Елена Деревцова

Два рассказа

ВОСХОЖДЕНИЕ К.

Рассказ

 


Сзади кто-то закричал.


Маленький доктор вошел и пригласил Берта сесть.


«Чашку чаю?» – он уже готовился налить воду из чайника, но Берт поморщился, и рука доктора, нежная, с маникюром, быстро отпрянула, задержалась в воздухе, переместилась на бритый остренький подбородок.


«Он скоро выйдет, – несколько жеманясь, сказал доктор. – С ним все хорошо». – Он, очевидно, хотел добавить «Не волнуйтесь», но специально не стал.


Повисла неловкая пауза. Доктор болтал ногой в ботинке на квадратном устойчивом каблучке.


«Хозяйственная жена, – мысленно пробормотал Берт, – домохозяйка, утешительница ежевечерняя…» Солнце неприятно слепило в голое окно, отчего как будто сдавливало голову, сушило в горле: Берт ненавидел солнечные дни, шторы у него всегда были плотно задернуты.


«Так что?» – хрипло спросил он.


«Вот, смотрите», – доктор, сперва как бы удивленно вскинув голову, затем, понятливо и вроде чуть насмешливо кивнув, стал бегло вычитывать данные из личного дела: ничего неожиданного.


Берту показалось, что теперь кричал ребенок. Откуда здесь дети?


Высокая медсестра в халате, перехваченном у талии поясом, по-осиному, вошла твердо, водя туда-сюда задом, наклонилась, ткнув хищно заточенным ногтем в строку.


Откуда здесь дети? Послышалось. Берт болезненно скривил лицо. Кашлянул. Медсестра, сказав доктору несколько слов, колко взглянув на Берта, вальяжно удалилась.


Как во сне, точно как во сне, из которого он мог вспомнить только обрывки. Почти те же коридоры, гулкие грузовые лифты, никогда не поднимающиеся наверх, опасные глухие палаты… Или это был другой сон?


Сон из детства, когда больница, светлая и чистая – одно из верных ему пространств, возможно, это все одно и то же.


Блуждая взглядом по кабинету, он с ужасом почти увидел (привиделось?) в правом углу, под белой крахмальной салфеткой, спокойные, просвечивающие время, в котором он засомневался было, глаза Марии, держащей своего ребенка. Ему стоило всей силы воли сдержать первый порыв: как она здесь? – схватить икону и бросить об пол, быстро, почти не прикасаясь, двумя пальцами, с отвращением – или хотя бы избежать ее взгляда. Теперь это было невозможно: она глядела прямо на него, прохладная, как горный ручей. «Бесконечность, – подумал Берт, – трогательная забота о бесконечности, ничего личного, ничего ко мне».


«Что вы сказали?», – доктор вскинул гладкую голову от бумаг.


«Я думаю, что они долго», – произнес Берт. Его глаза сделались влажными. Он быстро заморгал.


«Вот, подпишите здесь», – доктор нажал пальцем на место подписи. Берт, поборов брезгливость, черкнул ручкой.


«Все, – скривив губы, усмехнулся доктор, – в коридоре».


 


Его запястья буквально просвечивали. Берт вился вокруг без дела, то пытаясь подхватить наспех собранный пакет с вещами, то зачем-то локоть, отводимый в сторону, как будто чужой, незнакомый, «из тех».


«Домой?» – как-то с придыхом спросил, неловко, все не то.


Кивнул. Пошел быстро, из дверей, наружу, спешно. Боже мой, поздняя весна. Идет впереди, не оглядываясь, ничего не видит, не смотрит, кого бы обвинить? Ту, держащую младенца – всегда, а надо бы с крестом, сразу.


«Вот припечатали», – пронеслось.


Обнаружил себя, когда лепетал без разбору что-то о деревенских лугах, о странах, в которые, вот точно, только денег… И планы на ближайшие выходные. И шторы больше не завешивать никогда, пусть солнце. Я хочу. Ты ведь любишь солнце.


Нестерпимая жара, рубашка прилипла к спине. Только бы не отстать, но он не устает, почти бежит – только бы не под машину. «Ну что еще», – злится на себя.


Вырывает буквально этот несчастный пакет из слабых пальцев. Смотрит. Так в плохом кино: друг напротив друга, а все остальные – только фоном, мельтешат, из другой истории, шепчет внутри: «Как бы тебе помочь». Говорит: «Я тебе помогу», – и несет пакет, теперь уже сам убегая дальше, чтобы не видел, как сдерживаемые слезы наконец текут, не находя сопротивления, и потому что наконец весна, и потому что она всегда в предвкушении будущего – его – крестоносного, и потому что сейчас только увидел – в нем – вот он, в белой рубашке, с тростинку, с волосами до плеч, с взглядом, тем самым, который и у того был, точно знает, восходящий в гору, выбивающийся из сил, с прозрачными руками – нести, нести – и, запинаясь, не видя ничего, о какой-то камень, падает с полувосторгом осознания, роняя этот проклятый пакет на дороге.


«Я тебе помогу», - говорит он, догоняя, наклоняется, солнце в волосах. Протягивает невесомую руку – «прохладный, как родник». Улыбается ему, вниз, с недостижимости, и сам недоступный для гнева.


Покоряющемуся уже Берту – нисходит на него – и тот, второй, с требованием почти насильственным – прощения.


И Берт, в прах уничтоженный такой концентрацией любви, заранее их всех, на веки вечные проклятых, прощает.


 


МОЯ СЕСТРА С ТЕМНЫМИ УСТАВШИМИ РУКАМИ…


Рассказ


 


Моя сестра с темными уставшими руками встречает меня на пороге маленького дома. Она носит свое черное выцветшее платье уже лет десять и, поднимаясь, оправляет его, скрывает улыбку.


– Ну вот, вернулся, – полуворчливым тоном произносит она, – зайдешь?


 


У меня другие планы. Я давно не видел моря и иду поздороваться с ним, полежать на песке, закинув руки за голову, скинув ботинки, почувствовать ступнями воду, послушать чаек, огромных, ручных, ожидающих легкий корм.


– Эй, море, – говорю я. Море благосклонно шуршит, подползая к ногам, плюясь пеной.


Возвращаться домой всегда легко, отдыхать от пыльных городов в соленой свежести близкой воды, пространстве огромных пустых пляжей, одиноких прогулках, когда странного рода ожидание не отпускает меня.


Обыкновенно оно возникает в больших городах: там приезжий чаще всего будет высматривать «те самые глаза» в толпе незнакомцев, дружелюбный кивок, теплую надежную ладонь, особенный вечер, нет, в чужом и дальнем мире я был строг и всегда один; наслаждаясь или проклиная себя, ни на что не надеялся, и внешний мир поступал со мной точно так же, плавно обтекая, игнорируя, не замечал. «Ты» легче произносилось в горах, где меня не оставляло ощущение соприсутствия, на узких улочках нашего крошечного городка, где я знал всех и все меня знали, там, где, я был уверен, это «ты» не имеет никакой возможности воплотиться – там я носил его у сердца, там оно внезапно вырастало и свободно жило.


Я иногда думал, что домой я приезжаю больше к этому призраку, чем к сестре, совершенно разделяющей мои привычки и повадки. Наш дом, доставшийся нам от родителей, стоял самым последним и самым близким к побережью: весь съежившийся, осевший, почерневший от времени и жизни. Сестра его любила, вдохновенно, по-настоящему, как одушевленное существо.


«Правду мне говорит, – однажды призналась она, подбрасывая в печь поленья. – Что должно произойти – все покажет».


Среди своих снов она отдельно выделяла «сны дома», или «сны о доме» – целый сонный цикл, приходивший ей, красочный и объемный, возвещавший, действительно, о коренных переменах – трагических и светлых.


Эти сны или, скорее, видения, были достойны художественного воплощения, но сестра ничего не умела. Она и рассказывала – сухо, скупо – только мне; через эти рассказы, казалось, я только и видел ее настоящую и потом уже никогда не забывал; так, судьба моей сестры была где-то на грани между явью и сном, она – так же, как и я – обитала в призрачном сокровенном мире, принадлежа пространству легкому и воздушному, туманному и пустынному, где душа училась и хотела жить сама, без тяжести тела. В этом мы были близнецами, молча скрывались и вместе хранили эту радостную тайну. Она как-то сказала: «В мире этом мы несчастные, а в том – счастливые, даже если он и не существует, то более достоин существования, чем этот».


– Может быть, мы просто не видели этот мир, – пробормотал я, но она недовольно фыркнула и презрительно на меня поглядела.


– Скажи еще! Тебя испортили большие города, – после добавила она с сожалением.


 


Здесь я искал свое сердце, уходя утром по побережью к горам, дальше, выше, только чтобы поглядеть на водный бесконечный простор и упасть без сил. Кого я ждал, зачем, почему здесь? Иногда мне казалось, что я уже нашел его, милый призрак, что он обнимает меня за плечи, приникая ко мне, шепчет мне на ухо нежные слова. Ветер был его голосом, а воздух – его душой, и мы были близки и сливались в одно. Мне не нужно было его воплощения, а ему не мешала моя плоть, мы встречались где-то на стыке пространств, играя друг с другом, и мне передавалась его солнечная беспечность, а ему – моя тяжесть и скованность, и тогда я почти физически его ощущал. Иногда я гадал о нем: был ли это заблудший дух античного божества, каким-то образом оставшийся в этих краях из веселого любопытства, или, может быть, призрак, избежавший очередного тела, но решивший еще немного насладиться тенью существования и нашедший во мне товарища.


 


«Буря будет», – произносит сестра, усаживаясь у печи, складывая ноги «по-турецки». Мы печем картошку, одно из развлечений детства; полумрак, тень от свечи превращается в узор, почти мистический театр, а сама сестра напоминает старую шаманку. Лицо у нее сосредоточенное и важное, как будто она сейчас начнет рассказ про изначальный хаос и прибавит затем со своей вечной ухмылкой: «Давай остановимся на этом, потому что дальше ничего не было», – и насмешливо поглядит на меня через плечо.


Мы пьем немного неразбавленного виски, а потом перекусываем картошкой, – ничего вкуснее я не ел; мне завтра уезжать, на рассвете, сначала старый автобус до ближайшей станции, а потом поезд, и тогда этот городок станет почти воспоминанием и обретет место в твоем мире, любовь моя, не более воплощенный, чем твоя вечная счастливая бестелесность.


Никогда не мог за тобой угнаться; шторм начинается, и мне снится, что я вижу тебя на берегу: кого-то, кто мог оказаться тобой, возможно, кого-то, кого я знал очень давно, призрака, наконец обретшего очертания и продолжающего меня дразнить. Меня качает как на волнах, бросает от одного пространства к другому, и скоро я уже не могу бороться: впереди одна плотная темнота сна и говор сестры, глухой, далекий, с трудом доносящийся из мира, которому я уже не принадлежу. Утром поезд уезжает, оставляя сестру на станции: она замерла, сложив руки на животе, маленькая фигурка деревянного божка, в том же платье и застиранном платке; вагон едет все быстрее и быстрее, набирая ход, пока пейзаж за окном не расплывается мазками словно бы на картине импрессиониста, так быстро, что у меня кружится голова, как будто я просыпаюсь бесконечное число раз и не могу проснуться.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера