Ante Noctem. Поэма

I. «Funeralis»

 

Как попал я в этот дом – не вспомянется.

Зеркала накрыты аспидной тканью,

чай холодный мне в гостиной оставили

и мальчишку семилетнего рядом.

За окном рассвет туманный румянился,

во дворе рубили клён со стараньем.

– Мы назвали это дерево Авелем, –

молвил мальчик не словами, а взглядом.

 

А потом мы провожали покойника,

бесновались в небе ящеры молний.

гроб лежал под сенью старенькой яблони –

мне сказали, что её звали Евой.

Этот сон не разгадать даже сонникам:

нам читал апокриф батюшка полный

о пустующих судах горней гавани

и о том, что Бог не ведает гнева.

 

Капли серого дождя с яблок розовых

упадали на чело, растекались

по молитве подорожной, по венчику.

Мальчик шёпотом сказал:

– Буквы плачут.

Подошли к реке, где тихо и плёсово.

По воде пустили гроб – попрощались.

Затрещали колокольцы-бубенчики.

Экипажные зафыркали клячи.

 

Отворились две небесные проруби,

все разъехались, залитые светом,

а малыш легонько взял меня за руку,

и пошли мы вдоль реки желтоватой.

– Люди, – молвило дитя, – это голуби,

это песни, что ещё не допеты,

и живут они кладбищенской задругой,

а повсюду имена их и даты…

 

Забрели мы в камышовые заросли,

и лишился я былого покоя:

там от неба и людей будто пряталась

безымянная сухая могила.

И мой сын из неисполненных замыслов

лёг на холмик и прижался щекою,

и слова, что я услышал, впечатались,

в сердце мне, и это сердце кровило.

 

– Ты меня похоронил в мыслей ворохе,

по чужой земле хожу я без имени.

Ни при свете дня пустого, ни в мороке

не могу тебя узреть, как и ты меня.

Моего отца ли прах здесь покоится?

Иногда твоё лицо вижу явственно –

до него хотя бы раз мне дотронуться

и хвалу судьбе воздать благодарственно.

Дай допеть мне эту песню незрячую,

твердь небесная тогда станет пухом мне.

От сапсана крылья белые спрячу я –

приближается уже гулким уханьем.

Голубиная душа, ты – скиталица,

нерастраченной любовью гонимая.

В этом мире умирая – рождаются,

унося с собою невыразимое.

Кто ещё на свете мог так соскучиться?

Папа, папочка, вставай – там же холодно!

Или смерть сию делить будем поровну.

Не могу тебя оставить на улице!

 

И настала тишина – доля горшая,

Доля, тошная до невыносимости.

От лица отвёл ладони замёрзшие,

Огляделся – никого нет поблизости.

 

Что наделали вы, травушки райские,

ветры-воры, ядовито-дурманные?

 

И ответил мне земли голос ласковый:

– Возвращайся, через час поминальная…

 

II «Vomitorium»

 

И был мне сон второй.

 

Это дом не тот.

Это дом чужой.

Стол и эшафот

о крови большой.

Стоголосый плач,

вой до хрипоты,

радостный палач,

ложе тошноты.

 

Я к столу подошёл – вижу разную дичь на подносах.

Исковеркано всё, словно дикий тут зверь пировал

и оставил ответ на любой из возможных вопросов,

до которых мой разум мучительно не дозревал.

На железной тарелке, подёрнута плёнкой распада,

вся в коросте и шрамах свиная была голова.

В чёрных гротах глазниц неизбывные сумерки ада –

чернота умоляла за нею последовать в ад.

 

– Вижу я нашу ферму, – плыл голос усталым куплетом, –

дни былые, когда ты ребёнком ко мне забегал.

Аккурат каждый день появлялся ты после обеда,

ставил миску зерна, милой хрюшкой меня называл.

Ты разведать не мог, что попал я в недобрые руки,

что восточным ножом мне глаза вырезали живьём,

ненавидя за что-то, и после чудовищной муки

умирать отнесли, на колючее бросив жнивьё.

Нас такими запомнили небо и солнце, и вечность.

Мы – застывшая память, музей рукотворного зла.

Волны новых убийств, к нам восходят, туманясь и пенясь,

и печатям седьмым в этой мёртвой дали нет числа.

Опоясали тьму вереницами остовы птичьи,

и звериные скулы толпятся на Млечном Пути,

слепы, глухи, беспамятны, святы своим безразличьем,

от былого очищены тленьем до самой кости.

 

И запел голосами детей хор вселенский чудовищной снеди:

 

– Мы с ума не сошли, коротая часы

нескончаемой силой терпенья –

это боги отпили кровавой росы

и познали восторг разрушенья.

Обитая в лесах нашей боли, они

ловят жизни себе на потеху,

и смеются расставленные западни

механическим, бешеным смехом.

Время вышло, недвижен часов циферблат.

Бесконечны пиры бессердечности.

Не вчера нас пытали, не годы назад –

каждый день, каждый час каждой вечности.

 

Поминайте нас, поминайте!

 

Я из дома бежал.

Совесть тысячи жал

выпускала и в душу вонзала.

Это сон или бред,

или страшный секрет

мне миражей поведала зала?

 

На высокой горе

силуэты богов

и огня исполинские тени.

И рядами в костре

мириады клыков,

словно стражи червонной геенны.

 

А на троне запретную книгу листал

предводитель небесных сынов Ацефал.

 

III. «Arbiter»

 

За ржавой клеткою – злодей,

тот, самый главный.

Родоначальник нелюдей,

тотем безглавый.

Он говорит, но не губами –

Краями раны.

 

– Ты видел всё, что недоступно душам смертным, –

всё, что печать седьмая спрятала от взора.

Богатства горя и греха – огни несметны.

То боль вины людской и тяжесть приговора.

Ты мог бы здесь остаться жалкой единицей,

дары порока принимать, как подаянье,

в краю свободы и величья злодеяний,

сокрытый тенью от кровавой багряницы.

 

Но о тебе замолвил слово вещий голубь.

Ступай из клетки вон! Беги куда угодно,

тропою ветра в камышах, дорогой водной,

в небесную ныряй златую прорубь.

Найди ту пристань, что людьми зовётся явью –

нам, обезглавленным, она – лишь сон неверный.

Нам, бессердечным все гущины – мелкотравье,

людские радости и горести – мизерны.

 

Тянулся нитью по песку

мой след кровавый,

и пот струился по виску

холодной лавой,

и гулом каменных дождей

звучал безглавый

за ржавой клеткою – злодей,

тот, самый главный…

 

IV. «Desperatio»

 

Отличить не могу, это сон или боль пробужденья.

Сколько минуло лет, что состарился так и устал?

По Земле я скитался, до бледной луны долетал,

был золою костров, серым пеплом и лунною тенью.

Мне дышать тяжело, словно нити всех прожитых жизней

окружили, скрутились на шее смертельным жгутом.

Не исправить ошибок в чужом, неизвестном «потом»,

только призраки прошлого в сердце звучат укоризной.

В прежнем доме моём кто встречает холодное утро,

в понедельник дождливый уходит, не заперши дверь?

Что тогда не сберёг, каждый день я теряю теперь,

и на лицах родных помертвелый окрас перламутра.

Вместо мёда оставило мне невозвратное лето

только мёртвых стрекоз, только крылья сухие в траве.

Обветшалый билет в никуда хороню в рукаве,

Ведь у сердца, увы, не бывает обратных билетов.

Выйду к морю, и мне всё мерещится, будто бы кто-то

Издалёка зовёт, машет лёгкой, знакомой рукой,

словно есть у разлуки невидимый берег другой,

и вальсируют волны в пустыне неспешным гавотом…

 

V. «Evigilo»

 

– Холодный лоб – он говорил, – глаза недвижные.

От тёплого касанья ты отвык,

и свет в твоих зрачках – лишь точка чёрная.

Но скоро ветер заколышет нивы пышные,

и ты, весенних трав узнав язык,

оставишь тропы, сонно-беспризорные.

 

Вглядись в мою ладонь, отец небесной пустыни,

вот линии другие, новый день,

и звери все в твоём хлеву здоровые.

Того, кем был ты, волны вдаль несут без устали

в ладье скорбей, скользящей, словно тень;

а ты со мной идёшь одной дорогою.

 

Рука в руке, вдоль речки желтоватой…

 

Ко мне вернулись память и сознанье,

и, чувствуя, что близится исход,

я обнял сына – радость узнаванья

была мне наивысшей из щедрот.

 

Он продолжал:

– А я смогу родиться

в чужой семье, что, горем заплатив

судьбе, о счастье перестав молиться,

мою любовь поможет воплотить.

Да будут имена, новы и древни,

у дерева, судьбы и у меня,

и небу поднесёт волна на гребне

благодаренье дольнего огня.

Возьми свечу, её неспешный пламень

до сумерек храни, как жизни ключ,

но погаси, когда в густую рамень

светило унесёт последний луч.

Тогда закрой глаза – и пробудишься

в том доме, где незапертая дверь,

дождливым утром точно в понедельник…

 

Ответил я:

– Тебя благословляю!

С судьбой решили спор и я, и ты

на кромке ада, у истоков рая –

важней, что до прихода темноты.

Лети туда, где нет разлук и смерти,

а утром в окна льются свет и трель,

где душу голубиную, приветив,

отец и мать уложат в колыбель.

Пусть сон уснёт во мраке хвойной чащи

и будет явь, как я – не имярек,

что, не родившись, умирал всё чаще,

и вот, решил родиться, умерев!

 

И голубь воспарил…

 

Померк закат,

погас костёр

безжалостных богов

горы высокой.

 

Я погасил свечу,

закрыл глаза.

 

И наступила ночь.