он и рекомендацию дал в Союз писателей. Помню, когда за статью “Сокровенное слово Севера” и меня, и весь журнал сначала отругали в передовой газеты “Правда”, а потом разбирали на секретариате Союза писателей СССР, я не самой критики боялся, а реакции Дмитрия Яковлевича. Вдруг он скажет, что я подвёл журнал. Но Дмитрий Яковлевич пригласил меня после этого разгрома в ресторан ЦДЛ и поднял тост за моё боевое крещение. Север – это моя и биологическая, и духовная Родина.

Всё-таки северная культура – одна из направляющих в развитии России. Север и развивался по-другому, сюда не доходил ни Наполеон, ни Гитлер. Здесь не было ни опустошительных войн, ни крепостного права, но было сильное влияние староверов, грамотность всего населения ещё в давние времена. Не было ни  помещиков, ни рабов.

Помню, со мной не раз спорили друзья, мол, все гении русские из центральной крепостной России вышли. Да, пока господствовала помещичья, дворянская культура, из её среды и выходили русские таланты.

Но когда дворянская культура закончилась, тогда и развернулся во всю ширь русский Север. Сначала Николай Клюев и Степан Писахов, Борис Шергин, затем уже и Николай Рубцов, Василий Белов, Дмитрий Гусаров, Дмитрий Балашов, Фёдор Абрамов, Владимир Личутин и так далее. Не на пустом месте журнал “Север” стал лучшим из провинциальных журналов. За нами и традиции Господина Великого Новгорода, вольнолюбивые и в то же время державные. Таковы и северные русские люди – надёжные и  независимые. Конечно, и во мне самом много северного. И не только по месту проживания. Отец у меня, как видно по фамилии, из украинцев, а мать – коренная поморка, родом из Холмогор, дом её был недалеко от дома Ломоносовых. Ещё в армии меня прозвали друзья – “поморский хохол”. Так что в крови настоящая “царская водка”. Да и жизнь в Карелии отличалась от жизни в центральной России. Я горжусь тем, что я – северянин!