«И все летящее ожило»

ЛЕТНИЙ  ДЕНЬ1

 

Возы заезжают в широкий двор,

Где душно от вязов и лета,

Где повилика штурмует забор

Лиловым и белым цветом,

Где скупость, вдыхая их горький дух,

Проносит в фартуке вишни,

Где падает небо, кричит петух

И тень покрывает крыши.

Зачем притворяться сегодня с тобой? –

Всё просто, всё нарочно:

Цыганский день голубой и сухой,

Пёстрый как тень и безоблачный…

В белых палатках – сны и платки,

Трава у кувшинов с водицей...

А все-таки, ветер дует с реки,

И этот шатер шевелится.

От смуглых рук, от синей мглы,

От глаз, подведённых тенью,

От душного запаха старых лип –

Слабость и сердцебиенье.

У флигеля – косы и огурцы,

Окно широко открыто,

И спорят, и ссорятся косцы… –

И всё это будет забыто.

 

                              29-30 июля 1927

ОКТЯБРЬ

 

               Мир остывает. Вечер всё длиннее,

               Дорога глуше,

               Меньше свет.

               И там,

               Там, на краю аллеи

               Теней и воздуха совет.

                                                  Моё. 1923

 

Полы, поляны, скрип и осень,

Такая золотая сушь,

Что сердце большего не просит,

Но я живу, но я прошу.

С каких времён на половицы,

На улетающих вдали

Косая пыль столбом катится

В края планет, на край земли? –

Возьмёшь ли пряник деревянный,

Всё сушь в стакане, всё – теплынь…

Там, на краю, в глухом тумане

В ветрах качается полынь.

И в щёлки, за брусничный вечер,

За те отвесные лучи,

Желтеющий простор не вечен –

Хватайся, падай и кричи.

Всё в окнах полыхает жар,

Всё лоскуточки, ласточки,

Всё он горит – сухой пожар

Листов, летящих в форточки.

 

От глыбы воздуха, от глобуса

Больших летящих горизонтов

До паутины – эта робость

И ревность,

                    чахлые газоны.

 

Я вышел в сад. Ещё вдали,

Толкаясь, тучи пролетали,

Ещё от неба до земли

Органы осени звучали,

Сухими столбиками бурь

Сквозь стены, сквозь тела и тени

Упала бледная лазурь

На бочки, лесенки, ступени.

 

Я вышел в сад, вдали, вдали

Шумели крылья, звёзды плыли,

Канаты ветхие земли

Уже дрожали и кренили,

Сквозь путаницу тощих верб

Бело глядели их становища,

Но длинный месяц на ущербе,

Но сердце остановится.

 

Я вас любил. А вдалеке

Любил ещё сильней и проще,

Пока в их бедной музыке

Плыли дороги, тлели рощи.

А здесь…

                 Сквозь время, сквозь листы

Томился образ – дивный случай:

Сухие тени, я и ты,

Кругом миры, дожди и тучи.

Как холодно!

                        Ты входишь в дом,

И всё летящее ожило

Там вот аллеей, там теплом

Косые окна зацепило –

Следы вчерашние затей,

Так пусто, форточка закрыта,

И голоса чужих гостей –

Всё прожито и позабыто,

Всё… Для чего же в шумный сад

От ночника сбегают пятна?

Ты недовольна, я не рад,

И ничему не быть обратно.

И от осенних шептунов,

От их лекарств, от их халатов

Летят листы, летит любовь,

Кренятся звёзды и закаты.

 

Прости, я не могу любить

Так преданно, как любят тени.

Прости, я не могу забыть

Тебя, прекрасное мгновенье.

И глуше вечер, тоньше свет,

И там, там – на краю аллеи

Теней и воздуха совет,

И даль от ветра коченеет.

 

                       10-13 октября 1925

 

ОКТЯБРЬ

 

                                         «Октябрь уж наступил»

                                                      А. С. Пушкин

 

Как голубые шары разлетаются мысли.

Входишь в комнату: пусто в ней и светло.

Оглянись: паутины как плети повисли,

Слушай: с шумом ломится воздух в стекло.

Есть такие минуты затишья – огромный

Поднят ветер мокрой простынёй,

На узкой улочке – просторной и тёмной –

Каждый двор полон пылью золотой.

– Мария, какой прекрасный вечер!

Морозит, пожаром объяты листы,

Красным столбиком они падают на твои плечи,

Тебе страшно и холодно,

                           спешишь к любовнику ты.

– Погоди немного, ложь это, 

Ложь, Мария – посмотри, морозит в затишье,

Не ходи никуда, всё прожито,

Сердце колотится тише и тише…

Тише…

             Горизонт со всех сторон –

Аж захватывает дух, так воздуха много.

Кажется – огромным колесом катится небосклон,

Прямо на тебя обрушиваясь дорогами.

Здесь, за сараем – широта, бормочут клёны,

Отряхивая золотые кружки наземь.

Холодное небо чуть-чуть зелёное,

Торжественно – как в праздник.

От сарая веет теплом, жуют коровы,

Звонко в ведро падает молоко,

Переступают лошади, стучат подковами

И дышат глубоко.

 

Точно воск в пальцах тает воздух,

В душе тает образ, когда-то любимый.

Уж слишком холодно, и слишком поздно,

И всё, что было – невозвратимо.

В домах, засыпанных листьями,

                                      зажигают огоньки,

Огоньки горят сквозь ветки, сквозь вечер.

Скрипят половицы, собираются игроки,

Ставят на стол высокие свечи.

В тусклом жёлтом пламени путаются масти,

Путаются лица, путаются слова.

Играй, мой друг, на её лёгкое счастье,

Да только подумай немного сперва.

В столовой лесничего стоят графины,

В тарелках – грибки, в рюмках – свет,

Самогон пахнет хлебом,

                                          из гостиной

Играет рояль, которого вовсе нет.

Вот, Мария, тот домик: карты, анекдоты,

Шелест юбки, тени на стене,

Да в морозных окнах – быть может, в сотый,

В тысячный раз – сад при луне.

Прильнув к стеклу,

                     ты чувствуешь за спиной его глаза,

Отблеск свечей, шёпот партнёров,

И внезапно ты думаешь: как же назад,

Куда же назад – от поцелуев и споров?

 

К двенадцати перчит во рту,

                                      тошнит от самогона,

Всё просто, даже бородка врача –

Её поклонника, даже бессонница,

Даже диван и над ним свеча.

Чужие руки путаются в платье,

Рвут её юбки, ей всё равно,

Чьи это руки так грубо, так кстати

Её трогают, кто смотрит в окно…

 

Потом, шатаясь, она выходит на крылечко.

Сад в луне, далеко кричат петухи.

Летит листок на крылечко –

Как в сказке… Голова болит от чепухи…

 

Мария, и впрямь мороз – расходятся гости,

Гремя каблуками в пару, в дыму.

В доме звенит посуда – хозяин от злости

Там поднимает кутерьму.

 

                                                       21 октября 1926

 

 

ВЕЧЕР

 

Срывается лист мимо трубы,

Он летит легче пёрышка

В твоё коварное платье, где в складках цветы

Или черти в пол-вершка.

Один полосатый очень откровенно

Чихает от листьев, от песка,

С ним сладу нет – прямо мученье,

Выкинуть бы его, да такая тоска…

В этот большой четырёхугольник,

Что зовётся комнатой, мы вошли.

Как пуста квартира, скрипит столик,

Темнеют и путаются углы.

Как будто в паутине зеленоватой

На шестой этаж неслось небо. –

Вместе с вершинами и закатами

Ты была тут, а я тут не был.

Тебе не в диковину: воронка света,

Внизу булыжник.

                              – Камень сух.

Тебе не в диковину пыльное лето,

Закат, который горел и потух.

А мне так страшно в летящем доме

Над пустотой, над асфальтом, где, вися,

На белой ниточке, нет, на соломе

Покачиваясь, ахает высота.

Портреты родных, которым видно

Иглы улиц, карты площадей,

Которым всегда за нас обидно,

Что вот мы живём ещё глупей.

Портреты знакомых, ещё не живших

Ни разу в сердце – значит, не живых,

На красном кресле брошенный лифчик,

В зеркале удивлённые брови их.

Удивление, удивление в поломанном стуле,

В сухой чернильнице, в платье твоём… –

И тебе не страшно, что сотни улиц

Когда-нибудь ворвутся в этот дом.

Графин – вне всяких измерений,

Поставлен косо, а не льётся вода.

Какая грусть, какое мученье –

Она не прольётся никогда.

Огромный окурок – сказать бы: в полкомнаты,

Да никто не поверит, и я сам

Не поверю, но твёрдо помню –

Он был под стать твоим столам.

Косые пылинки ложились на плечи,

На твои плечи, а за тобой

Стояло небо.  Далече… далече

Ещё сквозя своей желтизной.

 

                                                4 марта 1926

 

НОЧНЫЕ  ОКНА

 

От памяти свечей до памяти минут

Все окна чёрные движенье берегут,

Чтобы не двигаясь и не звуча текла

Ночная жизнь туманного стекла.

Когда ж волнуется и кланяется сад

И капли по стеклу стекают и дрожат,

На окна низкие находит слепота –

И жизнь безмолвствует, и комната пуста.

Кривляясь, тень пройдёт как верный часовой,

Вкруг дома нашего по мокрой мостовой,

Зашелестит травой, и вот – болезнь встаёт,

Чихает, охает: то перекрестит рот,

То в рюмочку цедит сквозь синий пузырёк

Лекарство затхлое, то – кутаясь в платок –

Обходит комнаты: там охнет, там вздохнёт,

Поправит лампочку, в гостиной подождёт

И снова ляжет спать…

                                       И в памяти вещей

Останется свеча у запертых дверей,

Старухи тихий шаг и нудный скрип полов,

И тень косматая у восковых висков.

На окна низкие находит слепота,

И жизнь безмолвствует, и комната пуста.

                                              13 октября 1925

 

ЗВЁЗДНАЯ  НОЧЬ

 

Вызвездило так, что не дохнуть,

Так, что всё шатается и кружит.

Холодно.

                 Ты подошла к окну –

Звёзды, звёзды просятся наружу.

Кажется: висишь в стекле. Ещё –

Лопнет тот пузырь воздушный,

И течёт, касаясь губ и щёк,

Содрогает, двигает и душит.

Как на этой высоте мне жить?

Как смотреть мне больно! – А оттуда

Не зарницы к нам, а мятежи…

Что теперь хвалёный наш рассудок?

Он колеблется, он меркнет…

                                                  – Вдруг

В этой сутолоке всё светлеет,

Потому что тихий лунный круг

Встал успокоительно над нею.

                                        13 августа 1925

 

***

Синий свет так сух и одинаков,

А уже недалеко весна,

Пахнущая красками и лаком

Чуть зеленоватая луна.

Сургучом ли тронут ствол зелёный,

Вербы ль покрываются пушком,

И чернеют старые иконы

Под вечер в тумане золотом.

Ты сама – сквозь нимбы и сиянья –

Только облик, смутный и простой,

Лёгкий звук, летящее дыханье –

Ты лишь образ, выдуманный мной.

Неужели ночью фосфор светит,

Голубые падают ручьи,

Неужели всё, что есть на свете,

Все стихи и помыслы – ничьи?

Что мы знаем? –

                             В матовом и белом

Полушарии – зелёный свет…

Эта ночь, что с юга налетела,

Этой ночи не было и нет.

 

                                        31 марта 1926

 

В  САДУ

 

Мы заблудились в воздухе дремучем,

Над холмами стояли большие тучи,

И липовая дорожка бежала вбок

Мимо сиреней, кистей и гостей.

В синеве стоял дубок.

От каждого листа – пусто вдали,

Так пусто! –

                      Ты вышла в сад,

В смородину. На север, через ковыли

Широко летел закат.

Закат, закат – огромное полушарие,

Спектр, что поворачивается едва,

Да как далеко за вечерним паром

Раздвоенные предметы, красная трава.

Каждый удвоен тенью, и ещё тенью –

Сколько их!

                     Но неподвижно, но светло

Стынет всё в облаках сирени.

Твоя идея – не моя идея.

                     Я целую выпуклый лоб.

Если поднимешь руку – она висит,

Почти без усилья войдя в воздух,

А если опустишь – форма руки

До самого вечера, до первых звёзд…

Твоя идея вокруг, но цветы

Имеют свой образ, и на обоях тоже.

О чём ты думаешь? Не думаешь ли ты,

Что всё бессмертно? Но это – ложь.

Бессмертный быт неизмерим,

Бессмертна утварь, но твоя обувь

Оставит отпечаток – и мы дорожим

Печальным следком, и живём оба.

 

Твоё платье

                     (я вышел в сад за тобой),

Твоё платье спустилось с плеча.

Двойная жизнь – и с силой двойной

Я мог бы тебе отвечать.

Веет крепким липовым зноем

От чулок, от бровей.

                                   От ламп

Бормочут летучие мыши,

                                            покоем,

Покоем полны сами.

В открытую дверь с полоской зари

Входит смутное бормотанье

Всех цветов, всех чувств.

                                            Говори,

Говори – они не перестанут.

Через час попадёшь рукой в темноту,

Встретишь летящий мимо предмет,

Но никогда не встретишь ту,

Которой на свете нет.

Слепой.

              Со всех четырёх сторон

Умирающие образы, умирающая утварь.

–  А ты говоришь – бессмертна. –

                                                          Газон,

Газона нет, только запах смутный.

Всё дальше от лампы, от гостей,

От тебя – и лицом в сирень.

Какая роса! Как холодно ей

Живой превратиться в тень!..

 

А ты уже в комнате.

                                   Оболочка стола

Ещё тверда, ещё замкнут стул,

Ещё ты сама легка и светла…

А что, если б лампу задуть?

Всё хлынуло б врозь: на место столов –

Твёрдые части машин, рычаги и суставы,

Вместо твёрдых, прямых полов –

Млечный свет, суховатый и слабый.

Под рукой – хрящи неизвестных тел.

Голос? И голос – чужой и несмелый,

Даже запах сирени отлетел

От плеча, от сорочки, от тела.

И едва ли тебе осталась страсть

Слушать, как бьётся сердце.

                                                Что готовит

Твоё тело? – Ты потеряла власть

Над собой. Значит – над любовью.

 

И на время выхватит зарница

Нашу кровать, наши лица…

 

                                             13 февраля 1926

 

ОФЕЛИЯ

 

1.

Всё хмурится, всё словно дождик

Пролился бы – не хватит сил.

Офелия, моя Офелия,

За что тебя я полюбил?

Быть может, крашеная кукла

В воде зелёной поплывёт,

Но сердце бедное не знает,

Когда полюбит и умрёт.

Ты сохраняешь белый фартук,

Пучок лозы и вздох о том,

Что можно говорить о счастье

Лишь вечером и шёпотом.

 

                                    4 августа 1925

 

 

2.

Мне снилась сегодня Офелия

И пруд при зелёной луне.

О чём ты? Чего ты хотела? И

Зачем ты явилась ко мне?

 

Здесь тесно в моём балагане,

Здесь я притворялся и жил.

Зачем же ты смотришь печально? –

Ведь я никого не любил.

 

Мы тоже сегодня, как куклы,

Чужой покорились судьбе.

Уйди, моя бедная фея,

Не я сочинил о тебе.

 

                                   4 августа 1925

 

3.

Уже не деревья, а тени,

Но низкое небо светло.

Всё это бывало на сцене:

Кричало, кривлялось – прошло.

Остался лепечущий воздух,

Осенние тени и ты,

И домик, влетающий в звёзды

За чёрный обрыв и кусты.

Мне скучно, мне грустно у окон,

Нам холодно в звёздах одним.

Так близко твой голос, твой локон!

И всё это станет чужим…

 

                              19 октября 1925

 

4.

 

Печальней всех земных ролей

Бедной Офелии досталось.

Две ивы плакали в ручей,

Звезда над башнями стояла.

И плыли по воде цветы,

Согретые её дыханьем…

 

…Всё о любви хлопочешь ты.

Любовь – не счастье, а страданье.

 

                                     10 июня 1926

 

5.

 

           И гибнет принц в чужом краю.

                                                    А. Блок

 

Мне – Гамлету – ничуть не жаль

Печальных песенок любимой.

В окне стоит чужая даль

Как декорация пантомимы.

 

Идут на север облака –

Туда, где в Дании далёкой

Течёт пустынная река,

Где ты бродила одиноко,

Где ты, вздохнув в последний раз,

Следила за вечерней тенью,

Где связь меж нами родилась

Не по любви, а по мученью.

 

                                    10 июня 1926

 

7.

Сады тревожат купола

Глубоких омутов и тени.

Вода – прохладна и светла –

Охватывает твои колени.

Как знать: чего хотела ты?

Чего ждала, чего боялась?

И нам оставила цветы

Как жалобу или как жалость?

 

                     6 августа 1927, Гавронщина

 

ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА

 

Ветер

Летит стеной и шевелит пальто.

Сгибаясь,

Он медленно пошёл ему навстречу.

Стена ударила –

                            и канула в овраг.

Кругом такая тишина,

Кругом такая пустота,

Листья

             летят

                       вниз.

Потом, уже в другой раз,

Мы видели Его вдали,

Мне кажется – Он повернулся.

С других домов

Сквозь форточки глядели

Туземцы –

Кто в бинокль,

                          а кто в очки.

В кружочках тяжелела синева,

Кусок леса

                   и соседний дом.

 

Идеалист сороковых годов

На карточке

Скорбел необычайно,

Поломанное фортепьяно

Само играло

Длинные ноктюрны,

Обои

Хихикали в кулак,

Малютка кушал суп.

 

Всё так обыкновенно,

Что бинокль

Конфузился в трясущихся руках.

Внизу, в кухмистерской

Бранились херувимы,

Упитанные до изжоги.

В избытке чувств

Хозяйка накормила

Голодного милиционера.

Сиротка кушал с аппетитом.

Благоговейно тощие щенки

Глядели в рот сиротке.

Кошка

             завидовала и мурчала.

 

Писака от экстаза

                               написал

Стишок о смычке города с селом.

По слухам –

Редакция ему не заплатила.

 

Всё так обыкновенно,

Что хозяин

Сконфузился и отложил бинокль.

 

                        5 октября 1925, Боярка

 

ПУШКИН

 

Так лицо твоё измято,

Как декабрьский снег.

Я вхожу в твоё «когда-то»,

В твой железный век.

 

Зеркала летят, блистая,

В окнах, где снежок,

Где кружит ночная стая

Букв, имён и строк.

 

Холодно. По первопутку

Только скрип саней,

Да у полосатой будки

Окрик сторожей.

 

Там выходят декабристы –

Подними фонарь:

Посылает их в дорогу

Православный царь.

 

Их развозят гренадеры

С даровых квартир:

Тех – повесить для примера,

Этих – гнать в Сибирь.

 

Выбежать бы, громко крикнуть,

Да мороз и тишь,

Да в такую же квартиру

Разве угодишь.

 

Звёзды падают на шляпу,

В окнах жёлтый свет.

От цыганок, от бутылок

Занемог поэт.

 

Далеко звенит в тумане

Колокольчик мой.

И летят худые сани

Тысячной верстой.

 

В рудниках и мне готова,

Может быть, постель,

И мои следы, быть может,

Занесёт метель.

 

Только белые рябины

Да снежок ночной,

Да летит далёко… в вечность

Тёмный профиль твой.

 

                          6 ноября 1927

 

ПУШКИН

 

Танюша, погаси свечу,

И так светло от луны и снега,

И так легко от бантиков, от причуд,

От голых плеч,

От свеч у зеркала.

Сквозь занавески мутная луна

Плывёт меж туч в иные дали,

А ты печальна и смутна

Одна осталась у рояля.

Прислушайся: вдали, вдали,

За краем жёлтого заката

Звенят в сухой снежной пыли

Бубенчики саней и святок.

Но не приедет к ним гусар

Звенеть своей колючей шпорой,

Не будет месяц в длинных шторах

Катиться сквозь морозный пар.

Приезжий не прочтёт стиха

О холмах Грузии печальной,

Не выйдет из девичьей спальни

Он с первым криком петуха.

Как любо! Вызвездил мороз,

И санный путь бежит в заплатах,

И огоньки краснее роз

Перед рассветом в чёрных хатах.

«Бессмысленный российский бунт» –

Ты думаешь – ещё не зреет,    

И северных унылых струн

Ножом коснуться не посмеет.

А в сенюшках тепло, сидят

На лавках сонные лакеи,

И в память вечную Ликея*

Одни сверчки ещё звенят.

Они звенят, чадит свеча,

И крепок ром в домашнем штофе,

Летит у твоего плеча

По комнатам арапский профиль,

Летит – срываясь мимо комнат,

Летит – врываясь в новый день… –

И нас с тобою, друг мой, вспомнят

За эту царственную тень.

 

                                       29 ноября 1925

 

ПОСЛЕДНИЙ  ХУДОЖНИК

 

От вощёных дощечек,

                                   от красок и лака

Идёт горьковатый дух,

И в разрезе окна

                          воздух выкачан… Мякоть

Синевы и холмов вокруг.

Чуть опущены губы. –

                          Деревянная Мадонна,

Вчера – в стружке при огарке,

Нынче – легка и пуста.

Итальянские жёны,

                          их кухарки

Кладут розы к подножью креста.

Волшебство:

                      – столько роз

                      – сплошная чаща! –

Как передохнуть

                             от груза роз! –

Их попадается на улице чаще,

Чем людей,

                    проституток и воров.

 

Мастер –

                он рисует на рынке,

Он дёшево продаёт свой резец,

Он учит перспективу

                                    по латыни

И спивается под конец.

При чём тут Фрейд,

                      крынка вина и тартинки? –

В трясущихся пальцах

                                       большой букет,

Длинноволосый

                             (как на картинке)

Полу-подлец, полу-поэт.

Вчера не везло:

                           поставил на даму,

Передёрнул –

                        били и вывели,

Посему стоял совершенно прямо,

И булыжник лежал в перспективе.

Последний пиджак

                                 разорван вдрызг,

«Благородное лицо» в потёках,

                                                     – он зол:

Не жалко лица,

                           а жалко игры,

Что так неумело провёл.

 

Леонардо, сжав огромные мускулы,

Лет пятьсот назад,

                                здесь, в толпе торговок,

Заказывал вино

                           и побольше закуски

И кривые хари срисовывал…

О чём вспоминать? –

                                     Вывеску бакалеи

Писали, как сейчас картины,

                                                 при этом,

Картины писали так,

                                    что у гостей

Господ Герцогов не хватало монеты;

Папа, ругаясь и клянясь,

          торговался до седьмого пота,

А какой-нибудь разбойник-князь

Завидовал их работе.

 

Меж тем, синева

Плыла прослойкой меж роз,

Разогретый воздух едва-едва

Дрожал от крыла стрекоз,

От зноя дурели стены,

                           каменные хари

Прыскали водой,

                           и в лужах у камня

Качались листочки,

                             кусочки жареного

Плавали там же с облаками.

Пропойца-художник

                                    пил и плакал,

И снова пил –

                         конечно, в кредит,

Хозяин – не хозяин,

                                   а старая макака –

Укоризненно руки скрестил на груди.

И сыпались розы, 

                               натюр-морты,

                                                        апельсины –

Сплошное пятно,

                              клубок теней.

Деревянная Мадонна

                                     с телом Сына

Стояла на рынке

                             среди блядей…

И когда он встал,

                             всё почти не пьян,

Говорит:

                – Вы меня забыли?

Я – последний художник,

                                            огромный талант,

И в старо-романском стиле…

 

                                                   7 февраля 1926