Что случилось?

  

Самое страшное — это умереть заживо. Это самое чудовищное, что я могу себе представить: умереть «мучительной жизнью».

Егор Летов

Глава 1,

в которой Васенька не оказывается за столом со значительными людьми

Васенька с удовольствием устроился на сиденье у окна: он любил загородные автобусные поездки. Принялся распутывать наушники. Плеером и привычкой постоянно слушать музыку он обзавёлся после того, как переехал с матерью на окраину. На работу добираться часа полтора-два, и столько же обратно. Путешествия по городским пробкам — занятие невесёлое: за окном изуродованный точечной застройкой пейзаж или брошенные, разрушающиеся заводы. Если добавить к этому хмурый осенний дождик, то и вовсе захочется повеситься. В салоне пахнет газом, люди набиты тесно...

К счастью, сейчас ему предстояло нечто совсем другое: просторный, почти пустой комфортабельный заказной автобус и почти три часа природных пейзажей за окном. Он ехал в качестве корреспондента на торжественное открытие рытья тоннеля. Это был первый Васенькин журналистский опыт. Не так давно он устроился работать в местный филиал радио «Эго Москвы». Вообще он не очень интересовался журналистикой, не следил за новостями — жил «вечными вопросами», ходил в церковь и зачитывался Достоевским. На филфак он пошёл потому, что хотел стать писателем; на лекции ходил выборочно; сидя на задней парте, сочинял стихи о любви и смерти. Что-то в духе:

Тоскуют песни стрелами в колчане,
И полнят разум думы, да не те,
Но при свечах моленье и молчанье
Соперничать способны в красоте.

И так далее.

Подавляющее большинство преподавателей были православные и усердно наставляли студентов на путь истинный. Василий Спиридонович по прозвищу Борода, подпрыгивая и приседая, как будто укачивал невидимого младенца, рассказывал, как в любом произведении найти образ Христа, ибо вся культура — это лишь вариации изначального мифа о распятом и воскресшем Боге. Васеньке нравился такой подход: всё искусство превращалось в нехитрый детский ребус в духе «Где спрятался слон?». Елена Максимовна обличала проклятых большевиков, загубивших Китеж-град, и предлагала брать пример с русских символистов: изящно выражаться, изящно одеваться и окружать себя изящными предметами. Она взмахивала широкими рукавами платья, как чёрный лебедь, желающий умчаться от ненавистной земли. А вот Ада Викторовна по кличке Шамбала была похожа на хищную птицу: устремив на студентов острый нос и злое око с огромным чёрным зрачком, она призывала отказаться от разрушительного прогресса и жить в землянках, как её прабабка. Разделяя ненависть Елены Максимовны к «красному периоду истории», она мечтала скрыться ещё глубже во тьму веков. Что говорил молодой преподаватель Юлик, вообще никто не мог понять, поскольку он ко всем словам добавлял приставку «мета», а когда Васенька попросил объяснить, что такое «дискурс», он вдруг очень рассердился, а потом на экзамене влепил Васеньке тройку. И всё же весь этот пёстрый набор странноватых персонажей «не от мира сего» был лучше, чем мир «попсы», который тёк с экранов телевизоров и кинотеатров, из колонок и витрин и, казалось, с макушкой захлестнул более девяноста процентов населения.

Даже с Интернетом приходилось быть очень осторожным: если ты отчётливо не знал, зачем ныряешь в Мировую паутину, ты гарантированно оказывался на порносайте, рекламной страничке, залипал в чём-то мигающем и розовом с дракончиками, котятами и блестящими автомобилями. Так что-то новое и интересное проще было узнать от преподавателей или однокашников.

Увы, теперь учёба закончилась, а до всемирной литературной славы Васеньке было ещё далековато. Засиживаться на шее у матери он не собирался — надел лучшую рубашку и тесные туфли и стал искать работу. Промыкавшись без толку целое лето, нещадно истерев привыкшие к кедам ноги, он наконец устроился на радио. Местное вещание «Эго Москвы» организовал пресс-секретарь бывшего губернатора, разбившегося на вертолёте при загадочных обстоятельствах. Новый ставленник президента привёл собственную команду, подчистую разогнав аппарат несговорчивого предшественника. Поправившись после вертолётной катастрофы, бывший главный пресс-секретарь региона решил сделаться официальной оппозицией и стал спешно набирать молодые и буйные кадры для фрондирующей радиоволны.

Нет, сам Васенька не интересовался политикой. «Всё суета»,— повторял он за Экклезиастом. Но кушать чего-то надо было — стало быть, приходилось и суетиться. Вообще он ел мало и даже в армию не попал благодаря недостатку веса. Один брикетик китайской лапши с хлебом и пара стаканов чая — что ещё нужно поэту? Поэту нужна любовь. А вот для любви нужна была самостоятельность. Обзавестись собственным или съёмным углом и забрать даму сердца с собой, запереться от внешнего мира, впуская по мере надобности только друзей и Господа Бога. О, это был бы рай! Рай на земле. Да и на небесах он не помышлял о большем.

Значит, нужно стиснуть зубы и работать. На любой работе, какая подвернётся. Лишь бы встать на ноги. Васенька ещё раз проверил свою аппаратуру. Ему выдали громоздкий кассетный диктофон «Marantz» и микрофон с логотипом его радиостанции — устаревшая, но качественная техника. Аккумулятор заряжен, главное — следить за лампочками. Убедившись, что всё в порядке — паспорт, блокнот и ручка при себе,— он откинулся на удобную спинку, надел наушники, и ласковый голос Бориса Гребенщикова стал облизывать ему уши:

Отпустите мне кровь, голубые снега...

Ехать предстояло довольно долго — на далёкую стройплощадку. Сегодня предстояло торжественное открытие рытья тоннеля. Для этого будет использована новейшая импортная техника. Говорят, что потом эти же машины будут применены для рытья метро. Строительство подземки в его городе планировалось ещё с советских времён, но споткнулось о девяностые годы, да так и не двигалось с мёртвой точки. Теперь это стало практически ритуалом: каждый кандидат в мэры или губернаторы обещал прорыть злосчастное метро. Васенька не слишком верил этим обещаниям, хотя и не был настроен оппозиционно. Даже наоборот, действующую власть он любил и почитал, потому что она поддерживала православие и русский народ против представителей других вер и национальностей, а также был благодарен этой власти за то, что она уничтожила ненавистный СССР, в котором обижали рокеров и священников.

...Вылетела пташка — да не долетела;
Заклевал коршун — да голубя.
Привели, взнуздали мне коней беспредела,
А кони понесли — да всё прочь от тебя...—

блеял БГ.

 «Вот оно! Это же про нашу историю. Устроили мы великий беспредел — революцию, и это отдалило нас от Бога,— догадался Васенька, тем более что неоднократно слышал нечто подобное по телевизору и в университете.— Ну ничего. Слава Богу, теперь всё на лад пошло: церкви строятся, значит, и души исцелятся. А как души исправятся, так и всё остальное расцветёт». Власти он верил безоглядно и даже мечтал ей быть полезен. Правда, он не знал чем. В православных кружках и воскресных школах чтение книг и слушание рока было как-то не в ходу и даже вызывало косые взгляды. Ему не удавалось найти общий язык с молодыми попиками, слушавшими попсу и хоровое пение, или с молодыми активистами, читавшими только молитвослов, да и Библию, в отличие от Васеньки, знавшими с пятого на десятое. Увы, мудрая кремлёвская власть была далеко — в златоглавой Москве. А её местные представители, которых ему доводилось видеть, производили отталкивающее впечатление. Это были какие-то шкафы с глазами, говорящие предметы. Васенька пугался своих истинных чувств и старался относиться к чиновникам иронически. «Если уверуют, то исправятся»,— рассуждал он.

Оппозиционеры ему тоже не нравились. Во-первых, они были наверняка евреи и совершенно не интересовались православием. Во-вторых, они (взять хотя бы знаменитого московского журналиста Монопольского) говорили очень громко, быстро и непонятно. При этом в любом споре слушали только себя. Они не рассуждали о высоких материях, о смысле жизни и о нравственности. Их интересовали только ямы на дорогах, пробки — в общем, всё, что связано с автомобилями. И ещё они очень много ехидничали и грубо шутили. Им казалось, что если они достаточно едко пошутят о президенте, то этим что-то докажут. Или, например, уличая попов в грехах, они считали, что опровергают христианство. Но Васенька был неуязвим для их яда: он вообще никак не связывал веру с реальной жизнью. Одно дело — священники, другое дело — идея священноначалия. В Библии же чётко сказано, что воровать нехорошо. Как же может конкретный вор это перечеркнуть? Пусть хоть все священники погрязнут в разврате, православие для Васеньки останется чисто и свято.

И главное, эти диссиденты с протестных радиостанций не выдвигали никакого собственного идеала. Они только критиковали то, что есть. Однако как бы плохи ни были нынешняя Россия и её церковь, за их спинами маячили авторитеты Достоевского, Шмелёва, Солженицына и Астафьева. А оппозиционные умники предлагали взамен анекдоты, памфлеты и непонятные иностранные конвенции и декларации. Всё это было слишком зыбко, не имело ни вершин, ни корней. И хотя теперь сам Васенька оказался сотрудником такой радиостанции, он не собирался окончательно «прогибаться под изменчивый мир». Он был намерен делать репортажи в «правильном» ключе, всячески превозносить родину и веру, а со временем, может быть, даже сделать собственную авторскую программу и там уж сказать всю правду.

За окном проносились жидкие перелески. Осенние ветра практически лишили их листвы. Схваченная первым инеем придорожная грязь заиндевела живописными волнами. Во все стороны тянулись придавленные серыми облаками поля. И всё же этот унылый октябрьский пейзаж дарил умиротворение, как-то особенно откликался на Васенькин душевный настрой. В душе и в голове его было так же пусто и серо. И, кроме того, живая природа в любом своём виде была предпочтительнее индустриальных развалин, в которые превратился его некогда процветающий город.

Поколение дворников и сторожей
Потеряло друг друга в просторах бесконечной земли-и-и,—

пел Гребенщиков. На соседних сиденьях общались между собой другие журналисты. Но Васенька был новичок, стеснялся их, да и не мог поддержать беседу о чём-либо, кроме искусства и религии. Студенты-филологи относились к студентам-журналистам с лёгким презрением за поверхностность их знаний, суждений и за ловкачество. Журналисты начинали работать буквально с первых курсов, а оценки на экзаменах добывали хитростью: забалтывали или зашучивали преподавателей, клянчили, жаловались на трудности совмещения работы с учёбой. К третьему курсу они обрастали уже кой-какими связями, у них заводились свободные деньги, которые они проматывали в ночных клубах. В целом они были более успешны. И это в глазах бессребреников-филологов тоже было грехом. Быть успешным в мире гламура и денег считалось зазорным.

Вот почему Васеньке не хотелось принимать участия в беседе попутчиков. Он изредка оглядывался на их лица, и под чарующие гитарные переборы они казались ему особенно нелепыми, а их улыбки фальшивыми. «Что они с таким увлечением обсуждают? Над чем с такой готовностью и так нервно хохочут? Всё суета...» Он не вынимал наушников до тех пор, пока не стали раздавать коньяк. Васенька не знал о том, что журналистов на вывозе принято задабривать, и стаканчик коньяка стал для него приятной неожиданностью. Вообще он не пил и сам никогда не тратился на спиртное, предпочитая сладости, но от даровщинки не отказывался, в том числе от алкоголя. Тёплый огонёк с бананово-абрикосовым привкусом разлился по телу, и ехать стало в два раза интереснее и веселее. А когда он снова включил музыку, она сделалась просто восхитительной: каждый звук каждого инструмента стал различим и особенно приятен, а тексты, наоборот, перестали распадаться на отдельные фразы, а слились в единый поток слов и образов, из которого, сосредоточив внимание, можно было вдруг выловить нечто интересное — какую-то идею или метафору, мысленно полюбоваться ей несколько секунд, пока новые стихи не вытеснят её и не унесут в тёмные глубины подсознания. С другой стороны, Васеньку и задабривать было не обязательно: он и так был настроен архилояльно и собирался прославить успехи отечественного тоннелестроения.

В общем, доехали просто замечательно. На момент прибытия алкоголь уже совершенно выветрился, но всё же, едва Васенька покинул автобус, у него закружилась голова от обилия свежего воздуха, света и неба с величаво плывущими тучами. Пейзаж был настолько необычен и огромен, что просто не поместился в Васенькиной голове и впоследствии начисто стёрся из памяти. Крутые сибирские холмы, покрытые зелёной тайгой, были расчерчены геометрией траншей и котлованов. Куда-то вниз, в переплетение стрел, кранов и проводов, по изгибам утёсов убегали лестницы и конвейеры. Группа стала спускаться, и по мере продвижения становились видны установленные праздничные транспаранты.

— Господи помилуй,— интуитивно прошептал Васенька, глядя на циклопические агрегаты и замершие в ожидании сигнала механизмы.

Но здесь молитвы показались неуместны. На этой территории царили совсем другие, непонятные боги.

Линия рельсов упиралась прямо в скалу, и напротив этой природной стены на рельсах был установлен главный механизм с огромным логотипом иностранной компании. Ему предстоял поединок с таёжным камнем. На платформе топтались рабочие, начальство и ещё какие-то люди. Журналисты кинулись в толпу собирать комментарии, а Васенька стоял с разинутым ртом и смотрел по сторонам. Тут из хрипучих колонок грянула праздничная музыка. Это были переделки шлягеров Высоцкого, превращённые в рекламные песни тоннелестроительной фирмы. Переделки были убогие, тексты примитивные, да и музыка вся была записана на синтезаторе — ни одного живого инструмента. Однако филолога Васеньку порадовало, что за основу взяли именно Высоцкого, а не какой-нибудь шансон. Он мигом оценил огрехи и достоинства этих песен; можно сказать, что в непривычной обстановке его мозг охотно ухватился за знакомую работу — анализ художественных произведений.

Песни звучали уже по второму разу, все бесцельно топтались по платформе, первые лица запаздывали. Наконец на трибуну взошли трое: представитель власти, глава компании, осуществлявшей проект, и директор западной фирмы — поставщика технологии. Иностранец отличался тем, что шире улыбался. В остальном все трое были очень похожи: одинакового возраста, комплекции, одинаково одеты. Они произнесли дежурные фразы, и Васенька записал их на свой «Marantz». Они говорили о том, какое вселенское значение имеет этот тоннель и какие они молодцы, что затеяли это дело. Всем, включая самих выступающих, было абсолютно всё равно, что они говорят. Потом грянула торжественная музыка, такая же бессмысленная, как и произнесённые речи, все зааплодировали, грохнули об одну из опор бутылку с шампанским, разрезали ленточку, и специальный рабочий побежал к пульту управления машиной. К электронным фанфарам присоединился рёв агрегата, и железное диво двинулось на скалу. Визг и скрежет разрубаемой породы окончательно заглушили музыку. Тайга загудела.

— Ой, Танечка...— имя возлюбленной невольно сорвалось с Васенькиных губ.

Всё вокруг дрожало, весь мир превратился в зубоврачебный кабинет. Ему показалось, что сейчас треснет небо. Наконец гул машины стих, она отступила назад по рельсам, предъявив собравшимся груду отделённых от утёса обломков. Сквозь шум снова прорезались музыка и общие аплодисменты.

Толпа задвигалась. Васенька оглянулся и увидел, что другие журналисты полукругом стоят перед сошедшим с пьедестала чиновником и тычут в него диктофонами. Васенька тоже подбежал и нажал на запись. Он не очень хорошо слышал и понимал, о чём шла речь, но это можно было выяснить позже, при прослушивании плёнки. Брифинг закончился, и все затопали куда-то дальше по дощатым настилам, перекинутым через осеннюю сибирскую распутицу. На специальной площадке были установлены столы с водкой и закуской, а также была оборудована сцена. На открытом месте людей быстро продуло ветром, и они поспешили к столам с горячительными напитками, причём рабочие, журналисты и начальники, не сговариваясь, подошли к разным столам. Ими никто не командовал, каждый сам почувствовал своё место. Васенька запихал в рот два бутерброда и залил их двумя пластиковыми стаканчиками водки. Ещё с детства он привык есть быстро и ни с кем не делиться.

Водка начала действовать согревающе, когда снова заиграла музыка и открылась концертная часть. На эстраду вышли женщины в русских народных сарафанах и кокошниках, расположились полукругом и под попсовый «туц-бац» стали петь «Калинку» и «Во поле берёзка стояла»; иногда вперёд выбегал казак с лакированным чубом и принимался гикать, притопывать и махать огромной блестящей шашкой. Конечно, это была попса, но всё-таки на русской народной основе. Всё грохотало, журналисты хохотали и пили.

«Вот ведь, веселятся все, пьют, а Богом тут и не пахнет. Где же духовность?» — размышлял Васенька, с трудом проталкивая мысли сквозь пелену опьянения и выискивая взглядом на столе, что бы ещё такое попробовать. Комочки жульена в песочных корзиночках, канапе на пластмассовых шпажках — Васенька отродясь такого не едал. От закусок его взгляд скользнул к людям. Под противоположным навесом он увидел трёх главных хозяев торжества, стоявших в тесном кругу своих помощников и что-то весело обсуждавших (иностранец общался через переводчика). Они выглядели особенными, не похожими на других людей и совсем не такими, как по телевизору. На Васеньку магнетически действовало близкое присутствие «больших» людей. Казалось, что от их рубашек, их лиц и волос, оправ их очков исходит чудесное сияние.

Потом он снова посмотрел на сцену. «Пляшут, поют, тоннель вот собрались рыть, но разве это праздник? Пир во время чумы. Есть в душе человека такая пропасть, которую может заполнить только Бог. Без Него это место наполняется тоской и отчаяньем. Стало быть, под покровом повседневных забот и напускного веселья жизнь без Бога — сплошная пустота и абсурд...» По церковным правилам, человек родился для того, чтобы молиться либо в творчестве своём славить Господа, то есть опять же молиться. Но сколько Васенька ни молился, тоска и отчаянье сохранялись. Они отступали, только когда он писал стихи. И он писал помногу, чуть не каждый день.

Его взгляд пробежал по грубым лицам рабочих. Разгорячённые водкой, они о чём-то возбуждённо спорили. Они были непонятны и неприятны Васеньке. Начальники тоже были ему непонятны, но его притягивал их мир больших дел, секретных совещаний и чистых воротничков. Он решил вынуть из рукава свой заветный козырь — знание английского языка — и взять интервью у иностранца. Ему хотелось, чтобы тот принял его за своего, понял, что даже здесь ему есть с кем поговорить на родном языке, и, может быть, даже испытал благодарность за оказанное почтение. Васенька пощупал свой «Marantz», но пальцы слушались плохо, перед глазами всё приплясывало, он без толку пощёлкал кнопками и нетвёрдым шагом направился к палатке начальства. «Ведь я же поэт, у меня такой богатый внутренний мир, он интересен всем моим друзьям, а значит, должен быть интересен и этим незаурядным людям». Ему было немного страшновато приближаться к таинственным начальникам, и всё же он пошёл к ним, а не к рабочим. «Наверное, они знают о жизни что-то такое особенное, эти люди в дорогих чёрных пальто»,— думал Васенька, и ему хотелось заглянуть в их мир. «Они должны понять, какой я необыкновенный»,— вертелось в его захмелевшей голове, пульсировавшей вместе с басами фонограммы, под которую казак выкаблучивал по помосту. Васенька приблизился к иностранцу и, вытянув микрофон, заговорил на его родном языке — представился и спросил:

— Мистер Маккормак, в чём смысл жизни?

Пускай почувствует, какой глубокомысленный ему встретился собеседник, а главное, что его интересуют не фирма, не деньги, а взгляды и чувства большого человека.

Однако вопрос не оказался для заморского гостя неожиданностью, и он с готовностью отчеканил, загибая пальцы:

— Первое — это дело (business), которое ты делаешь. Второе — это семья. Третье — это польза (profit) для окружающих.

«Не назвал религии,— усмехнулся про себя юный филолог.— Ну ничего. Я ему напомню».

— Скажите, почему же тогда все эти люди,— он широким жестом постарался охватить побольше присутствующих: рабочих, журналистов, артистов,— так печальны?

Лицо большого человека мигом застыло, а глаза сковал лёд: он подумал, что натолкнулся на коммуниста. Ещё бы! Он увидел перед собой типичного марксиста — худого, длинноволосого, в немодной поношенной одежде. А при этом держится так, словно наряжен во фрак! Он всегда считал, что «красных» в России не добили, что чернь всё ещё верит в своего не похороненного Ленина. Его отец в шестидесятые построил на их вилле бомбоубежище на случай ядерной войны и оттуда пристально следил за развитием событий во Вьетнаме. «Ещё парочка таких Вьетнамов — и нам некуда станет ездить в отпуск!» — говорил папаша. Но скоро дела пошли на лад.

Нынешние русские производили приятное впечатление: они были сговорчивы, и с ними можно было делать дела, не опасаясь, что останешься внакладе или что они станут совать нос куда не надо.

И вот нá тебе! Сейчас этот «комми» начнёт спрашивать, куда они подевали профсоюз, о прибылях, о налогах и о том, откуда он добыл свою технологию. Перед мысленным взором Маккормака мелькнуло лицо его компаньона — инженера-эмигранта из СССР. В начале девяностых он не только привёз с собой ценные чертежи, но и объяснил, оборудование каких советских заводов необходимо скупить для успешной разработки и производства аппарата.

«Э нет, друг рабочих, не выйдет. Ничего из меня больше не вытянешь!»

— Я, кажется, уже ответил на ваш вопрос,— проговорил он стальным тоном, каким обычно объявлял о сокращении штата.

Именно таким голосом он сообщил об увольнении своего русского компаньона, когда строительство агрегата было завершено.

Васенька растерянно захлопал глазами, хотел что-то объяснить, но большие люди уже повернулись к нему спиной, и их затылки были неприступны, как бастионы крепостей. Но Васенька был пьян и потому не обиделся.

Стараясь двигаться ровно, он пошёл к другим палаткам. Журналисты продолжали травить анекдоты и уже доедали закуски. С ними необходимо было вступить в разговор и наконец признать себя одним из них. Рабочие... их было много, они большие, сильные, но и более пьяные, чем другие. Их разгорячённая толпа пугала и отталкивала Васеньку. Так он и метался между тремя накрытыми столами, невольно пританцовывая под народные песни, изуродованные эстрадной обработкой...

 

На обратном пути он немного проспался, успел набросать репортаж и придумать фабулу нового мистического романа про ангелов.

Глава 2, в которой Васенька не делает предложения Танечке

Конечно, он приехал гораздо раньше, чем было назначено. Весь путь от дома был наполнен особенным очарованием, каждая деталь пейзажа за окном вызывала сладкое чувство просто потому, что это была дорога туда. Даже шансон из динамика не раздражал, и только хотелось, чтобы автобус ехал быстрее. «Вот эта улица, вот этот дом...» А ведь он был здесь всего неделю назад. Пятиэтажные хрущёвки стояли правильными рядами по обеим сторонам улицы, а между ними были устроены дворы и чахлые палисадники. В целом эта картина могла бы показаться унылой, но мамаши гуляли с колясками, ребятня оживляла дворы радостным визгом. По мере приближения к нужному дому к Васенькиному нетерпению примешивалась робость. Всё-таки он действительно явился слишком рано, так что принял решение остановиться во дворе и провести несколько минут на скамейке. Правда, здесь есть небольшая проблема: сиденья скамеек, имеющих спинки, испачканы грязью. Шпана предпочитает сидеть на спинках и топтаться по сиденьям. А на лавочке без спинки Васеньке не сидится из-за сколиоза. В таких случаях выручают качели. К счастью, в этом дворе они были. Васенька устроился на сиденье и достал книгу, но смотрел не столько на страницы, сколько по сторонам. В городе царило бабье лето, солнце присоединяло своё тепло к блаженному чувству, согревавшему Васеньку изнутри, так что он надёжно пропекался с двух сторон. Казалось, что сейчас вовсе не осень, а самая настоящая весна, что деревья цветут, а люди через пару деньков и вовсе скинут тёплую одежду и примутся загорать. Дети забрались на ржавую горку, и благодаря волшебству их фантазии она превращалась то в космический корабль, то в пароход. Всё оживало, всё обновлялось в этот день.

Неуклюжие карапузики под присмотром мамаш совершали великие открытия: гонялись за голубями, падали, смотрели в лица прохожих, а как только родители отвлекались, тащили в рот всякую каку и заползали в лужи. С не меньшим интересом малыши знакомились друг с другом, отбирали или дарили игрушки и подолгу с разинутым ртом смотрели друг другу в глаза.

У детей постарше — иные заботы. Вот девочку лет пяти вывели гулять в новом жёлтом пальтишке. Дедушка задремал на скамейке, а другие дети не желают обращать внимания ни на неё, ни на её обновку. Тогда девочка начинает вредить другим: ломает песочный зáмок, не даёт прыгать по классикам. Это не приносит ожидаемого эффекта: дети злятся, но не интересуются ею. Наконец самую старшую девочку-заводилу зовут домой, она уходит, и другие от нечего делать обращают внимание на шалунью и её жёлтое пальто. Оказывается, что у неё ещё и новая сумочка. Что же внутри? Платок! Гармония восстановлена, выход в свет состоялся.

Васеньке очень интересно наблюдать за этими нехитрыми драмами самоутверждения, дружбы и соперничества маленьких людей. В такие минуты он не думает ни о Боге, ни о себе. Он думает только вот об этих детях и событиях их сегодняшней жизни, и ему очень хорошо. Может быть, прав был Холден Колфилд, и подлинное счастье — просто наблюдать за играющими детьми? Пары прочитанных страниц из Сэлинджера вполне достаточно, чтобы занять воображение... А если бы не было детей, можно было бы наблюдать за птицами или облаками. И ему уже почти не хочется идти туда, куда он так жаждал попасть с прошлых выходных.

Он оглянулся на то самое окно и, кажется, даже разглядел неясное движение между занавесок. Может быть, это она... Образ Танечки разгоняет все прочие чувства и мысли и снова единолично воцаряется в душе. Влекомый неодолимой силой, он встал с качелей, спрятал книгу и медленно, как под конвоем, двинулся к подъезду. Здесь он остановился у железной двери, ожидая, чтобы кто-нибудь вошёл или вышел и впустил его. Эта вынужденная задержка и радовала, и огорчала. В предвкушении сладостного момента сердце готово было выпорхнуть из груди. Наконец некая дамочка подошла к подъезду и достала ключи. Она с неудовольствием покосилась на Васеньку. «Ходят тут всякие»,— читалось в её взгляде. Она делает движение по направлению к двери, но оборачивается к Васеньке:

— Вы к кому?

— А вам какое дело? Вы что — из КГБ? — огрызается Васенька.

Ему совершенно всё равно, что подумает тётя: в крайнем случае, он дождётся следующего жильца или позвонит и попросит сбросить ключ из окна. Дамочка презрительно фыркает, но позволяет ему зайти следом в подъезд и быстренько убегает вверх по лестнице.

На свежевыкрашенных бугристых стенах подъезда уже кое-где красуются надписи: «Кому надо, кому нет — Светка делает минет» или «Геям звонить сюда» (далее — номер телефона). Но Васенька был не так прост, чтобы признаваться в любви на стенах этого подъезда. Каждый шаг по серым покатым ступенькам даётся с трудом. Наконец он у заветной красной двери. Рука тянется к звонку, но палец замирает в воздухе. Сердце бьётся так сильно, что, кажется, уже выдало Васеньку тем, кто за дверью. Чего он боится? Первых взглядов, которыми встретят его обитатели квартиры. Как будто ему предстоит представить взыскательной публике неважно срежиссированный и плохо отрепетированный спектакль. Он поднимается на площадку выше и останавливается, глядя сквозь заплёванное окно на покинутый солнечный двор. Но грязное мутное стекло искажает образ. В углу стоит баночка для окурков. Свидетельницей скольких нежных признаний и грозных разборок между жителями подъезда была эта баночка? Сколько драматических событий происходит на лестничной площадке под надзором дверных глазков?

Наверху щёлкнул замок — кто-то спускается вниз. Васенька метнулся к нужной двери и нажал на кнопку. Вместе со звуком первого звонка всё в нём похолодело. Слышны шаги, но трудно определить чьи. Наконец щёлкнул шпингалет, и дверь отворилась. На пороге — Алина Авангардовна, мать Танечки. Наряжена в какой-то засаленный халат и тапки, лицо закрывают огромные старомодные очки. Раньше она была красавицей, сводила мужчин с ума. А может, наоборот, питала страсть исключительно к психически неустойчивым личностям. Так или иначе, первый муж спился, второй стал слышать голоса ангелов.

— А, здравствуйте, Вася,— сказала она с едва заметным ехидством.— Что-то вы рано пришли.

Она не хотела обидеть, но вела себя, как будто играла роль. Причём скверно играла. Васенька издал неопределённое мычание и переступил ногами. А что тут ответишь? «Да, я явился раньше, но пустите меня всё равно»,— или: «Вы правы, пойду-ка ещё постою в подъезде»?

— Ну входите. Только мы не готовы.

Васенька вошёл, уши его пылали. Зачем он, действительно, явился так рано? Но разве можно было усидеть дома, если всё его существо рвалось сюда, если он не представлял, что делать с собой, куда девать себя, на какую полочку положить, в чьи руки отдать свою ненавистную независимость? Сегодня утром он проснулся в похожей квартире на другом конце города, покормил кошку, пособачился с братом, послушал «Машину времени», постоял у окна, посмотрел, как люди сдают у ларька бутылки, как юноши в спортивных костюмах тусуются вокруг лавочек, как народ ожидает автобус на остановке. Что же дальше? Он не выдержал и поехал сюда.

Алина Авангардовна вышла, а Васенька стал раздеваться. Одет он был довольно немодно и небогато: поношенная серая куртка, свитер, ботинки — всё куплено на рынке. В иных местах ему был абсолютно безразличен его внешний вид, но здесь он чувствовал стыд за свою дешёвую одежду. Сама Алина Авангардовна была небогата, но на людях старалась выглядеть эффектно. И теперь её новый, недавно купленный палантин словно бросал упрёк Васенькиной куртке и засунутому в рукав рыжему шарфику в катышках. «Ну ничего, это мы поправим»,— подумал он и стал озираться, чтобы определить, в каком направлении проходить — в комнаты или на кухню. В проходной комнате, через которую можно было попасть в спальню Танечки и её мамы, бормотал телевизор, на диване ворочалась бабушка.

— Кавалер пришёл? — спросила она.

— Он самый,— ответила Алина Авангардовна.— Проходите на кухню! — крикнула она Васеньке.

И тот поплёлся на кухню дожидаться аудиенции. В этой квартире на него нападали какие-то апатия и сонливость. Ему хотелось либо выйти на свежий воздух, либо остаться тут навсегда — накидать на пол одежды, свернуться калачиком и уснуть.

Сквозь приоткрытую дверь ванной была видна висящая одежда, одежды было много и в прихожей, так что некуда было пристроить свою. Васеньке казалось, что это не квартира, а большой шкаф или театральная костюмерная. Крохотная кухонька, на которую он прошёл, была заставлена посудой: посуда была на столе, на плите, в тумбочках и антресолях с расшатанными дверцами. В основном это была старая утварь советских времён, но Алина Авангардовна привезла из Москвы две новые особенные тарелки — синюю и жёлтую. Теперь дамы ели исключительно из них.

Васенька опустился на табуретку и стал смотреть во двор. Из соседней комнаты до него доносился разговор бабушки и мамы.

— Почему ты не хочешь продать этот сервант? Он уже весь раздолбанный, только место занимает. Давай купим стеллаж, и пыль убирать станет легче.

— Аля, ты с ума сошла! Это же память об отце.

— У нас этой памяти — полные фотоальбомы. Зачем ещё сервант? О чём он тебе напоминает? Ты же помнишь, что он не хотел его покупать.

— А куда ж его девать?

— Выкинем.

— Ох! — заскрипела старуха.— Может, вы и меня на помойку выкинуть хотите? Ничего менять не дам, пока я жива...

Васеньке, с одной стороны, казалось, что он может понять бабушкин консерватизм. Всё старое притягивало его. Но дедушка Танечки, как говорят, был несчастлив с бабушкой. Всю жизнь они ссорились. А теперь вот на его месте этот сервант с дохлыми тараканами на задней стенке. Да, мёртвых любить удобнее — они не вырываются. Чего же дедушка с бабушкой не поделили, в чём не сошлись? Впрочем, Васеньку интересовал не мёртвый дедушка и не полуживая бабушка, а живая Танечка.

— Таня больна,— сказала Алина Авангардовна, входя с торжественным видом в кухню.— Так что недолго.

Вот те на! Целую неделю он ждал этого дня. Да ещё и неделя выдалась нелёгкая — первая рабочая пятидневка на радио, первая настоящая работа. И теперь — «недолго»! А ведь ему столько хотелось рассказать. Он поспешно двинулся в Танечкину комнату. По дороге через плечо поздоровался с бабушкой, похожей на гору тряпок, наваленных на диван, и прошмыгнул в заветную дверь. Здесь тоже было много одежды; комната была сплюснута шкафом и пианино, далее — две расположенные друг напротив друга кровати и окно с чистым сентябрьским небом и голыми ветками деревьев между тяжёлыми карими шторами. Несмотря на ясный погожий день, в самой комнате было темно, только полоска света падала на утонувшую в продавленной постели фигурку. От этого Танечка делалась совсем тоненькой, словно вырезанной из бумаги. Чёрные волосы прилипли ко лбу, щёки горят румянцем, блестящие чёрные глазки смотрят просительно и немного капризно.

— Здравствуй,— сказал он, взяв в руки горячую сухую ладонь.

Его пронзило мучительно-приятное чувство жалости к ней. Желание заботиться. Хотя ему показалось, что в этом чувстве есть нечто нехорошее.

— Здравствуй, Васенька.

— Значит, мы не пойдём гулять? На улице так замечательно!

— Значит, не пойдём,— сказала она обидчиво и отняла свою руку.

— Как же это ты так заболела?

— Мама говорила мне, что напрасно мы ездили за город в прошлые выходные, что я обязательно заболею, вот я и заболела.

— Слушай, а может, это всё самовнушение?

— Самовнушение? Да я по-настоящему больна, у меня температура! Ты меня совсем не жалеешь.

— Жалею. И потому хочу понять, отчего ты болеешь. Ведь проходит твоя температура, когда ты пьёшь гомеопатию.

— Конечно. Потому что это настоящая медицина.

— Да это просто сахарные шарики, растворённые в воде!

Васенька наклонился к Танечке, хотел снова взять её за руку, но тут распахнулась дверь, и Васенька, словно вор, отпрянул. Оба сидели красные до ушей.

— Танюша, пора принимать гомеопатию! — сказала Алина Авангардовна и, строго посмотрев на Васеньку, протянула девушке стакан воды.

Танечка выпила и тоже строго посмотрела на Васеньку. Он съёжился, сидя на противоположной кровати. В этом доме он почти совершенно терял волю: им овладевали смутные желания и страхи, он становился управляем, им можно было помыкать, его можно было передвигать, как мебель; эти три женщины трёх возрастов были слиты с окружающей обстановкой и друг с другом, Васенька словно тонул в сладком киселе и с наслаждением терял остатки воли, остатки своего «я». Точнее, его «я» как бы отделялось и смотрело на всё происходящее со стороны. Он продолжал размышлять о вопросах, которые занимали его постоянно: о смысле жизни и смерти, о Боге, об устройстве человеческой души... Танечку насторожил его остановившийся взгляд.

— О чём ты думаешь? — спросила она.

Васенька словно смутился, застигнутый врасплох. На самом деле он думал о том, как бы похитить Танечку из этого места, отделить её от этой пропахшей гнилостным запахом квартиры, увезти её куда-нибудь (куда?), и тогда... Но сознаться в этом было опасно и преждевременно: он не готов был брать на себя такую ответственность, да и опасался, поторопившись, получить отказ... «О чём я думаю? О чём я думаю?» — его взгляд отчаянно метался в поисках подсказки. Трудно было соображать под пристальным надзором Танечкиных глаз.

— Я думаю про сказку, которую мы сочиняем,— выпалил он наконец.

Танечка почувствовала, что он солгал, но поддержала разговор. Они действительно сочиняли музыкальную сказку: Васенька — слова, а Танечка — музыку. Произведение называлось «Птицы и камни» и рассказывало о прибытии в некий город бродяги-певца Стерха. В городе — траур по случаю смерти мэра, и безымянный человек в сером просит Стерха не петь в городе песен. В то же время в городе готовится помолвка кандидата в мэры Сапфира с Астреей — дочерью священника. Однако Стерх нарушает запрет, и его песня трогает сердце Астреи...

— Я сочинила музыку на момент, где человек в сером настраивает Сапфира против Стерха. Хотела показать тебе, но мама говорит, что из-за этой песни я переволновалась и это тоже повлияло на болезнь.

«Да что ж эта Алина Авангардовна за ведьма такая! — подумал Васенька.— Как ни поверни, а наши встречи-де опасны для Танечкиного здоровья!»

— Мама, можно я сыграю Васе новую песню?

Алина Авангардовна с готовностью вошла в комнату, а бабушка сделала потише телевизор, чтобы слышать, о чём будут говорить мать с дочерью.

— Я же говорю, ты опять переволнуешься. А у тебя уже температура тридцать семь и две.

— Ну мама...

— А что «мама»? Я не могу тебя постоянно спасать. Решай сама, но помни: я тоже не волшебница, чтобы всё время тебя лечить.

Танечка вздохнула, и Алина Авангардовна с триумфом покинула комнату. Однако телевизор не сделался громче — стало быть, из соседней комнаты следили за общением молодых людей.

— Ничего,— заговорщицки подмигнула Танечка, когда они остались одни.— Я записала песню.

Она протянула Васеньке наушники и нажала кнопку плеера. Зазвучали отчаянные клавишные аккорды, и чистый, как родник, голос Танечки полился в его сердце. Но песня была трагичная:

Сапфир:
Снова сомненья стеной
Встали предо мной,
Моё терзая сердце!Безымянный:
Астрея с чудаком
В саду вдвоём
Уже успели спеться!Сапфир:
Старик, я знаю, ты лжёшь,
Но такая ложь
Опаснее стилета.Безымянный:
Астрея и поэт —
Какой дуэт
Я слышал ночью этой!Сапфир:
В сердце юноша любой
Любовь к Астрее прячет.
Кто ты такой? Кто он такой?
Ловцы чужой удачи!
Ревность лишает ума,
В мыслях кутерьма,
И чувства — словно звери.
Танцуют миражи.
Старик, скажи:
Во что теперь мне верить?
Смешался с воровской толпой
И сам готов украсть я.
Кто он такой? Кто я такой?
Ловцы чужого счастья!
Я так любил, а она
Стала неверна,
И всё-таки я воин.
Если затронута честь,
Пусть решает месть,
Кто и чего достоин!
В сердце юноша любой
Любовь к Астрее прячет.
Кто ты такой? Кто он такой?
Ловцы чужой удачи!
Кто ты такой? Кто я такой?! 

Конечно, песня ему очень понравилась. И дело не только в «красоте в глазах влюблённого», но и в том, что у Танечки действительно был талант, а также в том, что ей была небезразлична судьба сочинённых Васенькой персонажей. Один раз за время прослушивания в комнату ворвалась насторожённая длительной тишиной Алина Авангардовна: уж не происходит ли что-то недозволенное? Она взяла для виду расчёску со стола и удалилась, довольная тем, что все сидят на своих местах и не нарушают приличий. При этом вела себя чрезмерно предупредительно, театрально извинялась за вторжение и так далее. Конечно, она понимала, что мешает, и одновременно ей было оскорбительно, что она мешает кому-то в собственном доме. Она не любила Васеньку за то, что он претендует на её дочь, шушукается с ней, что дочь имеет теперь от неё какие-то тайны. С другой стороны, у Васеньки действительно хватало недостатков... А у кого их нет?

— Скажи,— спросила Танечка, когда он вынул наушники,— почему серый стравливает Сапфира со Стерхом?

Васенька немного замялся.

— Понимаешь, Тань, я не хотел вот так сразу выкладывать карты на стол. Видишь ли, мне кажется, что далеко не всё должно быть в сюжете очевидно и объяснено. Иногда стоит вложить в текст больше, чем кажется, и чем больше будет подводная часть айсберга, тем более убедительным будет то, что на поверхности. Внешне этот сюжет может выглядеть как обычная история любви и ревности, и пускай слушатели так считают, но внутри...

— Так что же внутри?

— Кхм... В общем, Стерх — это один из падших ангелов, ищущих искупления и возврата на небеса, а человек в сером — сам сатана. Город — это всё человечество. Вот почему серый вершит в городе дела и заставляет людей поклоняться идолу — памятнику мёртвого мэра. Только песня Стерха, призыв к духовности может пробудить человеческие сердца, потому серый хочет устранить певца, не допустить его влияния на людей. И сделать он это пытается разными способами, в том числе руками Сапфира.

Васеньке стало неловко, как будто он сознался в чём-то стыдном — в обмане или слабости. Действительно, объяснять изнанку сюжета, обнажать каркас, на котором держатся декорации, значило разрушать красивую иллюзию, вынимать из говорящей куклы механизм. Однажды с ним произошло это в детстве. У сестры была механическая кукла, которая могла ходить и качать коляску. Васенька разломил куклу напополам и увидел внутри стальные шарнирчики и шестерёнки. Его неприятно поразило, насколько эти шестерёнки не были похожи на внешний облик куклы. Кукла была мягкая, тёплая, коричневатая, с округлыми изгибами тельца, а шестерёнки были холодные, блестящие, с острыми зубцами. Игрушка была только снаружи, а внутри была схема, логичное, экономичное устройство без каких-либо украшений или излишеств. Вот и сейчас выходило так, что, прямо назвав свою идею, он разрушил её очарование. Просто и ясно высказанная, она уже не казалась ему такой убедительной. Ага... ангел и сатана, люди, погрязшие в грехе,— ведь всё это было... было...

— Это, конечно, не ново,— тут же попытался поправить себя Васенька.— Но, может быть, в том и состоит суть искусства, чтобы различными путями снова и снова подводить людей к вечным вопросам?

— Кто же будет отвечать на эти вопросы?

— Церковь,— уверенно заявил Васенька.— Я не претендую на большее, кроме как довести читателя до её порога. Дальше его поведут более опытные и мудрые люди.

Васенька вообразил себе сияющий храм, облака, белых голубей и величественных людей в белых одеждах. Да, именно это он запрятал в свою сказку, во все свои сказки, во все свои стихи... «А что, если и это — только оболочка для ещё более простого механизма? Не хочешь ли ты разломить Бога и посмотреть, что внутри?» — на мгновение мелькнуло в его голове. Васеньке сделалось страшно.

— Так, значит, ты считаешь, что Сапфир — орудие серого, то есть сатаны?

Вопрос Танечки, её голос вырвали Васеньку из той бездны, в которую он заглянул, и вернули его в эту душную комнату, набитую вещами, мебелью и людскими отношениями. Он какое-то время вникал в суть вопроса.

— А... ну да. Он его ставленник и заботится только о материальном.

— Что же плохого в том, чтобы заботиться о людях? Ведь они поют: «О да, построим города! О да, забудем холода!» Разве плохо, что людям не будет холодно?

— Надо заботиться не о теле, а о душе,— отрезал Васенька, которому сейчас было тепло, не хотелось есть, а хотелось рассуждать о Боге и поцеловать Танечку.

— А я-то думала, что Сапфир — главный герой, что ты…— она опустила голову.

Васенька старался понять, что скрывается за этим вопросом, но его язык работал быстрее разума:

— Сапфир — карьерист. Он даст Астрее только внешнее благополучие, но не насытит её души. Настоящий герой — богоискатель Стерх.

— А что он даст Астрее? — Танечка подняла на Васеньку строгий взгляд.

— Он даст ей самое главное, что только можно дать,— Бога, бессмертие.

Танечка задумалась. Но в этот момент в комнату вошла Алина Авангардовна с чаем и бутербродами.

— Может быть, чаю желаете?

Васенька кивнул и поблагодарил, но в душе желал, чтобы навязчивая Алина Авангардовна провалилась вместе с подносом прямо в ад. И умеет же она разрушить самые важные моменты, прервать разговор на самом важном месте!

— Вы, кажется, говорили о вашей сказке? — спросила Алина Авангардовна, пристраивая поднос на Танечкиной постели и усаживаясь с нею рядом.

— Да,— коротко ответил Васенька, проклиная всё на свете.

Менее всего ему хотелось, чтобы кто-то посторонний лез в выдуманный им для Танечки мир.

— Хорошо,— торжественно произнесла Алина Авангардовна.— Насколько я поняла, в данном произведении вы выдвигаете теорию, согласно которой подразделяете людей на условно «птиц» и условно «камни».

— Пожалуй...

— И «камни», по-вашему, плохие, а «птицы» — хорошие.

— Я бы не сказал прямо, плохие или хорошие...

— Перефразируем,— она важно поправила очки.— «Птицы» вам ближе, чем «камни», так?

— Мне хотелось бы причислить себя к ним...

— О, прекрасно! Это даже больше, чем нужно. Но на каком основании вы превозносите «птиц» над «камнями»?

— Это очень просто,— улыбнулся Васенька.— Птицы возносятся над камнями на крыльях, а камни просто лежат.

— Допустим. А как вы считаете, вьют ли птицы гнёзда?

Этот вопрос застал Васеньку врасплох. Это совершенно не вязалось с его стройной метафорой: камни неподвижно лежат на земле, птицы парят в небе. При чём тут гнёзда?

— И не вьют ли они эти гнёзда на камнях? — продолжала Алина Авангардовна.

— Постойте,— нахмурился Васенька.— Какие гнёзда? Почему на камнях? Это же метафора. К чему всё так запутывать?

— А к тому, Вася (его почему-то передёрнуло от тона, с каким было произнесено его имя), что те, кого вы называете «птицами», не могут составить счастье девушки. Сапфир, которого вы описываете, амбициозен, он добился уважения людей, получил общественное признание, он сможет сделать Астрею счастливой, а со Стерхом она будет вечно мыкаться по чужим домам, голодать, и питаться только его песнями. Вы совершенно правы, такие «птицы» не вьют гнёзд, они ненадёжны, в отличие от «камней».

Тут только до Васеньки дошла вся суть беседы и смысл того вопроса, который задавала ему Танечка. Теперь ему стало ясно, почему она с такой лёгкостью и охотой написала музыку для дуэта Астреи и Сапфира, да ещё и просила Васеньку исполнить эту песню вместе с ней. Понятно, почему она никак не могла сочинить мелодий для песен Стерха, почему этот персонаж оставался для неё непонятен. А главное, он вдруг понял, в какое положение он себя поставил и в каком свете предстал. Невольно в этой сказке он выразил не религиозные тайны, а собственное представление о любви. Он огляделся на собеседниц и увидел в глазах Алины Авангардовны торжество, смешанное с жалостью (vae victis!), а во взоре Танечки читался упрёк, но и призыв: «Сделай что-нибудь! Докажи, что ты Сапфир!»

Но ведь с этим он и пришёл — с тем, чтобы сообщить, что он устроился на хорошую работу, что скоро он окончательно встанет на ноги, и уж тогда... Однако он не произнёс ни слова. Ему вдруг стало противно что-то доказывать маме Танечки и даже самой Танечке. «Я устроился на работу потому, что должен был слезть с шеи матери, а вам я ничего не должен... Да что мы, на базаре, что ли? Чего они считают мои деньги, в самом деле? Может, мне ещё стадо баранов в качестве калыма привести? У нас любовь любви цена... У нас любовь любви цена...» На лице его изобразилось высокомерие.

— Это всё прах, тлен,— сказал он холодно.

— Ах, не царское это дело — семью содержать! Ваш Стерх — просто безответственный человек,— заявила Алина Авангардовна и вышла из комнаты.

Васенька был взволнован. Не осталось ни следа философских или романтических настроений. После минутного молчания Танечка спросила:

— Почему ты так легко унижаешься?

— Что?! — вспыхнул Васенька.— Я?!

— Ну, то есть не сам,— смутилась Танечка,— а позволяешь другим себя оскорблять и унижать?

— А кто они такие, эти другие, чтобы они были в состоянии меня оскорбить? Чтобы мне вообще было до них дело?

Танечке стало обидно: она понимала, что речь идёт о её матери, но в то же время именно таким — живым, гордым, самоуверенным — Васенька ей нравился больше всего.

— Как ты думаешь,— заговорила она примирительно,— а Стерх сможет дать сдачи Сапфиру? Сможет он бороться за свою любовь, если у них там всё-таки дойдёт до драки?

— Пф! Не только даст сдачи, но и победит! — запальчиво ответил Васенька.

Этот ответ произвёл должное впечатление и отчасти исправил эффект от только что произошедшей сцены.

— Дело в том, что с тобой кое-кто хочет встретиться.

— Кто же?

— Артём, мой одноклассник. Он видел нас вместе и теперь хочет поговорить с тобой.

— Вот как?

— Он ухаживал за мной на выпускном балу и полез целоваться...

Васенька помнил этого здорового парня. Он видел его, когда, притворившись студентом-практикантом, целую неделю преподавал литературу в Танечкином классе. Южный парень, горячая кровь. При обсуждении «Отцов и детей» он всё спорил и доказывал необходимость почитания родителей.

— И что же ты ему сказала? — спросил Васенька с тайной надеждой, что вот теперь Танечка скажет наконец, как она к нему относится на самом деле.

Она ведь никогда не говорила Васеньке ничего определённого — всё присматривалась да что-то высчитывала. «Если любит, так и в морду получить не жалко»,— решил он.

— Что же я могла ему сообщить? Сказала, что не хочу с ним целоваться. А выводы он сделал сам. Только учти: говорят, у него тяжёлый кулак — второй раз бьёт уже по трупу.

Васенька мысленно плюнул: «Вот так. Никаких авансов. А цену набивает...»

— Я встречусь с ним. Дай мне его телефон.

Потом он заявил, что ему пора идти, и никто не стал его удерживать. Он вышел с тяжёлым и горьким чувством. Хорошая погода не радовала. Как будто надежды, всё нетерпение, всё ожидание этой недели не разрешились встречей, а увеличились, отвердели и легли на душу тяжёлым грузом. Оттого, что его не любит Танечка, ему казалось, что его никто не любит.

Он дошёл до железнодорожных путей, взобрался на насыпь и в задумчивости побрёл по шпалам. Впереди послышался гудок паровоза. Васенька упрямо шёл по шпалам, погружённый в свои размышления:

«Лечь на рельсы, как Анна Каренина,— и делу конец. Вот тогда они все поплачут. А что, разве самоубийство — не лучший способ доказать серьёзность своих намерений? Разве самоубийство — не высшая христианская добродетель? Отринуть грешный мир, принести все его удовольствия на алтарь любви к Господу. Все прославляют мучеников и страстотерпцев, которые прямо-таки напрашивались на гибель и пальцем не шевелили ради своего спасения. Чем не самоубийцы? Если Бог — это главная, конечная точка пути, почему же нельзя двинуться к ней наикратчайшим путём? Но нет, Бог запретил самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Это Он решает, когда и кого убивать. Право предстать перед Ним ещё необходимо заслужить. И Он тоже проверяет меня, как капризная бабёнка. Так, может, Он потому и Танечку у меня отнимает, охлаждает её сердце, потому что ревнует и хочет оставить меня для себя? Ведь называет же Он себя в Библии: Бог-ревнитель... За что? За что? Неужели нельзя просто любить кого-нибудь и обращаться с ним бережно и ласково?! Везде тайный расчёт, везде задняя мысль. У нас любовь любви цена! У нас любовь любви цена!»

Он сошёл с путей, и железный ураган, обдав жаром, с истерическим воплем промчался мимо. Васенька спустился с насыпи, сел на бетонный блок и набрал номер Артёма.

Глава 3, в которой Васенька не дерётся с соперником

— Артём? Это Вася. Ты хотел со мной встретиться? Я готов.

Они условились о встрече. Васенька задумался: может быть, стоило предупредить друзей? Да нет, как-то это не по-мужски. Какие тут ещё могут быть предосторожности? К чёрту! Будь что будет.

Они условились встретиться через полчаса в центре: соперник явно спешил «проветрить вопрос». Васенька добрался до места первым. На улицах было людно: горожане старались воспользоваться, быть может, последним погожим деньком перед долгой сибирской зимой. Девушки ходили в розовом, парни — в чёрном. Одежду других цветов в магазинах отыскать было довольно трудно. Голуби безжалостно гадили на памятники великих людей. Начиная с девяностых годов, советские памятники потихоньку сносились, и на место революционеров ставились купцы и чиновники. Вот изваяние некоего командора, странно перекошенное, балансирует на одной ноге, как будто готово завалиться набок, увлечённое гигантской шпагой и грибообразной треуголкой. Вокруг него на трёхколёсных велосипедиках кружат ребятишки, постоянно рискующие попасть под колёса автомобилей, бороздящих газоны в поисках парковки. Парни посасывают пивко, девушки тыкают кнопки своих телефончиков.

Скоро среди прохожих замелькала широкоплечая фигура Артёма — он приближался к месту встречи. У Васеньки было преимущество: это его пригласили на встречу — стало быть, он имел право задавать вопросы.

— Привет. Ты хотел меня видеть? — он посмотрел собеседнику в переносицу, как учил его знакомый студент-психолог.

Артём не выдержал этого взгляда, отвёл глаза и, заложив руки за спину, двинулся по улице, приглашая собеседника пройтись. «Ага, воевать он не собирается,— догадался Васенька.— Стало быть, Танечкино предупреждение было ни к чему». Он пошёл рядом с Артёмом. Тот не сразу решился заговорить.

— Скажи, вы с Таней... ты и Таня...

— Ты хочешь спросить, встречаемся ли мы с ней? — Васенька пришёл на помощь Артёму.

— Да,— с благодарностью выдохнул тот и тут же снова затаил дыхание, ожидая ответа.

— Нет, она не является моей девушкой и не влюблена в меня,— с горькой улыбкой сказал Васенька.— Однако я часто бываю у них и дружу с её семьёй.

Собственно, он нисколько не солгал: он действительно дружил с мужем её сестры Володькой. И сейчас он не верил, что Танечка питает к нему какие-то чувства. Он видел её насмешливый взгляд, с которым она послала его на эту встречу. Но вместо дуэли вышел простой разговор. Разговор, из каких состояла вся его жизнь. Вместо живого, настоящего, человеческого Бога и чудес христианства выходили сплошные слова, лес слов. И неизвестно, есть ли что там — за этим лесом. Вместо любви — пошлая игра. И стихи, стихи, которыми ему хотелось подменить действительность. Итак, он воображает, что верит в Бога; Танечка воображает себя больной; её мать воображает себя целительницей; а бабушка воображает, что любила своего мужа. «Артём, наивный мальчик, зачем ты впутался во всё это? Ты, конечно, можешь размазать меня по стенке, войти в жизнь этих женщин и попытаться разложить в ней всё по полочкам, но это не сделает тебя счастливым...»

— Послушай,— сказал Васенька.— Хоть я тебе и не соперник, но вряд ли у тебя что-то получится с Таней.

— Почему? — удивился Артём.

Первые слова Васеньки так обрадовали его, а теперь он снова насторожился и напрягся.

— Ты напугал её, когда полез к ней на празднике.

— Это она тебе сказала? — теперь в голосе Артёма слышался испуг, почти отчаяние.

— Да. Она теперь и думать про тебя не хочет.

Артём побелел.

— И с чего ты вообще взял, что она к тебе расположена? — продолжил Васенька.

— Она пошла со мной танцевать...

— Это ещё ничего не значит.

— Нет, значит! Если девушка идёт танцевать с парнем...

— То что? И с чего ты вообще взял, что у вас может что-нибудь получиться? Ведь вы такие разные. Какая, например, у тебя любимая музыка?

— Тимур Муцураев.

— А у неё Рахманинов! Ты знаешь хоть одно произведение Рахманинова? А знаешь ли ты её любимых писателей? Говорил ли ты с ней об этом? Видишь, как мало вы друг о друге знаете, как мало у вас общего!

Артём начал краснеть.

— Это всё не главное...— пробормотал он.

— Вот как? А что главное?

— Любовь.

— Что же такое, по-твоему, любовь? Немного погулять вместе, поесть в нескольких ресторанах, посмотреть несколько фильмов, пообниматься, потом пожениться и нарожать побольше детей?

— Да,— обидчиво отрезал Артём.

— Но пойми, для этого совсем не нужна Таня со всеми её качествами, особенностями и талантами! Даже с точки зрения деторождения у неё не самая подходящая... подходящие физические данные. Да и характер! Учти, слушаться тебя она не станет.

Артём окончательно поник. Он не догадался в ответ расспросить соперника, что тот считает любовью. А если бы догадался, то Васенька рассказал бы ему... рассказал бы ему о Танечкином таланте; о её голосе и уверенных опытах сочинения музыки, в которых её сердце всё ещё дышало искренностью, юное и нежное, как первая ветка сирени; он рассказал бы о своей мечте передать Танечке собственный поэтический опыт и вступить с ней в творческий диалог, который распахнул бы их души и умножил их силы; рассказал бы, как её музыка вдыхает жизнь в придуманных им персонажей... И тогда Артём мог бы спросить: «Да полно! Об одной ли девушке мы говорим?»

Но он ничего не спросил и поспешно и угрюмо откланялся. Противник был окончательно повержен, но у Васеньки снова остался нехороший осадок от этой беседы, как будто он и здесь в чём-то солгал. Он решил пройтись через центр в надежде встретить кого-нибудь из знакомых... или незнакомых... в общем, в надежде, что произойдёт хоть что-нибудь, что позволит ему отвлечься от мыслей о Танечке и сложить какие-то новые впечатления поверх сердечных ран. Из динамиков играла пустая, но не раздражающая музыка. Васенька ощущал себя героем американского фильма, одиноко слоняющимся среди витрин магазинов и вечерних кафе. Ему было очень скучно, хотелось размышлять над философскими вопросами, но ничего не лезло в голову. Знакомых он так и не встретил. Точнее, попалась ему группа местных неформалов. Но это была молодая поросль, малознакомая Васеньке. Юные панки были с ног до головы увешаны покупной атрибутикой, держали себя шумно и вызывающе, поскольку в центре города могли не опасаться столкновения со шпаной. «Встань, страх преодолей! Встань во весь рост!» — пели они и сами верили в свою отвагу и свободу. Среди них была начинающая поэтесса Тоня Колдунова (такой она себе выбрала псевдоним), проявлявшая к Васеньке определённый интерес; но у девушки с накладными ногтями не было шансов покорить Васенькино сердце, так что он перешёл на другую сторону улицы.

Вообще, герой американского фильма в такие вечера отправляется в бар, где его поджидают романтические или детективные приключения. Но Васенька вовсе не был любителем выпить и до первой зарплаты был стеснён в средствах. В итоге он ещё немного побродил по улице и поехал домой, тем более что погода начала портиться.

Он втиснулся в грязный разваливающийся автобус, набитый горожанами, которые тоже возвращались по домам после субботнего променада. Водила, воспользовавшись цеховой привилегией, врубил радио погромче и пускал в салон кольца табачного дыма. К запаху Васенька был равнодушен, а вот песни выводили его из равновесия. Радио чередовало песни мужчин и женщин с одинаково хриплыми голосами, певших о своей животной страсти и бестолковой жизни. Снаружи теснились громоздкие персональные автомобили, содрогаясь от икоты навороченных аудиосистем. Ехать предстояло долго.

Зажатый пассажирами, Васенька не мог дотянуться до спасительных наушников. Он никак не мог понять: неужели можно по доброй воле включать музыкальное радио и слушать его, да ещё и заставлять других? Нет ли здесь тайного заговора или неофициальных инструкций по зомбированию населения?

Впрочем, слушать чужие разговоры было не лучше. Почему-то пассажиры не обсуждали книги или что-то интересное. Их беседы вертелись в заколдованном круге бытовых проблем, сплетен, анекдотов и телесериалов. Если же они пытались выразить мнение о чём-то выходящем за пределы этого круга, то они не находили в своём лексиконе подходящих слов и снова сворачивали на проторённую для их мозгов дорожку.

Какие-то два парня рядом принялись спорить о преимуществах марок автомобилей и газовых баллончиков, похваляться алкогольными подвигами. Как верующий христианин, Васенька старался вызвать в себе чувство любви к людям, но христианское человеколюбие хорошо, когда культивируешь его в уединении. А как было любить вот этих, с которыми ты толкаешься в одном автобусе? Особенно когда они так непохожи на полубогов с рекламных плакатов...

Люди, одетые помоднее и побогаче, вышли неподалёку от центра, автобус заполнялся обитателями городских окраин. Какими они были? В общем, не слишком симпатичными: лица мужчин испорчены алкоголем и курением, одежда дешёвая, однотипная, поношенная, немарких цветов — в основном спортивные костюмы. Женщины — с претензией на изящество, но дешёвые безделушки, китайские платьица выглядели вульгарно. Высоцкий пел: «Она одета как уборщица...» Что ж поделать, если многие из них и правда были уборщицами? Откуда вы возьмёте на окраине фотомодель? Возможно, эти люди чувствовали, что Васенька их не любит, и, возможно, платили ему тем же.

За окошко смотреть не хотелось, да было и необязательно: Васенька помнил все повороты и ухабы дороги, так что мог отследить свою остановку одним только вестибулярным аппаратом.

Где-то плакал ребёнок. Даже не плакал, а мучительно сипел и кряхтел. Как будто ему не хватало воздуха или что-то со страшной силой безжалостно давило его. И короткие всхлипы не могли перейти в плач. Иногда он затихал. А потом снова раздавалось протяжное «а-а-ах-х-х». Причём это «х-х-х» переходило в какое-то бульканье. И от всего этого становилось так душно, так тесно, что хотелось сорвать пуговицу на воротнике...

Стало быть, ребёнок тоже не мог дышать этим воздухом, ему были невыносимы эта железно-резиновая давка на дороге и разноязыкое музыкальное месиво со всех сторон. Васенька изогнулся, чтобы разглядеть ребёнка и его родителей.

Ещё довольно молодые, но уже придавленные жизнью, они принимали всё как есть — и эту музыку, и рекламные плакаты за окном, и то, что многие пассажиры автобуса пьяны (отец ребёнка и сам держал наготове бутылку с пивом). Быть может, они не вполне принимали своё место в этом мире: они бы с большим удовольствием оказались в одной из персональных металлических коробок на колёсах, а не в этой, коллективной. Но сам мир они принимали полностью. И он подумал, что их согласие является одной из причин, почему он не любит этих людей. Они были похожи на жутких зомби, готовых пожрать мозг младенчика. Так хотелось отобрать у них ребёнка, вообще отобрать и спасти всех детей...

К моменту, когда Васенька покидал автобус, в его голове уже сложились четверостишия:

Плачь, дитя, плачь безутешно,
Каждую душу никак не спасти.
Борись, дитя, борись безуспешно,
Ты будешь один в этой битве. Прости.Я тоже, как ты, выносил испытания,
Цветы собирался посеять вокруг,
Но ты, как и я, угодишь на заклание,
И выпадет сабля из дрогнувших рук.Казалось, что царство заполнено птицами,
Прекрасными птицами, что пели для нас,
Но мир населён оказался убийцами,
Только убийцами без сердца и глаз.

«Вот, снова птицы,— подумал он.— Надо что-то с этим делать». И быстрым шагом направился к дому. Он привык перемещаться по месту обитания перебежками, не любил и боялся этих дворов. Говорят, на соседней улице сожгли полицейского. Стукнули чем-то по затылку, облили бензином и подожгли. По дороге ему встретилась группа молодых людей; когда он проходил мимо, все они сплюнули на землю. Это у них было вроде рефлекса, приветствия для незнакомых: мол, мы на своей территории — плюём куда хотим. Соответственно, при встрече с детьми или стариками они не плевали, поскольку перед теми было незачем форсить.

Васенька поднялся на свой этаж, перешагнув через спящего на лестнице бомжа. Дома он пошёл было на кухню, но под ноги ему с писком полезла кошка, требовавшая не то еды, не то ласки. Вот так всегда: захочешь подумать о чём-то, настроишься на высокую волну, а нужно кормить кошку или убирать за ней дерьмо.

Васенька с досады пихнул кошку ногой, убрал со стола оставленную братом посуду, достал из рюкзака тетрадку и принялся писать — так ему было удобнее думать.

 

.................................................................

 

 

«Может быть, и не было этого ребёнка и этого безумно переполненного автобуса. А были только сны... И я всё не переставал летать и видеть бесконечные обмелевшие реки, вдаль... в даль острова с кустами и слабыми деревьями. Грусть. Грусть — это когда почти примирился с утратой. Грусть заполняет ту пустоту, которая образовалась... вот-вот, совсем недавно...

Пустыня... или пустырь... степь... много неба, но оно почти без облаков. Оно просто есть, и в нём нечего вычитывать, кроме бесконечной синевы. Оно давно уже всё сказало. Нечего прибавить. Печаль близка смирению. Она понимает, как трудно, почти невозможно и совершенно нельзя ничего исправить. Да... печаль примиряется с непоправимым. Только душа не перестаёт от этого болеть. В душе всё устроено иначе. Но понемногу она научается видеть в болезненной дисгармонии и непоправимости особую трагическую, безнадёжную красоту. Печаль понимает, что любовь не может победить... и всё же... не в силах отступиться от любви. Печаль — это признание поражения, это лёгкое скольжение удаляющихся друг от друга ладоней, когда ты стоишь на берегу, а она — на корме уходящего парохода. Ей будет лучше, а стало быть — пустыня... или пустырь... это твоя жизнь, лишённая самого главного. Однако внутри тебя это главное продолжает жить. Кроме твоего сердца, ему некуда деваться на белом свете.

Тоска, нет... Она скручивает душу в тугой узел. Она приковывает локти к подоконнику, вынимает из тебя мысли и бросает их под дождь. Или, может, она заставляет колени срастаться с полом, да только не на что поднять глаза. Лучше зажмуриться и увидеть ясно всё то, за что ты готов бороться. Тоска даст тебе силы, чтобы вернуть потерянное. Тоска — это обратная тяга, зуд оборванных корней, пепел сожжённых мостов, прах городов, который никак не отряхивается с ног. Попробуй! Прогони прочь тоску, ты сам покинешь себя вместе с ней. Сам посмотришь себе в спину и покачаешь головой. Это неукротимое стремление к воссоединению».

 

.................................................................

 

 

И удивительное дело: не было в написанном отрывке ни Танечки, ни Артёма, ни центра, ни окраин, ни педагогов, ни друзей, ни близких — ничего, что соприкасалось бы с его жизнью. Одни абстракции, как будто он нарочно отталкивался от всего материального. Но когда он остановился и перечитал написанное, то решил, что это неплохое начало для его нового романа. Да, это опять будет история об ангеле, потерявшем крылья и ищущем дорогу на небо. Только на этот раз он всё напишет как следует, всем всё докажет и станет знаменитым.

И ещё он подумал, что всё-таки любит Танечку, точнее, не может без неё жить. Было, конечно, в написанном отрывке и что-то ещё, скрытое пока от его ума.

Глава 4, в которой Васенька не получает знака свыше

 

Ночью ему приснилось, что у него выпали все зубы — сначала один, а потом остальные. Он выплёвывал их, как апельсиновые косточки. Васенька проснулся, объятый ужасом: в его мозг холодными когтями вцепилась мысль о смерти, хоть и далёкой, но неизбежной. Эта мысль преследовала его с раннего детства. Раньше он старался отогнать её, думая о чём-нибудь приятном. Потом всё приятное, все ожидания и мечты собрались для него в образе Танечки, а теперь они исчезли вместе с пропавшей надеждой на взаимность, и перед внутренним взором как единственная реальность встал образ чёрной могилы: «Сейчас я живу, дышу, думаю, а потом всего этого не будет — меня не будет. Моё тело сгниёт в земле». Обычно, чтобы заснуть, он тихонько включал музыку и старался сконцентрироваться на ней, но сейчас от страха не мог даже пошевелиться, только чувствовал, как ныли его тёпленькие перепуганные внутренности. Он постарался погасить мрачные мысли, отогнать их, подумать о чём-нибудь другом. Но это было не так-то просто: в голову ничего не шло. Для начала он вообразил какие-то красноватые полукруги, ураганы, спирали, снова перед глазами мелькнул и растаял образ Танечки; потом он попытался составить хит-парад своих самых любимых рок-песен, но в голову лезли не самые любимые, а самые попсовые: «Страдания» «Калинова Моста», «Evil Louie» «Deep Purple», «Воспоминание из детства» «Ногу свело». «...Я — воспоминание из детства, сильное, как моющее средство...» Что за чушь! Вовсе это не его любимые песни. Раздражение придало ему смелости, чтобы пошевелить рукой и зажечь лампу. Тусклый свет словно бы утопил комнату в жиденьком чае. Стали различимы плеяды рок-звёзд на стенах: Шевчук, Шклярский, Гребенщиков, Кинчев смотрели со стен с надменным и всепонимающим видом. На полках — башенки из кассет и дисков, а также не столь многочисленные, но строго отобранные книги: русская классика и религиозная литература. Ничего постороннего, ничего такого, что могло бы нарушить гармонию этой замкнутой вселенной, ничего, что могло бы оспорить правоту Васенькиных кумиров. Иконы, плакаты и картинки — всё в этой комнате смотрело внутрь, а за опущенной тяжёлой шторой существовал непонятный, пугающий и потому остающийся непонятым мир.

Через приоткрытую дверь в комнату проскользнула кошка и бесшумно запрыгнула на подоконник. «Интересно, а думает ли кошка о смерти? — подумал он.— Ну конечно. О чём ей ещё думать? Только у неё нет ни способа противостоять смерти, ни даже возможности выразить свой страх. Кошка обречена и знает это, заперта в неудобном тельце, механизме, заряженном на самоуничтожение. Вот немного побегает туда-сюда и умрёт, так же покорно, не прося никого о помощи...»

Взгляд Васеньки остановился на иконах. Он встал на колени перед образами и развернул молитвослов. Вечернее правило начиналось с Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас». Ему нравилась эта молитва, потому что она прочитывалась на одном дыхании. Сначала шёл как бы возглас: «Господи!» Потом получалось расширенное: «Господи Иисусе!» К этому прицеплялось «Христе», и «Сыне Божий», и всё остальное — на выдохе. Сначала шли короткие и понятные молитвы. Читая их, Васенька старался вкладывать чувство в каждое слово, произносить каждую фразу осмысленно, с чувством покорности и стыда. Но уже тропари начинали пересыпаться бесконечным количеством повторений «аминей» и «Господи, помилуй», которые невольно превращались в бессмысленное бубнение. Но Васенька знал, что если он пропустит хотя бы одно «во имя» или «и ныне», то чуда не произойдёт. Все эти молитвы были составлены премудрыми святыми отцами, которые знали, каким образом подчинить Бога своей воле. Естественным состоянием Бога был гнев, и только сложный код из церковнославянских слов мог перепрограммировать его на милость. Например, Васенька совершенно не понимал, что такое «благоутробен», но произносил это слово. В конце концов, разум мёртв, а вера жива, значит, нужно не думать, а повторять нужные формулы.

Дальше пошли длинные молитвы. Первую молитву Макария Великого Васенька читал ещё внимательно и даже на словах «избави мя, Господи, от помышлений суетных, оскверняющих мя, и похотей лукавых» мысленно попросил Бога избавить его от мучительной, навязчивой любви к Танечке, да и вообще потребности в человеческой любви. Впрочем, он каждый раз просил об этом Бога, но Бог никогда ни насколько не облегчал Васенькиной тоски и жажды любви. В третьей молитве ко пресвятому духу Васенька в очередной раз смутился длинным списком перечисляемых грехов. Ведь он точно знал, что он не клялся именем Бога и даже в мыслях не ругал этого имени. Да и как можно, если ему постоянно казалось, что взгляд взыскательного и обидчивого Бога постоянно устремлён ему в затылок? И не клеветал он сегодня ни на кого, и не спал «безгодно», и не «объядохся», и не «опихся». Зачем же ему каяться в грехах, которые он не совершал? Получалось какое-то ханжество наоборот — навешивание на себя несуществующих грехов. Но он отогнал от себя эти мысли. Уж если унижаться перед Господом, то по полной, смиренно решил он: «Та бо вся и больша сих содеях».

По мере чтения длинных и запутанных молитв ему казалось, что он как будто приподнимается над землёй, хотя на самом деле у него просто занемели колени. Спина устала, и, раскачиваясь, скороговоркой он продолжал, как робот, произносить нужные звуки: «Ивоспоюипрославлюпречестноеимятвоесоотцемиединороднымегосыномнынеипр...» Только ещё одна фраза вызвала в Васеньке душевный отклик: «Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый Безсмертный Царю?» Он даже развёл руками. Действительно, что нужно всемогущему Богу? Неужели ему так необходимо унизить малозначительного глупенького человечка? Чем его можно задобрить, чем подкупить? Но святые отцы не сдавались: они льстили, заигрывали, даже брали Господа на слабó.

Наконец Васенька настолько устал и заморочил себе голову, что его мысли о смерти сменились естественной сонливостью. Он возблагодарил небеса за чудесное избавление, с трудом отклеил колени от пола и рухнул на кровать. Воскресным утром он встал рано и решил, не завтракая, ехать в церковь, чтобы причаститься. Он прихватил с собой молитвослов, чтобы по дороге дочитать необходимые молитвы. Демонстративно читать молитвослов в автобусе было даже круто, получалась ненавязчивая реклама православия для пассажиров.

 

Старый храм считался памятником архитектуры, хотя ничего особенно красивого в его облике не было, а местная епархия ещё и выкрасила его стены в голубой цвет, что никак его не украсило. Васенька сунул монетку одному из нищих, встал напротив дверей, снял шапку и перекрестился: пусть, мол, прохожие видят, что в церковь ходят не только старухи, но и молодёжь. Внутри, в помещении перед входом в главный зал, была устроена церковная лавка. Здесь торговали свечами, безделушками и обрядами. Свечи были различной толщины и достоинства. Понятное дело, что любому угоднику приятней, когда ему ставят свечу пожирнее. Из литературы — молитвословы, наставления в христианской жизни, Библия, календари. Также продавались сувениры, иконы, украшения из золота и серебра, подсвечники, освящённое масло и мёд, реликвии из различных монастырей, платки, пояса, диски с хоровым пением и видеозаписи бесед со священнослужителями. Чего тут только не было — прямо глаза разбегались от обилия товаров и услуг. Да, об услугах. Здесь же висели бумажечки с прейскурантами на священнодействия: можно было заказать обряд венчания и снятия венцов, крещения и отпевания, соборования, молитвы о здравии, об успехах в учёбе, в путешествиях и в бизнесе, освящение любого движимого и недвижимого имущества. К окошку тянулась длинная очередь, бодро звякали медяки, бойкая бабуся выдавала кусочки благодати.

Васенька был настроен на встречу с потусторонним, и ему было противно толкаться тут, как у пивного ларька, так что он сразу направился в основное помещение. Здесь было гораздо свободнее. Священник читал молитвы, люди крестились, на стенах и сводчатом потолке застыли изображения святых, пониже были развешены иконы, а под иконами стояли ящики для приношений и подсвечники. На лавках по углам дремали старухи. Колеблющиеся огоньки свечей отражались на позолоте. Позолочено здесь было почти всё, как в боярских хоромах: подсвечники, иконы, люстры, одеяния священника и Библия в его руках. Всё блестело и мерцало.

Васенька встал у стенки и стал молиться, периодически оглядываясь по сторонам, чтобы не пропустить начало исповеди. Батюшка бубнил что-то себе под нос, хор дребезжащих старушечьих голосов периодически тянул «аминь» или «Господи, помилуй», и тогда все крестились. Васенька поймал себя на том, что он вовсе не молится, а просто механически крестится вместе со всеми. Это показалось ему неправильным: ведь нужно было вести диалог с Богом о своих грехах и скорбях, о надеждах, страхах; у каждого они свои, стало быть, нельзя каждый раз обращаться к Богу по одному и тому же шаблону: вот тут мы каемся, а теперь аллилуйя. Это всё равно что с любимой девушкой общаться по бумажке. С другой стороны, такая позиция попахивала гордыней. Зачем лезть к Богу вперёд других? Да и литургию придумали умудрённые, знающие люди много веков назад. Вот и повторяй за всеми. Смиряйся. «Да неужели Тебе наше поклонение и покорность важнее нашего понимания? Неужели Твоя любовь — это конвейер, и сам Ты не хочешь, чтобы мы любили Тебя таким, каков Ты есть на самом деле? Ты ускользаешь, Ты не открываешь своего лица...»

Васенька устал стоять на месте и кланяться, в храме было душно, слов молитв было не разобрать, поскольку пономарь «бубнил, как пономарь». Потом по толпе стали шастать послушницы с покрытыми салфеткой подносами, на которые надо было складывать деньги. И снова зазвенели медяки и зашуршали бумажки. Васенька знал, что даже если послушницы пройдут мимо, Бог всё равно заметит всех, кто не дал денег, и обидится. Поэтому Васенька очень переживал, что не успеет положить деньги на поднос, и пока сборщицы не подошли к нему, думал только о мелочи в своём кулаке. Но всё прошло благополучно.

Однако стоять было невыносимо скучно. Васенька уже рассмотрел все иконы. Люди, ангелы и сам Бог изображались на них одинаково. Так что Иисус отличался от своих распинателей только нимбом. У всех святых были тёмные бесчувственные лица. Единственной эмоцией была суровость: насупленные брови Бога Отца или Николая Чудотворца выдавали недовольство людьми. Да вот ещё Иисус извивался и мучился на кресте. Закованные в металлические оклады, увешанные драгоценными камнями, придавленные своими коронами и митрами, закутанные в негнущиеся одеяния, святые напоминали мумий в музее.

И всё же он вглядывался в их сдавленные нимбами лица, в их огромные глаза и старался молиться: молиться о прощении и вечной жизни; о том, чтобы Танечка полюбила его или чтобы он тогда сам разлюбил Танечку; молиться за друзей и родных. Просил и тут же стыдился своих просьб. А хор тянул «аллилуйя», специальные старухи тёрлись у подсвечников и непрерывно переставляли, поправляли или убирали свечи. Они занимались этим с таким остервенением, словно только от этого зависело спасение их души. Но зато благодаря наличию «послушания» в храме они ставились выше других прихожан и давали это понять другим суровой деловитостью своих движений. И Васенька чувствовал это. Он понимал, что старухи здесь у себя дома, а он — в гостях. Он — бедный родственник, мелкочиновный проситель... Незаметно для себя он стал думать о сюжете своего романа... Он увидел молодую колдунью, которая живёт на проклятой горе среди демонов и теней и не знает ничего о христианстве, без которого мир и есть жутковатая сказка, рассказанная дьяволом. Вот об этом он и расскажет в первых главах. О том, что подлинная реальность — это Бог, а весь сложный и опасный мир — обман, который не стоит принимать всерьёз.

«Я напишу этот роман для Тебя, для Твоей славы, и тогда Ты увидишь, что я не хуже этих старух, натирающих Твои канделябры»,— мысленно восклицал Васенька. Но святые и Бог оставались всё так же равнодушны. «Дай же мне знак, хоть малейший намёк, что Ты слышишь меня, что Ты вообще есть. Я не прошу ни говорящих кустов, ни расступившихся морей, ни явления ангелов, ни громового голоса с неба, которыми Ты одаривал даже своих врагов. Но дай мне хоть намёк, хоть малейшую надежду»,— шептал Васенька дрожащим голосом, и слёзы наворачивались ему на глаза, но церковь оставалась мёртвой и застывшей, стоящие столбами люди медленно крестились под монотонные команды пономаря.

Наконец, после долгого и утомительного стояния, из-за боковой дверки выскользнул священник, и началась исповедь. Сегодня исповедь должен был принимать известный в городе священник-поэт отец Юлий Прохладов. Несмотря на то, что он был ещё очень молод (батюшке едва перевалило за тридцать), в его аккуратно постриженной бородке виднелась эффектная седина. Сложение он имел изящное, даже щуплое, острый носик и внимательные чёрные глазки. Появление именно отца Юлия на сегодняшней исповеди Васенька предпочёл счесть особым знаком свыше, хотя никакого душевного покоя это ему не прибавило. В душе он догадывался, что на чудо это совпадение явно не тянет, однако решил после службы подкараулить священника и поговорить с ним.

Люди засуетились, стали строиться в очередь и передавать свечки, которые батюшка складывал возле себя на специальную тумбочку. То ли они этими свечами занимали очередь, то ли обозначали количество причащающихся — раньше такого обычая Васенька не наблюдал, да и в религиозных книгах ничего такого не значилось. Растерянный Васенька кинулся обратно к церковной торговой точке. К счастью, Бог значительно укоротил очередь, хотя и поленился убрать её совсем, и юноша с волнением наблюдал за тем, с какой скоростью обслуживаются прихожане. Внезапно стоявшая впереди маленькая старушка, через голову которой он следил за движением очереди, обернулась и посмотрела на Васеньку. Его прошиб холодный пот: перед ним была Ада Викторовна, преподаватель из его университета! Она посмотрела из-под платка взглядом хищной птицы, и Васенька на минуту позабыл о Боге и замер, как пойманный суслик.

В их шутливом студенческом фольклоре она носила прозвище Шамбала и была воплощением зла. Она ненавидела всё, что начинается на «ш», кроме легендарной страны, которую художник Рерих искал в Сибири. Так, она завалила Васеньку на экзамене только за то, что он носил ш-шарфик, а его друга — за то, что тот ш-шептался на её лекции. Ни один отличник и ни один преподаватель не мог ответить на каверзный вопрос, который Ада Викторовна раз за разом задавала Васеньке: чем литература отличается от других видов искусства? Васенька сыпал цитатами, ссылался на авторитеты, называл различные теории — всё было тщетно. И вот после нескольких пересдач Ада Викторовна насытилась его унижением. «Да тем, умник, что „литература“ начинается на „л“»,— рассмеялась она. Васенька был потрясён. Он получил наглядный урок того, как можно поставить с ног на голову гуманитарную истину. Ведь эдак можно всё что угодно наизнанку вывернуть, кроме одного — права сильного. Если Ада Викторовна обладает властью казнить и миловать на своём экзамене, то её правда будет непререкаемой аксиомой, а твоя мелкая правдишка будет полностью зависеть от её благоволения, настроения, погоды за окном — от чего угодно. Он почти зримо представил, как на стальной каркас общественной иерархии наклеиваются жиденькие кишочки гуманитарных концепций и преподавательских разглагольствований. Идеи можно вертеть так и эдак — непререкаемой останется только одна: я — начальник, ты — дурак.

Но ведь играть словами — это значит играть истиной! А Васенька свято верил в истину.

Когда отец демонстрировал маленькому Васеньке свой авторитет, то он громко кричал и хлопал по столу огромным кулаком. Его авторитет подтверждался физической силой либо неумолимым здравым смыслом. Власть Ады Викторовны была чистая власть положения, права — без лишних примесей и обоснований. После этого урока — пожалуй, главного за все годы обучения,— Васеньке захотелось уйти на какой-нибудь физмат. По крайней мере, если ты знаешь, что дважды два — четыре, то тут никто не имеет права тебя высмеять или отнять это знание, назвать невеждой. Васеньке захотелось защититься железными законами точных наук от закона силы и произвола. Но было слишком поздно: жребий был брошен много лет назад, и в точных науках он не соображал ни черта.

Сколько раз мечтал Васенька, как он после сдачи экзамена разбежится по университетскому коридору и отвесит Шамбале бодрого студенческого пенделя. Но оказалось, что она будет принимать экзамены и на четвёртом, и на пятом курсе, что власть её не кончится до самого вручения дипломов. А кроме того, нельзя вот так просто наподдать Викторовне и не оказаться в конфликте с другими преподавателями, поскольку она является частью корпорации, а Васенька никем не является, кроме как самим собой, и при столкновении с хамством, злобой ему не на что рассчитывать, кроме своих тонких рук и ног и жалкой улыбочки.

И вот теперь Ада Викторовна явилась ему в церкви, в которой ему хотелось укрыться от всех и вся. Первым порывом Васеньки было обратиться в бегство, но он поборол себя, назначил эту встречу испытанием собственной твёрдости. Ада Викторовна осклабилась из-под платка, и хотя взгляд её оставался холоден, в улыбке было что-то заговорщицкое: мол, вот мы оба здесь. Пока Васенька размышлял о том, дьявол ли это его искушает или испытывает Бог и в чём, собственно, разница, Ада Викторовна купила какую-то свою дольку вечности и исчезла.

Васенька выгреб последние копейки на самую дешёвую свечку и кинулся к причащающимся. Впопыхах он забыл ещё один обычай и передал свою свечу через левое плечо какой-то бабки. Старуха зашипела:

— Кто же свечу через левое плечо передаёт? — и, придирчиво оглядев его с ног до головы и убедившись, что он не старуха, добавила: — Ишь, сразу видно: наркоман.

Васенька не выдержал, приблизил к ней лицо и проговорил прямо в глаза:

— Да кому это вообще надо? Навыдумывали себе правил!

Старуха попятилась и даже задохнулась от такой наглости. Она не нашла слов и принялась крестить Васеньку, приговаривая:

— Изыди, сатана! Изыди, сатана!

А свечку она разломила и с плевком бросила ему под ноги. «А ну вас!» — раздражённо подумал Васенька, оттёр бабку плечом и прошёл к исповеди.

Отец Юлий привычным движением, как будто выполнял силовой приём, накинул на него епитрахиль и нагнул голову к аналою, так что Васенька уставился на его модные туфли с квадратными носами, торчащие из-под рясы.

— В чём исповедуетесь? — спросил батюшка.

Васенька набрал воздуха и, как с горы покатился, стал рассказывать туфлям о своих грехах:

— Я грешен в том, что люблю девушку и не могу ни перестать любить её, ни любить её так, как следует. Я ведь знаю, как нужно любить — в книгах про это много написано. Нужно гулять по красивым садам, нужно говорить красивые слова, совершать красивые поступки. И поверьте, я знаю много красивых слов, я сочинил не одну сотню стихов об этой девушке и о моей любви. А она всё равно сомневается, встречает меня то приветливо, то холодно. Но неужели стихов недостаточно? Кто же другой сочинит для неё такие стихи? Никто. Я желаю ей только добра, но, как это ни ужасно, при каждой встрече в самые возвышенные и священные минуты меня не покидает похоть. В лучших книгах и фильмах всё выглядит иначе. Герои в белых одеждах сидят среди цветов, держат друг друга за руки, и им этого достаточно... Но я видел и другие фильмы. О да. Не так-то просто выкинуть их из своей головы, когда буквально всё — плакаты, мультфильмы, компьютерные игры — кричит о другом отношении к женщине. И вот мне хочется сорвать с неё белые одежды и проделать над нею всё то, что я видел в этих фильмах. И не только над ней — над каждой красивой девушкой. И мне всё равно, что у красивой девушки в душе, умна она или глупа, есть ли у нас что-то общее, кроме неумолимого закона полового притяжения. И вот как совместить в голове два разных образа любви? Да в голове-то ещё ладно — как совместить их в жизни? А если это невозможно, то не лучше ли вовсе не любить? Я бы оскопил себя, если бы точно знал, что это поможет. Потому что ни от звериной страсти, ни от нежного томления нет мне ни радости, ни покоя — одна мука, вечные голод и жажда. С каждым вздохом её имя повторяю. Все стихи, все сны, все мысли — про неё. А настоящее человеческое величие расположено на другом этаже. Писатели должны писать, святые — молиться, герои — совершать подвиги, а не топтаться без толку под чужим балконом. Да, Шекспир воспел любовь Ромео и Джульетты, но нам же при этом абсолютно всё равно, что происходило в личной жизни Шекспира. А я? Провожу дни в ожидании свиданий. Я даже хотел бы укокошить её мамашу, если бы только это не возбранялось законом человеческим и небесным. Сейчас ведь она принадлежит матери, а я бы хотел, чтобы она была моей. Иногда хочется надеть на неё венец или кольцо, или посадить на цепь, или ещё что-то подобное. Хочется умереть или убить её. Только так можно успокоить жажду. Или есть другой способ? Я просил, я неустанно прошу Бога об избавлении, как монах из «Собора Парижской Богоматери». Но Бог молчит. Стало быть, Ему угодно моё чувство? Тогда почему Он не отогреет в ответ её сердце? Я знаю, что надо больше молиться — это всегда ответ на всё: надо молиться-молиться-молиться... Или я что-то делаю не так? Я же совершенно ничего не умею. Когда я молюсь, это как разговор со стеной... или с самим собой. Тут я себя не обманываю. Да, в молитве я не усерден. В церкви я бываю не всякую неделю и уже полгода не причащался... Мне тут всегда так скучно и одиноко. Впрочем, как и везде. Мне скучно с людьми, они меня раздражают: живут неясно зачем, да и знать этого не хотят — едят, спят, детей рожают да деньги копят, так, как будто во всём этом есть какой-то глубокий смысл. Что в американском фильме увидели, то и повторяют. Иногда мне хочется, чтобы произошло землетрясение или война — хоть что-нибудь, что заставило бы их задуматься и заговорить о чём-то, кроме еды, денег и всяких товаров. Я слышал в новостях про новые теракты в Европе, и знаете, что я испытал? Радость. Даже не радость, а удовлетворение. Может быть, теперь все эти леди и джентльмены с этикеток и обёрток шоколада задумаются о чём-то. Или, по крайней мере, перестанут улыбаться. И я вовсе не против того, чтобы следующий взрыв уничтожил меня самого, потому что я не хочу так больше жить.

Он перевёл дух, ожидая гневной отповеди или мудрого наставления — в общем, какой-то ответной реакции...

— Как зовут? — спросил отец Юлий.

— Вася...

— Отпущаются рабу Василию грехи вольные и невольные,— вполголоса пробубнил священник и, перекрестив Васеньке затылок, снял с него епитрахиль.

Васенька отошёл в сторону, как пёс, которого пихнули ногой, и стал дожидаться причастия. Он видел, что следом за ним к исповеди подошла та самая вредная старуха и протянула священнику сложенную бумажку. Священник не глядя (да и чего там глядеть? бабка просто переписала перечень грехов из молитвы ко пресвятому духу) порвал бумажку и отпустил бабку. Та отошла с сияющим лицом. А вот Васеньке после исповеди не стало легче — наоборот, на сердце собралась накипь в виде стыда и раздражения, ему показалось, что церковный сумрак сгущается и хочет проглотить его...

И тут, прямо как в кукольном театре, хор запел бодрее и единодушнее, распахнулись узорчатые дверцы, и к публике высыпали персонажи в ярких разноцветных костюмах. И в руках у главного была блестящая чаша причастия. По толпе пронеслось оживлённое движение, все приободрились и выпрямились. Сложив руки на груди, причастники, покачиваясь из стороны в сторону, медленно двинулись к чаше. Васенька приблизился и разинул рот.

— Как зовут? — осведомился священник, с высоты своей приступочки подозрительно глянул на Васеньку и на всякий случай уточнил, исповедался ли он.

— Да,— сказал Васенька, и позлащённая ложечка с кусочком мяса Христова оказалась у него во рту.

После бессонной ночи, бесконечных молитв и волнений, унижения исповеди, специального голодания и изнурительного стояния в душной церкви вино и хлеб не могли не вызвать эйфории. А как только Васенька оказался на свежем воздухе, на него снизошло такое блаженство, что едва не подкосились ноги. Шёл слепой дождь, небо казалось чёрным, а земля сверкающей. В голове разорвалась божественная световая бомба, солнце в прорехах туч ослепило, а шум города оглушил его, грустные мысли до поры вылетели из головы, так что даже прогулка по старому кладбищу вызвала не гнетущее ощущение, а только светлую грусть. «Мир без Бога — это кладбище; стало быть, тот, кто не может верить и при этом достаточно честен, остаётся один на один с мыслью о смерти. А другие люди прячутся от этой мысли в воображаемые миры»,— так рассуждал Васенька. Он скользил взглядом по надгробиям, касался старых оград и брёл под мелким слепым дождём навстречу персонажам своего романа...

Глава 5

«Не тот голос и не те слова»

.................................................................

 

 

«Костры выхватывали из темноты небольшие куски, но были не в силах разорвать её непроницаемого покрова. Темнота превращала окружающий мир в груду расплывчатых теней, неясных образов. Эта непонятная картина пугала абсурдностью и хаосом, но пытаться придумать ей хоть какой-то смысл не хотелось. Какие образы мог бы вычленить измученный разум в этой игре мглистых полутонов? Казалось, что стоит только задуматься о том, что тебя окружает,— и кошмарные призраки вползут в сознание. Вот это бесформенное пятно превратится в угрюмого старика, волхвующего над прудом, ряд горизонтальных сгустков шевелящегося мрака станет погребальной процессией, в которой мертвецы хоронят живого, а белёсые клочья взметнутся крыльями стремительных филинов. И всего ужаснее этот звук! Поскрипывание стволов, шелест усталых осенних листьев да чарующее журчание ручья — всё это словно таило в себе невнятную речь. Казалось, вот-вот — и ты разберёшь слова, ещё немного — и станет понятно, кто и зачем поспешно шепчет слова монотонных проклятий.

Словно предчувствуя угрозу, сердце начинало бешено стучаться в грудную клетку, и хотелось зажать уши руками, зажмуриться и повалиться в холодную траву. Но страх отверзал твой слух, мир ду?хов вливался в душу липким потоком, и ты слышал ясно и отчётливо. „Поздно!“ — грозил старик у пруда. „Поздно!“ — стонал несчастный в руках мертвецов. „Поздно! Поздно!“ — ликовали филины и рвали твою одежду кривыми когтями.

Да, всё это было правдой, и не только это.

Но ей было всё равно, поскольку она ждала дождя. И дождь пришёл. Как всегда, холодный и одинокий, обдавая своим холодом всю землю, скрывая шевелящиеся фигуры от глаз и погружая наблюдателей во влажное одиночество. И всё-таки ей нравился дождь. Он выгонял из памяти любые воспоминания, и хорошие, и дурные, он всё заменял собой. В этой всепоглощающей воде было нечто величественное, древнее. И вот она стояла под дождём, словно причастная великой тайне. Только она и дождь. Девушке очень хотелось верить, что это дождь послушно пришёл на её зов. Она давно втайне желала научиться заклинать водную стихию, но здесь было запрещено желать. И оттого тайное желание ещё сильнее волновало и будоражило. Потоки воды делали тело единым, как ствол дерева: волосы сливались с плечами, плечи переходили в руки, руки — в бёдра, бёдра — в ноги, а ноги сливались с травой и словно врастали глубоко в землю. В такие минуты ей казалось, что и душа у неё целостная и здоровая, как тело, и что ей ничего не нужно, а капли с ненавистью обрушивались на весь мир, и только её они нежно гладили и шептали на ухо: „Слушай... слушай...“ И она охотно слушала каждый раз и всё ожидала каких-то важных слов, но струи трепетали одним и тем же аккордом и повторяли: „Слушай...“

И в этот раз произошло то, чего она так ожидала: чей-то голос, не похожий на звук дождя, вдруг произнёс: „Последний полёт“. Это напоминало вздох или стон. Кто же мог стонать здесь? О чём здесь можно вздыхать? Да, здесь есть чем наслаждаться, есть что ненавидеть, но почему в этом голосе столько тоски? И были ещё вопросы, много-много. Загадки громоздились одна на другую, угрожая захлестнуть весь мозг. Ах, как не хотелось прерывать холодное дождливое оцепенение. И ведь это не тот голос и не те слова, которых она ждала. А чего она, собственно, ждала? И почему? И как давно? И снова вопросы, вопросы!

Беспокойство и возбуждение распалили её и так или иначе нарушили покой. К тому же небесные потоки, видимо, иссякли, словно раздвинулись мокрые портьеры и она сошла со сцены, на которой играла блистательную роль, в пыльное мрачное закулисье. Колдовская ночь продолжалась, изгнанные тени стали выползать из укрытий. Земля и трава ещё какое-то время переливались мокрым металлическим блеском, но вот снова зажглись дымные костры, и всё стало по-прежнему. Только одежда и волосы бережно хранили печать дождя.

В раздумьях она продолжала идти вперёд, и её взор медленно блуждал среди предметов и неясных фантомов, не замечая их: она глядела в пустоту и видела свою жизнь. Чего же она желает? Желала ли чего-то прежде? Да, управлять стихией воды... Зачем?

Вся прежняя жизнь прошла как в тумане. Радостное детство... без воспоминаний. Без друзей. Несколько шумных фигурок, копошащихся на дне оврага. Во что они играют — в семью или в войну? Они, кажется, делят блестящие осколки чего-то, каждый старается обмануть других, чтобы забрать себе побольше кусочков и навсегда зарыть их в землю. Каждый из этих малышей втайне мечтает поскорее стать взрослым, самым взрослым, чтобы все его уважали. Для этого надо всегда быть очень серьёзным, никогда не смеяться, ни во что не верить.

Грань между игрой во взрослых и взрослением осталась незамеченной, а может, её и нет вовсе. Иногда ей казалось, что она всё ещё ребёнок, но этого нельзя было показывать. Нужно быть сильной и защищённой, только тогда тебя будут бояться, а значит, и любить. Любовь была одной из интереснейших игр, пришедших на смену невинным детским забавам. Если ты сумеешь привлечь к себе внимание, распалить жертву и накрепко привязать её к себе, то ты победил. Дальше можно делать что угодно: тот, другой, полностью в твоих руках. Главное — не выдать себя, оставить в нём слабую надежду и в то же время не дать никакого повода... Она не всегда побеждала в подобных состязаниях. Тогда на её долю выпадали унижение и горечь. Но уж если кто-то попадал во власть её чар, то она умело отыгрывалась за все обиды, кем-либо ей принесённые.

Теперь, когда она увидела всё то, что ей сулил этот мир, оставалось только совершенствовать свои навыки и стараться получить как можно больше удовольствия. И мир был неплох — настолько, чтобы никогда ни о чём не задумываться, настолько, чтобы не надоесть до старости, а там уже наскучить до того, чтобы проклясть всё и вся и помереть с наслаждением. Одна часть её сознания так и желала жить, но другая, может быть, от врождённого упрямства, всё металась, всё искала чего-то, всем была недовольна. Периодически она даже впадала в задумчивость. Думала о том, почему река не течёт обратно, почему трава боится ветра, по своей ли воле листья расстаются с ветвями. Всё шло не так, как хотелось, всё вызывало раздражение. Вот и теперь мечущаяся половина её сознания жаждала ответов, она обрела голос, или повод, или что-то ещё.

В этих странных словах как будто заключалась суть недовольства и непонимания. „Последний полёт“ — странные, неправильные слова! Казалось бы, всем ясно, что филины и нетопыри летают, путаясь между цепкими ветвями, и вороны, захлёбываясь хрипом, бьются грудью о тяжёлый купол туч, скитаются между серых стен тумана тоскливые чайки и привидения. И всё это повторяется изо дня в день, от ночи к ночи. Почему же полёт должен стать последним? Да и вообще, к чему этот полёт, отрывающий от надёжных скал и их укромных теней?

И тогда она решила пойти к Старухе за советом.

Старуха жила в норе за старым храмом, силуэт которого и теперь был виден. Тьма испуганно шарахалась от его изглоданных пламенем стен, и одинокие руины задумчиво смотрели внутрь себя провалами окон. Когда девушка проходила мимо, она увидела вереницу жрецов, которая торжественно двигалась мимо храма. Их лица были скрыты капюшонами, руки, увешанные тяжёлыми стальными браслетами, бессильно свисали вдоль тела, и только пальцы яростно сжимались в кулак, заставляя скрежетать массивные перстни. На саване у каждого спереди и сзади было начертано имя кумира, которому служил жрец. Их цепи и вериги свисали до земли и волочились по лужам. Они не видели ничего, даже величественных развалин, и всё брели куда-то мимо, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Впереди шёл верховный жрец с самыми длинными волосами, он медленно раскачивал массивное кадило, от которого поднимались дурманные курения, окутывавшие шествие серым скучным облаком.

Она ускорила шаг, чтобы пройти мимо прежде, чем длинная процессия перекроет путь, и лишь на мгновение через плечо взглянула на храм, и ей показалось, что окна грозно смотрят прямо на неё и в их недрах вспыхнул тайный пламень.

Вот и холм и чёрное отверстие у его подножия. Изнутри повеяло удушливым запахом разложения. Девушка немного помедлила у входа и шагнула вперёд. Протиснувшись между высохшими корнями деревьев, она углубилась в мрачный тоннель. Прикреплённые к стенам гнилушки окрашивали обычные земляные стены в причудливые цвета. С потолка свисали вязанки сушёных трав, гроздья мелких зверушек. Все эти запахи сливались в один дурманящий дух, особенно силён он был в самом конце норы, где в просторной берлоге Старуха устроила свою кухню и своё святилище. Да, здесь было на что посмотреть! И девушка с неустанным любопытством каждый раз глядела на загадочные деревянные фигуры и чучела небывалых птиц, перебирала ворох исчерченной и изрезанной бересты, едва касалась странных изображений на шкурах и пёстрых коврах. Даже костёр у Старухи был непростой: его танец завораживал, а прихотливая игра отблесков делала необычными самые простые вещи. Блуждающий между стенами дым напоминал прикосновение тёплых шершавых пальцев.

Казалось, что всё здесь рассматривает, изучает тебя. А вот Старухи нигде не было видно. Девушка задумалась, в какой из теней она может скрываться, откуда она наблюдает за гостьей. В каждом краю пещеры, недосягаемом для света костра, мерещилась пара пристальных глаз. Холод обдавал тело, словно это недружелюбный пронизывающий взгляд обшаривал девушку, стараясь проникнуть ей в сердце.

Наконец ей померещилось, что она видит чёрную неподвижную фигуру, и девушка шагнула к ней.

— Здравствуй! — сказала она, но голос её дрогнул, а фигура оставалась неподвижной и безмолвной, и девушку охватила робость.

Она попробовала сделать шаг вперёд, но страх приковал её к земле, и она лишь слегка подалась вперёд всем телом и застыла, напряжённо всматриваясь в силуэт.

В этой темноте и обманчивом мерцании огня трудно было определить размеры и очертания неясного пятна, однако медленный скрипучий голос нарушил тишину. Сначала нельзя было разобрать слов, можно было принять эту речь за протяжный злой хохот. И вот ещё что странно: голос подхватывало многократное эхо, в то время как приветствие девушки прозвучало глухо и сдавленно, словно стены знали свою хозяйку и душили чужие слова.

— Я знаю, зачем ты пришла,— проговорила Старуха и вышла в круг света.

Отблески сразу легли на складки её бархатной мантии и морщины уродливого лица, как будто она не подошла, а сложилась из света и тени. Девушка с облегчением перевела дух, она узнала свою наставницу. Столько лет прошло, а всё никак не удавалось привыкнуть к странному нраву обитательницы пещеры.

— Д-да,— неуверенно протянула гостья.

— Сегодня был дождь. Ты хочешь, чтобы я научила тебя заклинать стихию воды.

О, это было так желанно, что в первое время она даже позабыла об истинной цели своего визита. Старуха не могла быть неправа: да, именно за этим она и явилась.

Между тем дребезжащий, усиленный эхом голос звучал тысячей голосов:

— Я научу тебя. Со временем я научу тебя всему, что знаю. Я не желаю, чтобы моё знание, мои силы, на приобретение которых я потратила свою долгую жизнь, умерли вместе со мной. Ты продолжишь меня, а я переселюсь в твоё молодое красивое тело. Без учеников мы, учителя, не имели бы смысла; но и вы без нас — ничто, поскольку вы бы потратили свою жизнь впустую, пытаясь достичь наших высот. Не нужно искать других путей. Мы проложили колею, которая упирается в счастье, и вы не можете идти иной дорогой, потому что наши тени вечно взирают на вас. Мы дадим вам силу, а вы посвятите нам свою юность... Ты овладеешь стихией воды, ты узнаешь много тайн, именно поэтому тебе не следует торопить меня. Отрекись от своих желаний и взгляни на меня как на пророчество своей судьбы, а я уже давно вижу в тебе своё отражение...

Старуха говорила уверенно, повелительно, и стены повторяли каждое её слово, но девушка поймала себя на том, что слушает вовсе не свою наставницу, а всё тот же неведомый печальный голос, который вдруг снова зазвучал возле самого уха: „...Не важно... Они всё говорят, и очень много острят, и, видимо, вполне довольны всем сказанным. Но мне всё равно, ведь во всей их мудрости нет и намёка на ключ от этой постылой клетки... Ах, если бы можно было хотя бы на секунду увидеть блеск маяка и выбраться, накопить сил и оттолкнуться от всего тяжёлого и пыльного, вроде их речей, их радостей... Воздух, прозрачный чистый воздух целует лицо, свет становится всё ярче и ласковее, он больше не бьёт по глазам... И много разрозненных мыслей, сливающихся в одну, главную...“

И снова голос исчез, растворился за раскатистыми речами хозяйки пещеры:

— И главное — помнить, в каком неоплатном вы перед нами долгу. В каком долгу!

— Госпожа,— неожиданно для самой себя проговорила девушка,— а что такое „последний полёт“?

Старуха запнулась и умолкла. Она с необыкновенным проворством придвинулась вплотную к ученице и посмотрела ей в глаза. Лицо дряхлой колдуньи было испещрено глубокими морщинами, оно утонуло в этих складках, только глаза холодно блестели из-под седых прядей. Эти глаза вцепились в душу девушки и стали выворачивать её наизнанку, потрошить душу. Ей показалось, что сначала с неё сорвали одежду, потом кожу, потом...

А потом глаза вдруг погасли, и Старуха отступила в тень. И снова стало совершенно неясно, в какой стороне теперь она находится. Только голос витал по пещере, как пленённый демон:

— Изыди. Я вижу твою душу насквозь, и я знать не знаю, зачем тебе нужен смысл этой ереси. Ты сочиняешь и торопишься. Того, о чём ты говоришь, нет на земле.

— Но ведь я сама слышала, как кто-то сказал мне: „Последний полёт“,— и ещё что-то.

— Изыди, повторяю тебе. Здесь нет никого, чья душа не была бы зрима для меня, как твоя.

Девушка не посмела ослушаться наставницу и двинулась к выходу, и вслед ей вместе с дуновением костра понёсся голос Старухи:

— Опасайся мечтать, опасайся мнить о несбыточном, опасайся всего того, что нельзя схватить руками!

Душная нора осталась позади, лицо снова овеял ночной холод. Близился рассвет, и туман стал понемногу отползать обратно к реке, выпуская из своей пелены деревья, кусты и камни. В отдалении слышался неясный рокот: где-то шумел водопад. Она медленно побрела на звук, не отдавая себе отчёта в том, что надеется в рёве падающей воды снова услышать таинственный шёпот. „Чьи же это были речи? — думала она.— Был ли это дождь, или призрак, или я сама? Ведь там, в пещере, эти слова были созвучны моим собственным мыслям. Или это мои мысли подчинились чудесному обаянию невидимки? О чём же он говорил?.. Не важно. Важно лишь то, что, не разгадав эту загадку, я не смоxгу вернуть уважение своей наставницы, и никогда мне не держать в руках жезл повелительницы стихии...“

И ещё она даже не решалась себе признаться в том, что любопытство жгло её гораздо сильнее, чем жажда власти.

Между тем шум воды становился всё отчётливее и громче: до берега реки оставалось всего несколько шагов. Но непроницаемая завеса тумана отодвигалась лишь на ничтожное расстояние перед глазами, так что нельзя было предугадать, встретишь ли ты на следующем шагу твёрдую почву или сорвёшься с крутого высокого берега на острые скалы. Наконец рокот стал настолько сильным, а туман настолько густым, что девушка совсем забыла, откуда и в каком направлении двигалась. Она замерла на небольшом обозреваемом пятачке, боясь сдвинуться с места.

И снова она закрыла глаза и постаралась отдаться ощущениям, уловить голоса окружающего мира. Она пребывала в неподвижности долгое время, но в плеске воды не услышала ничего похожего на то, что искала. Водопад ревел о неистовстве, о ярости и силе, но рассыпался мелкими брызгами и ничем не нарушал дальнейшее степенное течение реки».

 

.................................................................

 

Глава 6,  в которой Васенька не получает и не даёт мудрых наставлений

Васенька остался доволен тем, как удачно и ненавязчиво вплёл он в фантастический сюжет свои размышления о христианстве и даже о рок-тусовке, остался доволен тем, как образом Старухи он отомстил Алине Авангардовне. Он постарался получше запомнить все детали, чтобы вечером дома всё перенести на бумагу, даже не догадываясь, что сказал больше, чем собирался. Тут он увидел, что отец Юлий торопливо топает через кладбище к церковному автопаркингу. Васенька решил не упускать случая и окликнул священника.

Отец Юлий подождал, пока Васенька приблизится, и при этом внимательно к нему присматривался. Он не смог на глаз определить тип остановившего его молодого человека и с некоторой неуверенностью протянул ему руку, поскольку не знал, пожмёт или поцелует её этот «юноша бледный со взором горящим». Со взрослыми людьми всё ясно: те, что победнее, целуют руку и низко кланяются; те, что побогаче и попредставительнее, предпочитают пожимать. А молодёжь... явление непредсказуемое. Но Васенька знал правила церковного церемониала и чмокнул протянутую ладонь, нагнувшись под благословение.

— Если можно, я хотел бы всё-таки спросить вас кое о чём.

Отец Юлий ещё раз пристально посмотрел на Васеньку и узнал в нём юношу, который так страстно исповедовался сегодня. Васенька почувствовал себя как влюблённый мальчик, пришедший за советом к сопернику. Отец Юлий посмотрел как бы сквозь него, и Васенька, запинаясь, попытался высказать свою мысль:

— Дело вот в чём, ну, вот я пр...— он осёкся, поскольку не посмел присвоить себе звание, перед которым благоговел.— Я хочу... я стараюсь быть православным. То есть молиться, поститься, всё соблюдать, но веры-то во мне всё равно нет, и покоя в душе нет. И откуда же это взять всё, а?

Отец Юлий не дал ему договорить и автоматически выпалил:

— Ищите и обрящете,— и значительно замолчал, но вдруг ощутил, что его слова не произвели должного эффекта.

Впервые посмотрев в глаза собеседнику, он смутился: его встретил холодный и чистый взгляд мертвеца — так, наверное, смотрят в небо трупы тех, кто умер внезапно, не успев догадаться, что его больше нет на свете.

И отец Юлий продолжил говорить, только чтобы отгородиться словами от этих глаз:

— Есть такое предание. Человек нёс свой крест. Дорога была длинна, а крест тяжёл. И не выдержал человек — бросил свою ношу на пыльную землю и взмолился к Богу: «Господи, помоги! За что наказываешь меня? Не хочу нести эту тяжесть». И явился ему Господь, взял за руку и отвёл в поле, где лежали самые различные кресты, всевозможных видов и размеров. Бог повёл рукой и сказал: «Это — поле человеческих судеб. Выбирай себе такую, которую сочтёшь самой подходящей». Долго ходил человек среди чужих крестов, выбирал, прикидывал на вес, примерял на плечо. Пробовал он даже золотые кресты с драгоценными каменьями, но все они были или слишком увесисты, либо неудобны. Господь терпеливо ожидал, скрестив руки на груди, и наблюдал за человеком. Наконец попался человеку простой деревянный крест. Примерил он его — в самый раз! Даже выемка под плечо протёрта как раз впору. «Нашёл! Вот самый подходящий»,— воскликнул он. «А ты разве не заметил, что это тот самый крест, который Я тебе дал и который ты бросил у дороги?» — улыбнулся Господь.

Отец Юлий тоже благодушно улыбнулся, а Васенька задумался, но не о смысле притчи. Мораль была ему ясна: «Jedem das seine»,— или, говоря проще: «Довольствуйся тем, что имеешь». В подобных историях его интересовала не суть, а подробности. Например, его интересовало, почему в притчах Бог так запросто, чуть ли не по щелчку пальцев, является людям. Причём не каким-нибудь святым и угодникам, а всяким разбойникам, скептикам — одним словом, грешникам. В притче отца Юлия Он явился обычному нытику не в виде внутреннего озарения или голоса во тьме ночной, не в виде удачного стечения обстоятельств, не во сне, а наяву, в зримом образе, так что автор притчи описывает, как Бог улыбался или шевелил руками. А вот Васеньке Он не являлся ни в каком виде, хотя бы в качестве тихого шёпота в самую тяжёлую и отчаянную минуту. И слишком трудно было принимать за Бога неясные эмоции или бурчание в животе.

— Да ведь я не ропщу, и судьбой своей я вполне доволен. По крайней мере, в главном она не отличается от всех остальных: как и всякий человек, я умру. В этом мы все равны. Я беспокоюсь о другом: правильно ли я живу? Нужна ли моя судьба Богу? Нужен ли я Ему весь, такой как есть, со всеми своими качествами и способностями? Нужно ли всё это Богу? Если жизнь земная — лишь подготовка к тому, что будет потом, то надо ведь понять: а что там будет-то? Вдруг там всех в шкаф сажают? Или заставляют кроссворды решать? Так надо тогда научиться как следует это делать. А ты, может, всю жизнь учился бегать. А там, например, бегать не надо — все на крылышках летают. Зачем же ты тогда бегал всю жизнь? Зачем стихи сочинял?

Васенька намеренно упрощал свою речь, даже где-то юродствовал, прикидывался дурачком, сам не понимая почему. Возможно, боялся отпугнуть отца Юлия. Ему очень хотелось, чтобы отец Юлий его понял... Потому ли, что отец? Или потому, что брат-поэт? И чего он ждал? Что тот возьмёт сейчас и начнёт ему читать лекцию по богословию? Вряд ли... Наверное, самые сложные противоречия запросто бы растаяли от пары ласковых слов. Но у священника и правда голова загудела от Васенькиной казуистики. Сперва он пытался вдуматься в то, что говорил Васенька, но потом поднял руку, как бы заслоняясь от света:

— Это ты сейчас рассуждаешь, что там будет и как, надо это кому-то или не надо. Дух твой мечется оттого, что ещё не испытал встречи с Господом. А вот распахнутся перед твоим сердечным взором врата вечности, так ты и думать забудешь — так всё станет понятно и просто.

Васенька глянул исподлобья и усмехнулся:

— Это бы, конечно, хорошо. Врата вечности... Только что-то не распахиваются они никак. Вот я и пытаюсь понять: может, я что-то не так делаю? У кого тут учиться, на кого ориентироваться? Может, на старушек, которые подсвечники трут? Тогда я тоже буду! Хотя... не слишком похожи они на людей, перед которыми что-то там распахнулось...

— Не нам судить, что происходит у них в душе. Богообщение есть великая тайна. Надо не возноситься над другими людьми, а любить всех подряд.

— Вне зависимости от того, злы они или добры, мелочны или великодушны, глупы или умны?

— Любовь не делает никаких различий. Любовь всё соединяет в себе.

— Зачем же тогда быть умным, добрым, великодушным?

— Авва Дорофей говорил, что люди подобны точкам на окружности, центром которой является Бог. Вот ты пытаешься отдалиться от одних — глупых и злых — и приблизиться к другим — добрым и умным, но это лишь движение по периферии круга. Если же ты начнёшь двигаться к центру, если все начнут двигаться к центру, то есть к Богу, то расстояние между людьми сократится.

Васеньке очень понравилась эта метафора, тем более что она выглядела так наукообразно. Сам он, как и отец Юлий, в математике не разбирался, но живо себе представил, как люди, оседлав радиусы, двигаются к центру. И чем быстрее бабуськи чистят канделябры и переставляют свечки, тем быстрее они едут к Богу. Васенька аж прыснул со смеху, но тут же спохватился, строго отчитал себя за безверие и самомнение и постарался придать лицу постное почтительное выражение. И ещё у него мелькнула мысль: «Если все такие разные и уникальные, что их ни осуждать, ни понять нельзя, то зачем же нам всем одинаковые молитвы?» Но когда Васенька вынырнул из размышлений, отец Юлий уже рассуждал о вреде наркотиков. Так уж их учили на пастырских курсах: с молодёжью надо говорить про наркотики.

— Наркотики — это буддистский принцип нирваны, который чужд русскому человеку. Когда святой князь Владимир принимал православие, он сказал: «На Руси есть веселие пити». А про наркотики он ничего не сказал. Поэтому лучше пить водку, чем употреблять наркотики. Попробуй — и ты почувствуешь разницу.

Васенька очень удивился, что ему рассказывают про водку и наркотики, хотя он спрашивал совсем о другом, но взгляд отца Юлия был пуст, священник смотрел мимо Васеньки и видел перед собой аудиторию кадетского корпуса, в которой ему предстояло выступать завтра. Им он тоже собирался рассказывать про наркотики. И ещё про Россию.

— А кто сказал, что наркотики — плохо? — не выдержал Васенька.

Нет, сам он не употреблял наркотики или алкоголь и даже обычных сигарет в рот не брал. Но почему-то ему вдруг захотелось поюродствовать.

Отец Юлий сбился и захлопал глазами:

— То есть как?

— А так,— отвечал Васенька.— Жизнь трудна, а мы сюда не воевать пришли. И я не подписывался на всю эту идиотскую жизнь. Меня Бог за ручку не водил и крестов на выбор не предлагал. Может быть, в этом моё предназначение и заключается, чтобы во всём сомневаться? А может быть, и в том, чтобы наркотики употреблять!

Говорил он это всё не сердито, даже заискивающе, только в глазах светилось холодное отчаяние, как у препарируемой собаки.

Отец Юлий окончательно смешался. Он решил, что виной тому усталость после утреннего богослужения. Он сунул Васеньке памятку:

— По субботам в церковной школе собирается кружок православной молодёжи. Вот куда тебе надо. Там твои сверстники — с ними можно обсудить любые вопросы.

Пока Васенька рассматривал бумажку, отец Юлий поспешил улизнуть.

Отец Юлий бодро проследовал к автостоянке и забрался в свой автомобильчик. Неправда, что все попы катаются на здоровенных джипах. Не все. Те, что рангом пониже, катаются на более скромных машинках. А отец Юлий особо наверх и не рвался, хотя, конечно, жене и ребёнку требовались средства. Отец Юлий не мог допустить, чтобы его попадья работала, потому старался набрать в церкви побольше нагрузки. Прямо с кладбища он махнул в больницу, где причастил и соборовал несколько полуживых и полубезумных старух, потом очутился в офисе какой-то фирмы мелкой руки (фирмы средней и крупной руки окормлялись более значительными иереями). Он потряс мокрой метёлочкой над компьютерами и карандашом нарисовал на стене специальный крестик — «голгофку». По дороге обратно на кладбище, где ему предстояло кого-то хоронить, он заскочил в техосмотр и поправил кой-какие документишки. После похорон он смотался в магазин, предварительно созвонившись с супругой, накупил чего надо. По возвращении домой он долго не мог найти местечка и припарковался за три двора, притащил сумки, потолковал с женой, расспросил сына об оценках, помолился, поел, снова помолился, посмотрел телевизор... Перед сном он тоже помолился — молился без молитвослова, потому что знал молитвы наизусть. И вдруг ему показалось, что за ним наблюдают заискивающе-насмешливые глаза того парня с кладбища. Отец Юлий решил помолиться основательнее, как будто это была образцово-показательная молитва. Он стал читать молитвы медленнее, словно разъяснял их дураку. Сознание выполненного долга и собственной праведности наполнило священника, и он решил, что это и было признаком угодности его молитвы Богу. Так что отец Юлий положил ещё один дополнительный поклон, а потом спокойно лёг спать и во сне не видел ничего предосудительного и вообще ничего...

 

А Васенька после разговора с отцом Юлием ещё какое-то время бродил по кладбищу. Им снова овладело чувство одиночества и собственной ненужности. Он бродил, думал, даже пробовал снова сочинять и всё никак не мог сообразить, как ему избавиться от чувства одиночества, какой-то противоестественной отъединённости от всего, что происходит вокруг. Кто мог бы восстановить разорванную связь с миром, навеки успокоить его испуганное сердце? Он так и эдак переворачивал в голове произошедший разговор со священником, примерял различные варианты ответов и фраз, но всё оставался недоволен. Он попытался вообразить: а чего он, собственно, хотел от встречи с отцом Юлием? Чего он ждал?

Ему ярко представилось: вот отец Юлий выходит из храма и видит фигуру Васеньки, которая сразу приковывает его взор. Он невольно приближается к Васеньке и в одном только взгляде прочитывает всю глубину его скорби и отчаяния. Удар колокола падает с неба, как медное яйцо, и Васенька падает на колени, в точности повторяя картину Рембрандта. И отец-священник молча простирает руки... Постойте, это ведь уже было. Во время исповеди были и простёртые руки, и отпущение грехов.

Нет, пускай бы лучше священник попросил его прочитать стихи... А потом бы сказал... Но в мечтах Васеньки отец Юлий говорил голосом Танечки, и запутавшийся юноша, бессильный хоть что-нибудь понять, метался по кладбищу, спотыкаясь о заросшие старые могилы.

И тут ему пришла мысль посетить одно особенное место, тем более что это было недалеко...

Он миновал островок полуразвалившихся деревянных домишек, на которые со всех сторон наступали высотные новостройки. Будучи облаян бродячими собаками и праздношатающимися пьяными мужиками, едва не угодив в лужу, Васенька вынырнул к широкому проспекту. За проспектом находился детский сад, утопавший в зелени, и Васенька снова умилился резвящейся детворе. Наконец он подошёл к одинокой четырнадцатиэтажке — самому высокому зданию этого района. Потоптавшись у подъезда и подкараулив выходившего жильца, Васенька проник внутрь.

Буквально с первого этажа стены подъезда были покрыты различными надписями. У входа преобладали нецензурные слова и изображения. Все эти надписи существовали задолго до того, как Васенька впервые побывал в подъезде,— нацарапанные чем-то острым, написанные авторучкой или даже намалёванные грязью. Ругань, пошлый юмор... Казалось бы, что такого особенного в половом акте или человеческих гениталиях как таковых? И ведь не научные теории об их устройстве тут излагались! И всё же безымянные народные творцы не устают острить на эту тему! А если нет фантазии — достаточно и трёх букв. Васенька здесь ничего не писал, но иногда невольно останавливал взгляд на какой-нибудь надписи. Взять, к примеру, слово «GABHO». Звучит как имя легендарного персонажа — какого-нибудь мудрого старца. А изображение полового органа похоже на забавную рожицу. Углы тут, конечно, были загажены. Что поделаешь: падение нравов, да и не у каждого ведь есть свой персональный туалет.

Васенька поднялся чуть выше. На стенах второго этажа и следующего лестничного пролёта преобладала информация о местных жителях. Надо сказать, не только провокационного характера. Вот кто-то начертал: «Вовик, привет!» А вот: «Машка заболела. Тащите мандарины». Или: «Не забуду мать родную»,— чем плохо? Васенька вытащил из сумки свой синий маркер, прислушался, не идёт ли кто, и быстро подписал снизу: «И отца». Хотел было идти дальше, но вернулся и добавил: «И сына». Маркер для удобства и конспирации он спрятал в рукав и закрепил под плетёным браслетиком — памятью о хипповом студенчестве.

С третьего этажа шли рисунки. Их было так много, что они наползали друг на друга и сливались в общую картину. На стенах росли зелёные леса, в которых цвели красные цветы и сердца, гуляли фигуры в синих балахонах, чёрные чёртики и скелетики гонялись за сиреневой принцессой (фломастеры других цветов поштучно не продавались). Возле зелёного дома в зелёной траве играли красные котята или львята, а сверху плыли синие звёзды и облака. Трубы были расписаны как египетские колонны, а на люке мусоропровода красовался загадочный иероглиф. Васенька заметил в зелёном лесу новое дерево, оно было фиолетовым и выглядело немного печальным. Ещё он увидел, что синюю птицу, которую он изобразил на шляпе огромного зелёного гриба, кто-то заковал в чёрную клетку. Но зато у гриба появились два сиреневых глаза, которые с жалостью смотрели на несчастную птицу. Васенька добавил ещё парочку синих птиц возле самого красного солнца. Уж их-то никто не посадит в клетку. И пожелал им никогда не приземляться.

На четвёртом этаже никто не решался писать: здесь жил очень злобный дядька. Он почти неотлучно караулил у дверного глазка, готовый в любой момент выскочить и покарать нарушителя. Этот этаж Васенька проехал в лифте, где успел ознакомиться с рекламной листовкой какого-то моющего средства: «Мы знаем, что лучше всего для вашей головы!»

На пятом этаже над всеми надписями возвышалась нацарапанная лет десять назад: «Цой жив!» Внизу синим Васенькиным маркером было выведено: «Перемен требуют наши сердца!» Другие маркеры подчеркнули эту фразу. Однако в остальном музыкальные вкусы «цветов» расходились. Зелёный написал названия «Beatles» и «Creedence Clearwater Revival», а внизу добавил: «Imagine all the people living life in peace»,— и пацифистский значок. Чёрный старательно, с углами и завитушками, написал «Black Sabbath» и «Ария», прибавив: «Имя мне Антихрист»,— а внизу — три шестёрки. Фиолетовый назвал Бориса Гребенщикова и Ольгу Арефьеву, заключив: «Встань у реки, смотри, как течёт река». Красненький начертал: «„Led Zeppelin“ — „Dancing Days“» и «Эмир Кустурица!!!» Здесь же были Васенькины надписи «Александр Башлачёв», «ДДТ» и «Калинов Мост».

Он исправил некоторые грамматические ошибки, немного постоял в задумчивости, осматривая пёстрый перечень имён, а потом принялся за дело. К списку зелёного он добавил название рок-оперы «Jesus Christ Superstar», рядом с названием группы «Ария» подписал строчку: «Там, где неба кончается край, ты найдёшь потерянный рай». Под именем Бориса Гребенщикова написал: «Серебро Господа моего, серебро Господа...» К «Led Zeppelin» присовокупил: «О да. „Houses of the Holy“ — лучший альбом!» Потом он обратился к своим названиям и размашисто процитировал Башлачёва: «Душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле всё прямо-прямо, и колокольчик был выше храма». Потом он вспомнил и написал: «„Машина времени“: „Но верю я: не всё ещё пропало, пока не меркнет свет, пока горит свеча“». После этого он решил, что его миссия на этом этаже выполнена, и продолжил подъём.

На шестом этаже обсуждались книги. На одной из стен так и значилось: «Давайте здесь обсуждать книги!» Да, тема этого этажа, как и большинства остальных, была задана Васенькой — весь этот подъезд был его «храмом», который он строил из цитат и намёков. И он представления не имел, кто скрывается за другими цветами, да и не особо стремился это выяснить. Здесь же на вопрос: «Кто любит Достоевского?» — он получил утвердительный сиреневый ответ. Ещё он написал цитату из Анненского: «Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают ещё не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским».

Некоторое время, как помнил Васенька, эти стены пустовали, но наконец чёрный провозгласил: «У Д. мне нравятся только первые главы „Преступления и наказания“. Чисто по-ницшеански!»

Потом была отповедь Васеньки: «Ницше тоже многое говорил сгоряча, не подумав. Если тебе нравятся мрачные книги — прочти „Жизнь Василия Фивейского“ Леонида Андреева».

И снова фиолетовый: «А мне нравится Льюис».

Сегодня Васенька прибавил: «Клайв Стейплз? О да, „Хроники Нарнии“ — прекрасная вещь!»

Зелёный скромно приписал в углу: «Кастанеда».

Такого нельзя было допускать. Васенька добавил рядом: «Stop narcotics»,— и пошёл дальше.

На седьмом этаже почти под самым потолком Васенькиной рукой было выведено: «Где бы вам хотелось жить?» А на противоположной стене он как бы пояснял свою мысль: «С чего начинается Родина?» Слово «Родина» он со школьной скамьи привык писать с большой буквы. За последние недели цвета высказали своё мнение. Чёрный заявил, что хочет в Прагу, потому что «там вместо гопов готы». Зелёный и красный единогласно высказались за «культурную столицу — Питер». А сиреневый ответил уклончиво — строчкой из мюзикла «Собор Парижской Богоматери»: «Дочь дорог... Край сыскать мой никто бы не смог». Васенька так и остолбенел, разинув рот и выпученными глазами уставившись на надпись: это была строчка из его собственного перевода французского мюзикла! Стало быть, фиолетовый мог быть кем-то из его знакомых, предположительно женского пола. Вот так открытие! Впрочем, он подозревал, что знаком с некоторыми из «цветов». Но кто бы это мог быть? Перевод он показывал многим, даже как-то читал его перед университетской аудиторией, но запомнить и процитировать строчку... Сразу же возник соблазн спуститься и ещё раз внимательно перечитать всё, написанное фиолетовым маркером. Но он сдержался. Лишь подписал ниже вторую строчку: «Дочь дорог... На скитания Бог нас обрёк»,— и повернулся к другой стене. Там была лишь одна надпись: зелёный отвечал на вопрос «С чего начинается Родина?» вопросом же: «А вы как считаете?» Васенька уверенно вывел: «С веры»,— и продолжил восхождение.

На восьмом этаже были и надписи, и рисунки, повсюду порхали красные сердечки и амурчики. Синяя Васенькина надпись гласила: «Пока ещё со мною дочь зари...» Зелёный писал: «Love reign over me!» Чёрный — тоже по-английски: «Love’s the funeral of hearts». Но Васенька на этот раз с особенным вниманием всмотрелся в сиреневый рисунок: на вершине лестницы или постамента стояли двое — юноша и девушка. Девушка была в лёгком коротком платьице и широкополой шляпке, она опиралась на руку своего кавалера; привстав на цыпочки, почти оторвавшись от земли, смотрела вдаль. Юноша смотрел на девушку и держал её, будто бы опасаясь, что она вот-вот улетит. Особых примет у него не было — разве что длинные волнистые волосы. Конечно, большинство романтичных девочек рисуют своих принцев такими, но это и доказывало, что обладательницей сиреневого маркера была романтически настроенная девушка. Многие ли из Васенькиных знакомиц могли нарисовать такую картинку? Неформалки нарисовали бы в качестве принца могучего байкера или мрачного вампира. Гламурные девочки изобразили бы модного хлыща или богатого «папика»... Пробежавшись ещё раз взглядом по нарисованным ступеням, он уже хотел было идти дальше, но наверху скрипнула дверь, и Васенька прижался к трубе мусоропровода, чтобы не быть замеченным. В своём «храме» он избегал встреч с людьми. Лифт проглотил жильца, и только после этого Васенька поднялся ещё на один пролёт.

«Быть или не быть?» — гласила синяя надпись на девятом этаже. Долгое время стена под ней оставалась чистой. Потом возникли две фразы: чёрная «To live is to die» и зелёная «Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я». Это не удовлетворило Васеньку, он расшифровал шекспировскую формулу так, как понимал её сам: «Есть ли смысл в жизни? Если да, то какой, и кто его назначает?» Чёрный и зелёный проявили удивительное единодушие. Первый написал: «Мы сияем, пока не умрём»,— а второй: «Светить всегда, светить везде!» Тогда Васенька изложил очередную «синюю» идею: «Теория светлячков и мотыльков гласит: первые ищут свет внутри себя, вторые — вовне. Свет светлячков умирает вместе с ними». Теперь под этими словами появился фиолетовый рисунок, изображающий свечу, с подписью: «Осторожно, мотылёк!» Красный ничего не сказал — только добавил красок к пламени свечи. Юноша задумался, даже присел на ступеньки, а потом крупно написал: «Надо найти такой свет, который просветит и согреет всех».

На десятом этаже Васенькой был поднят вопрос о Боге. Чёрный охотно откликнулся: «Бога нет. Он сосёт у Сатаны»,— и нарисовал перевёрнутую пентаграмму и перевёрнутый крест. На это Васенька ответил подробнейшим образом: «Если ты не веришь в Бога, то зачем рисуешь православный символ Преображения Христова и крест святого Петра? И если его нет, то кто же сосёт у сатаны? И откуда взялся сам падший ангел, и против кого он восстал?» Чёрный не придумал ничего лучше, как ещё раз написать «SATAN» готическим шрифтом. Васенька и тут его поддел: «А почему ты пишешь католическими буквами? Вот видишь, как Антихрист является корявой копией Христа, так и сатанизм лишь повторяет всё за христианством, только наоборот. Интересно, а ходят сатанисты тоже задом наперёд и едят не ртом, а...?»

«Мне кажется, Бог внутри»,— робко на другой стене высказался зелёный. Красный помалкивал. Сиреневым маркером было написано лишь два слова: «Ave Maria». И снова это был намёк на мюзикл «Собор Парижской Богоматери». После переживаний сегодняшнего дня и предыдущей ночи Васенька не знал, что ещё добавить на этом этаже. Ему не была близка позиция, высказанная зелёным, но он решил не трогать его. И ещё он почувствовал копящееся в чёрном раздражение. Может быть, Васенька перегнул палку с высмеиванием чёрного, но написанное не так-то просто было стереть.

На одиннадцатом этаже никто ничего не писал, здесь было так же чисто и пусто, как и на четвёртом, но по другой причине. За деревянной дверью с белой облупившейся краской находилась квартира музыканта, погибшего полгода назад. Васенька знал его, бывал на его концертах, хотя и не сильно восторгался непонятной мелодикой его песен. Теперь вот музыкант умер — сорвался со скалы во время туристического похода, и благоговение перед памятью об умершем, а точнее — перед памятью о неизбежно трагичном окончании любой жизни не позволяло Васеньке высказываться на этих стенах, сковывало его разум. Однако «храм» не заканчивался на десятом этаже, а продолжался на двенадцатом, хотя «цвета» и не знали об этом.

Здесь Васенька представил образец собственного творчества:

 Тысячи лет выхода нет,
Заблудилась память.
Тысячи лет выбора нет
Между берегами.
Тысячи лет выхода нет,
Это бег по кругу.
Тысячи лет выбора нет:
Мы нужны друг другу.

Если бы кто-нибудь из «цветов» узнал про надпись на двенадцатом этаже и спросил поэта о смысле последней строки, он бы не знал, что ответить. Не то речь шла о его отношениях с Танечкой, не то о богоискательстве. Он лишь понимал, что больше не может жить в одиночестве, точнее, не может жить в этом мире одиноких людей, где для того, чтобы поговорить по душам, надо было сначала спрятаться от собеседника.

 

Дом был четырнадцатиэтажный — стало быть, в запасе оставались ещё два этажа, но Васенька не знал, о чём писать выше...

Вдруг он услышал звук поднимающихся шагов. Васенька спрятал маркер в рукав и стал бесшумно подниматься, однако быстрые шаги приближались. На последнем этаже юноша решил выбежать на общий балкон и притвориться, что любуется видом. Шаги за спиной пропали, а Васенька увидел, что на балконе уже кое-кто был. Он даже не сразу узнал её.

— Здравствуйте,— сказала девушка.

— Добрый день,— автоматически отозвался Васенька и только после этого всмотрелся в лицо.

Это была Саша, ученица класса, в котором он проходил педагогическую практику. Она всегда сидела на первой парте и усердно тянула руку. Ей было интересно всё, что рассказывал учитель. Саша даже записалась на придуманный Васенькой спецкурс «История рок-музыки». Она была активнее и выглядела взрослее многих сверстников, всегда улыбалась. Она улыбалась и сейчас, но Васенька заметил, что за спиной она прячет дымящуюся сигарету.

— Ты куришь? — удивился Васенька.

Это совершенно не вязалось с образом отличницы-картиночки, какой он её видел в школе... Подождите, а сколько же ей сейчас лет?

Саша вынула сигарету из-за спины, и её рука непроизвольно дёрнулась к губам, но в конце концов девушка нервно затушила папироску о стоявшую на подоконнике банку. Но потом, мельком глянув на бывшего учителя, с вызовом бросила окурок вниз. Васенька проследил за ним взглядом, и у него закружилась голова: он не любил высоты. Саша облокотилась на перила и уставилась в мутное варево туч, ворочавшееся в небосводе. Улыбка не исчезла, но стала застывшей, вымученной. А может, она всегда и была такой? Не всё же можно разглядеть из-за учительского стола...

Васеньке захотелось смягчить ситуацию.

— Ты сейчас в каком классе? Или уже закончила?

— Закончила.

Взгляд Сашиных серых глаз всё ещё оставался прикован к пустому пространству над городом, где гуляли осенние ветра.

— Поступила куда-нибудь?

Васенька понимал, что более банального вопроса и придумать было нельзя, но не мог свернуть с накатанной колеи общих тем. Не мог же он сразу начать спрашивать её о смысле жизни на земле!

— Поступила.

— Куда?

Нужно было срочно свернуть к каким-то менее формальным вопросам, но как?

— На экономический,— она посмотрела на него, и Васенька не успел скрыть, как поскучнело его лицо.

Саша стала смотреть в облака, а Васенька мучительно думал, что же ему сказать такого этой девочке, чем прошибить стену непонимания, вырастающую между ними. Он ведь помнил, с каким восторгом она слушала про хиппи в России и за границей, про мистические искания знаменитых рокеров, про их борьбу с режимом, поиски настоящей свободы и любви.

— Саша, а ты всё ещё посещаешь все эти свои кружки и секции? Я помню, ты куда только не ходила...

— Посещаю, но сейчас надо будет сильнее сконцентрироваться на учёбе,— похоже, она говорила с чужих слов.

— И кем же ты будешь, когда вырас... то есть когда закончишь университет?

— Отец устроит меня в свою фирму.

— А книги ты сейчас читаешь какие-нибудь?

— Нам выдали список литературы в университете.

— Так ты уже была на первых занятиях? Как тебе группа?

— Очень хорошие ребята.

— А что сейчас слушаешь? Я помню, тебе раньше группа «Queen» нравилась.

Саша назвала пару иностранных групп, которые Васенька не знал. Он неловко замолчал, глядя в темнеющее небо. Он чувствовал, что с девушкой что-то происходит, хотел сказать какие-нибудь ободряющие добрые слова, но Саша была закована в сверкающую броню напускной улыбчивости и вежливости. Говорить о себе? Так ведь выслушает, поулыбается, посочувствует — и только. Говорить с ней про экономику или фирму её отца? Васеньку тошнило от одних этих слов. Он выругался про себя, улыбнулся, попрощался и покинул поле боя. Только на прощанье сказал:

— Ты не теряйся. Если будут какие-то вопросы или проблемы — сообщи.

— Конечно,— она улыбнулась, намекая, что проблем у неё не будет никогда.

Правда, улыбка получилась не такая ослепительная, как раньше: от курения зубы темнеют.

Спускаясь по лестнице, он даже не смотрел на стены своего «храма», не обращал внимания на проходивших мимо жильцов.

 

Глава 7,

в которой Васеньке не удаётся превратить друга в соратника

Снова он был недоволен, снова не произошло чего-то важного. Он ведь и тогда догадывался, что Саша не исчерпывается тем блестящим фасадом, который наблюдали окружающие. Несмотря на улыбчивость и доброжелательность, кажущуюся открытость, она была, в сущности, замкнутой, самодостаточной личностью. И ещё одно: почему же она всё-таки курит? Как-то это не вяжется с её привычным образом. Да и одеваться стала заметно небрежнее...

— Вот так-то,— сказал Васенька вслух, выходя из подъезда,— сам напуган до смерти, а ещё хочу кому-то помочь. Или это как-то связано?

Ему на ум пришли строчки:

Врач, излечи себя сам,
Высчитай верную дозу,
Через четыре часа
Тебе перекроют воздух.Через четыре часа
Тебе заломают руки,
Если не сможешь послать
Демонов друг против друга.

Это была песня его друга и однокашника Вальки Егорова, который весьма кстати жил неподалёку. Васенька решил завернуть к нему. Впереди было ещё полвоскресенья, и к тому же собирался сильный дождь. Васенька не привык пока постоянно пользоваться сотовым телефоном (обзавёлся им всего год назад) и предпочитал спонтанное хождение в гости; кроме того, он почти не сомневался, что застанет домоседа Вальку дома.

Однако по дороге произошли два важных события. Во-первых, пришла эсэмэска от Танечки: «Что у вас произошло с Артёмом? Он сам на себя не похож — как в воду опущенный». Васенька воспрял духом: стало быть, соперник повержен. Он написал в ответ: «Просто поговорили по-мужски». В конце концов, они и правда поговорили как взрослые люди. Ну а Танечка пускай тешит себя надеждой, что ради неё они таки расквасили друг другу носы. И снова Танечкино сообщение: «В следующие выходные мы поедем на дачу. Поедешь с нами?» Васенька возликовал. Его зовут, его принимают как друга семьи, и он будет вместе с Танечкой на лоне природы! Вот так нечаянная радость! Мрачные мысли пропали в один миг, весь мир залило блаженным светом счастья. Васенька даже ускорил шаг и полетел как на крыльях, перепрыгивая через лужи, воображая сладостные картины загородной идиллии.

Однако буквально через несколько шагов его поджидало второе происшествие — встреча с журналистом Димой Аполлошиным. Под стать фамилии, он был красив как бог — светловолос, строен, элегантен — и держался с чувством собственного превосходства. Он был старше и гораздо успешнее Васеньки — работал помощником мэра в соседнем небольшом, но развитом городе. Увидев Васеньку, Дима помахал рукой. Он не брезговал общением с Васенькой и относился к нему покровительственно ещё с института.

Поздоровались, разговорились, постояли под навесом, пережидая дождь. Дима одобрил новое рабочее место Васеньки (теперь как-никак коллеги) и даже пригласил его на собрание литературного кружка, которое было назначено через несколько дней в издательстве местного толстого журнала. И тогда, словно бы желая пред кем-то извиниться за неудачный разговор с Сашей, Васенька пошёл напролом и прямо спросил у Димы: для чего тот пишет рассказы? От этого вопроса до смысла жизни было рукой подать.

Дима пролил на него свет голубых глаз с высоты своего божественного величия и проговорил с извечной улыбкой:

— О, это для меня совершенно естественный процесс, как дышать, как есть и... наоборот.

Васеньку чуть не стошнило от такой аналогии:

— То есть для тебя это — как нужду справить? Кто же тогда захочет это употреблять?

Дима расхохотался:

— Вот не знаю. Это уж их проблемы. Однако, веришь ли, потребляют! Совсем недавно мой рассказ включили в сборник фантастики, вышедший в Петербурге.

Слово «Петербург», как и полагается провинциалу, Дима произнёс с особым почтением, после небольшой паузы, чтобы отделить его от остальных не таких священных слов. При этом, подражая столичным жителям, он говорил очень медленно, словно бы в его словах заключалась такая могучая истина, ради которой собеседник обязан терпеть все его бесконечные «э-э-э» и «а-а-а».

— Если бы кто-нибудь стал есть моё дерьмо, мне бы это не было приятно и не прибавило мне самоуважения...— мрачно проговорил Васенька.

Диму несколько раздосадовала уже надоевшая метафора, развёртывание не придавало ей красоты, поэтому он спросил:

— Ну а ты для чего пишешь?

Перед Васенькой промелькнули кадры фильма Тарковского «Андрей Рублёв», и он выпалил:

— Я пишу для людей.

— Для люде-ей? — протянул Дима и снова рассмеялся. Правда, смеялся он очень картинно, закинув голову и выталкивая короткие сухие смешки, как задыхающийся. Не было ничего весёлого или заразительного в этом механическом смехе.— Это для каких же людей?

— Ну как... для разных... для всех...

Снова приступ деревянного смеха-кашля:

— Для всех? То есть, например, для какого-нибудь шахтёра Петровича или доярки тёти Дуси?

— Что же такого?

Конечно, среди знакомых Васеньки и Димы не было ни доярок, ни шахтёров, но почему-то каждый из них был убеждён, что знает, о чём говорит.

— Ничего, кроме того, что они все — быдло, понимаешь? И им не то что твои стихи, но и вообще никакие книги не нужны и не интересны. И, знаешь ли, это даже к лучшему. Уму простецов мысли противопоказаны — пробки перегореть могут. В конце концов, каждому своё: элита должна писать и читать книги — таково уж её предназначение, а простые люди должны работать и пить водку. Ну рассуди сам: если рабочие у станка вдруг примутся толковать о Борхесе и Пелевине, кто же будет гайки винтить? И наоборот: разве ты хотел бы идти работать на завод? Ведь не захотел бы. Значит, тебе хорошо там, где ты есть. А им — там, где они. Телевизор, футбол — чего же ещё? Разве не так?

— Нет, не так...

— А как же? — Дима озарял Вселенную милостивой улыбкой.

А Васенька мучительно соображал, что же ему не нравится в речах Димы, которые звучали так естественно и веско. Мышление вообще было для Васеньки болезненным и трудным процессом, особенно когда нужно было соображать быстро, на ходу.

— Вот Христос. Он же для всех людей пришёл,— медленно стал рассуждать Васенька, сам прислушиваясь к собственным размышлениям,— со всеми Он говорил. И с рыбаками, и с проститутками, и с мытарями. И многие Его поняли. В конце концов, кто же такие были апостолы? Значит, простым людям доступна любая мудрость. Надо только достучаться...

— Христос для меня авторитет слабый. Я в душе буддист.

— Это как?

— А как Борис Гребенщиков. Но оставим религиозные споры. Вернёмся к творчеству. Я хочу спросить: как твои успехи? До скольких «достучался»? Насколько популярно твоё народное творчество? В журналах тебя часто публикуют? Может быть, на телевидение позвали уже?

Васенька поник:

— Так я разве... ради этого?

— Постой-постой. Это ведь ты «для всех» пишешь. А эти «все» на тебя начхали!

— Значит, плохо пишу! — неожиданно для себя выпалил Васенька и выбежал под дождь...

Васенька бежал, уворачиваясь от вездесущих автомобилей. Вода заливала ему глаза. «Как так может быть? — мелькало в голове.— Ведь Дима унижает самого себя, принижая своё творчество... Самодостаточный пузырь, который только потребляет и выделяет, не давая себе труда задуматься, чтó он потребляет, перерабатывает и производит... Если то, что мы делаем, никому не нужно, то зачем же мы сами? Для самих себя? Но этого мало! Мало!»

Он добежал до старого двухэтажного дома с покатой шиферной крышей. Дом треснул посередине и несколько ввалился сам в себя, словно его понемногу засасывала земля. Подъездная дверь не запиралась — атавизм советской эпохи. Внутри пахло подвалом и гнилым деревом. Васенька позвонил в угловую дверь на первом этаже. Послышалось приближающееся поскрипывание половиц, и дверь отворила мать Вальки — невысокая женщина с ироническим выражением лица. Однако она благоволила Васеньке, потому что он был очень вежливый и не употреблял спиртного, в отличие от прочих приятелей её сыновей.

— Привет, проходи,— сказала она и крикнула через плечо: — Валентин, к тебе пришли!

Васенька разулся, снял промокшую куртейку и прошёл по коридору. Это был старый дом, постепенно уходящий в землю, и всё в нём было старое, пропитанное кислыми запахами,— всё осыпалось, трескалось, гнило, несмотря на постоянные усилия Вали и его матери противостоять распаду. Валька неплохо набил себе руку и даже иногда подрабатывал ремонтом. А его старший брат был профессиональным бездельником, любителем выпить и послоняться неизвестно где, а потом заявиться домой с разбитой рожей и проспать пару суток. Своё тунеядство он оправдывал тем, что, в сущности, ничего и не ест, а только бесконечно и громко пьёт чай по ночам на кухне.

Васеньке нравился этот дом. Отчего-то он чувствовал себя в нём спокойно. С одной стороны, всё здесь напоминало о неумолимом и разрушительном течении времени, с другой — время настолько впиталось в стены, в поверхности мебели, в кучки хлама по углам, что делалось осязаемо, близко, почти управляемо. И здесь Васенька нисколько не стеснялся за свои протёртые носки.

Мама Вали ушла в свою комнату, в которой негромко ворковал телевизор, а Васенька направился в спальню её сыновей. Тут друг напротив друга стояли две кровати. Кровать Вали была ровно застелена, недавно он соорудил для неё новое днище из ровных досок. А брат довольствовался продавленным диваном, постель на котором напоминала бурное море. Кстати, под диваном, подобно обломкам кораблекрушений, вечно лежал разнообразный мусор, который хозяин лежанки добывал в скитаниях по чужим квартирам, чердакам и дворам. Трофеи приключений представляли собой обрывки плакатов, всевозможные металлические предметы с помоек, куски еды и даже книги. Впрочем, читал он только фантастику и сказки.

Ближе к окну друг другу противостояли компьютерный стол и пианино. Валя всячески оберегал их от старшего брата, не без оснований полагая, что тот и машину, и музыкальный инструмент сможет превратить в гору хлама.

Однако в комнате никого не оказалось. Васенька удивился: он был уверен, что именно отсюда доносился Валькин голос, отвечавший матери. Васенька растерянно огляделся по сторонам, но вот прямо из-под земли появилась Валькина голова.

— Привет!

Вслед за чёрной лохматой головой возникла рука с ведром, наполненным землёй.

— А ну помогай!

Васенька вытащил ведро и увидел, что пол частично разобран и его приятель находится внутри вырытой под ним ямы. Следом за ведром выбрался и сам Валя.

— Ты что там делаешь? — изумился Васенька.

— Разве не видишь? Подвал рою.

— У вас же уже есть подвал — прямо тут, во дворе...

— Так то под картошку, а это специально для меня,— усмехнулся Валя и вытащил из глубины ещё одно ведро.— Давай помоги мне землю отнести.

Они потащили вёдра к ближайшей уличной яме. Дождь уже переставал, и физический труд был в радость.

— И всё-таки — на что тебе подвал? Что ты там собираешься хранить?

— Самого себя. Если хочешь знать, то я бы целыми днями оттуда не вылезал. Только представь себе: наверху брат пьёт водку, ищут меня курьеры из военкомата, милиция мне чужой дебош шьёт, кришнаиты хотят меня вегетарианцем сделать, менеджеры по продажам товары втюхивают, телевизор орёт, у соседей свадьба или день ВДВ... А я сижу себе на табуреточке, лампочку зажёг и читаю Ницше. Если ещё немного вёдер потаскать — я туда и лежаночку пристрою. Можно даже запереться изнутри и люк так замаскировать, как будто меня вовсе на свете нет. Улавливаешь? Этот мир устроен дураками для дураков, а я лучше буду жить в книгах.

— А кушать что будешь?

— Работать я не отказываюсь, тут уж ничего не поделаешь. Но моё свободное время посвящать дуракам я не намерен,— и Валя показал пространству кукиш.

— Ты прямо монах-затворник! Тебе бы в твоём подвале не Ницше, а Библию читать. Вот уж воистину достойное времяпровождение. Нам же недаром в университете постоянно повторяли, что абсолютно все тексты восходят к Библии. Открываешь потом любую книгу, обнаруживаешь там библейские мотивы — трах! — дело сделано, текст истолкован. А с Ницше ещё Достоевский блестяще разделался: если Бога нет, то всё позволено — трах! — и где теперь Ницше? Нету его.

Они закончили таскать вёдра, и Валя пригласил гостя перекусить. Васенька очень этому предложению обрадовался и вынул из котомки два пакетика китайской лапши, которые купил по дороге. Это было стандартное лакомство их студенческих лет.

Кухня была под стать остальным комнатам: в стены и предметы навечно впитались запахи... не то чтобы неприятные, но запоминающиеся и навеки окутавшие Васенькины воспоминания об этом доме, о том времени, о дружбе с Валькой. На подоконнике, столе, дребезжащем холодильнике стояли многочисленные баночки и кулёчки, в которых что-то хранилось, настаивалось и портилось. Валя не был ни неряхой, ни фанатичным чистюлей, и он не отчаивался оттого, что ему и маме не удаётся побороть непрерывный распад: что-то гнило, пачкалось, сыпалось с потолка, трескалось, со всех сторон наступали тараканы и прочие домашние вредители (к коим он причислял и своего старшего брата). Всё было старым и требовало замены.

Они разорвали пакетики с лапшой, но приступили к ней по-разному. Васенька всё делал по инструкции, а Валя любил экспериментировать, поэтому он приправу высыпал на хлеб, а не в чашку.

— На тему Достоевского и Ницше я придумал забавный сюжет,— сказал Валя.— Представь себе дуэль в пушкинском духе. Участники готовы к бою. И вдруг один из них поднимает свой пистолет в небо и говорит: мол, мне религия не позволяет человека убить — Бог это запретил. Произносит свою торжественную речь и в подтверждение нерушимости своих убеждений стреляет вверх. Ну, понятно, все потрясены и растроганы этими самыми убеждениями. Но внезапно наверху слышен ужасный крик, и с неба падает Бог. Весь в белом, с нимбом... и с дыркой от пули промеж глаз. Некоторое время оба дуэлянта с удивлением смотрят на мёртвого Бога, потом второй участник дуэли спокойно стреляет в первого и сражает его наповал.

Друзья засмеялись, но Васенька опомнился и постарался подавить в себе веселье.

— И не стыдно тебе так шутить в Его присутствии? — улыбаясь, сказал он.

— А не стыдно Ему присутствовать? — снова сострил Валя и, заметив Васенькино смущение, добавил: — Ну как ты думаешь, есть у Него чувство юмора или нет?

У Васеньки полегчало на сердце от этих слов, и на этот раз они вместе от души рассмеялись. У Васеньки даже выступили на глазах слёзы, и с этими слезами его покинуло всё тяжёлое, что накопилось от посещения церкви.

Насытившись и напившись чаю, они вернулись в комнату и продолжили разговор под музыку «Deep Purple» из колонок старого, но несокрушимого советского магнитофона. Немного поговорили о роке, вспомнили имена членов групп, годы выхода альбомов.

— Подумать только! — сказал Васенька.— Ведь я помню названия сотен песен и даже знаю наизусть слова большинства из них, могу мысленно рассортировать их по альбомам, по именам исполнителей или авторам текстов. Сколько же места эта информация занимает в моей голове — и зачем всё это? Я ведь дату крещения Руси или отмены крепостного права назову не сразу, а разбуди меня ночью и спроси состав группы «Ария» такого-то года — перечислю без запинки...

Между тем «Deep Purple» отгрохотал, и наступил черёд «Pink Floyd». Валя принялся рассуждать о манере игры каждого из участников, о том, что каждый из них привносил в конечное произведение. В непримиримом споре между лидером Роджером Уотерсом и остальными членами группы, который привёл к расколу, Валя был на стороне последних, поскольку они хотели играть более изысканные и оторванные от реальности песни. А Уотерса он называл презрительно «десантником» за то, что тот пел о политике, о войне и об отце, погибшем на Второй мировой.

— Но я ведь помню, как ты сам на втором курсе пел что-то против правительства, что-то про анархию и про «славянскую землю».

— Это в прошлом,— отрезал Валя.

Он не любил, когда Васенька пересказывал его собственные мысли. Валя чувствовал, что его как будто пытаются поймать на слове, а он не хотел быть пойманным. Он не узнавал своих мыслей, когда их озвучивал Васенька. В чужом пересказе они казались ему серыми и блёклыми. Васеньке же, наоборот, такие манёвры Вали казались предательством. Он относился к словам друга с почтительным вниманием, старался дословно запоминать понравившиеся фразы, долго и упорно их обдумывал и порой перерабатывал в стихи.

Когда он был маленьким и играл во дворе, какой-то мальчик однажды кинул песком в девочку. Девочка заплакала. Васенька погнался за обидчиком, а когда припёр его к стенке, тот вдруг испуганно сказал: «Я больше не играю». Васенька совершенно растерялся тогда: ведь он принял обиду девочки всерьёз, он гнался за мальчишкой всерьёз и собирался драться с ним по-настоящему. Разве это была игра?

Васенька вынырнул из воспоминаний и почувствовал, что его окружает сильная, непонятная музыка «Pink Floyd». Он принялся выискивать в этой музыке хоть что-то, что помогло бы ему определить религиозные взгляды авторов. Ведь все пять лет в университете им упрямо внушали, что весь мир или уж, по крайней мере, вся культура покоится на религии. Стало быть, от религиозных взглядов авторов зависит, хороша их музыка или плоха, «свои» они или «чужие». Он уже забыл свой небольшой «бунт» в разговоре со священником. Вообще, чем дальше он находился от церкви, тем истовее верил. Гитара продолжала неторопливый, загадочный диалог с синтезатором, мысли Васеньки беспомощно барахтались в море музыки, не чувствуя под собой опоры. Наконец послышались слова:

Far away, across the field
The tolling of the iron bell
Calls the faithful to their knees
To hear the softly spoken magic spell...

— Ага! — воскликнул Васенька.— Здесь что-то про колокол.

Валя рассердился. Ему было неприятно не только то, что приятель ложно понял и упростил его любимую музыку. Сама попытка расшифровать, понять музыку показалась ему кощунством.

— Да это же не церковный колокол, тут имеется в виду «division bell» — символ разделения людей.

Он хотел добавить ещё что-то, но по сосредоточенному виду Васеньки догадался, что тот буквально на ходу старается перевести всё, что Валя ещё только собирается сказать, на язык религии и мифологии.

— Послушай, тебе ещё не надоело? — не выдержал он.— Что ты упёрся так в это христианство? Какой смысл искать в каждой песне Бога и все разговоры сводить к одному?

— А во что, по-твоему, я должен верить? Что я должен везде искать? Если Бог действительно существует, так я должен Его найти. В песнях, в книгах, в людях, в монастырях — всё равно. Но допустим — Его нет и это пустое занятие: чем я должен заниматься? Нет, ты скажи, скажи! Только умоляю, не говори «просто жить», под этим чаще всего имеют в виду «травку жевать и бежать со стадом». Посмотри вокруг: чем люди занимаются, для чего живут? Жрут и трахаются. А те, что постарше, просто жрут и детей приучают жрать. Дальше-то что? Что над этим болотом хоть как-то возвышается? Церковь и рок. Ничего ведь больше вокруг не видно. Ни о чём более глубоком или серьёзном я никогда ни от кого не слыхал. Может быть, ты что-то знаешь? Тогда пожалуйста — расскажи, я слушаю. Потому что жить просто так, безо всякой цели, имея впереди только одну перспективу — старость и смерть, я не могу.

— Смерть-смертушка...— пробормотал Валя.— Тут ты прав. Это и самое страшное, и самое неизбежное, и самое реальное. Единственная правда. Я лично так рассуждаю: хоть ты в лепёшку расшибись, а что «там» — всё равно не узнаешь. Так это самим Богом придумано.

— Ну хорошо, а жить-то как? Что нам здесь делать, пока не... И главное — как перестать бояться, дрожать, как победить эти наплывы отчаяния?

— Вот это и есть единственная задача. Мне кажется, единственное, чего я хочу, это перестать думать. Помнишь, как нас Борода учил? Разум — это болезнь. Надо как-то здесь перемы?каться, а там... там разберутся.

— Не думать? Такое ощущение, что у людей...— он так и говорил «люди», как будто считал себя и Валю какими-то иными существами,— у людей в голове стоят защитные приборчики, которые предохраняют их от страха смерти, понимания её неизбежности. Это и помогает им тратить свою жизнь попусту и не испытывать никакого беспокойства в этой связи.

— Вот именно! И у каждого установлен свой предохранитель. Вот мой школьный приятель Руся просто говорит: «Когда меня не будет, мне ведь это будет совершенно всё равно. Чего же мне бояться?» И живёт себе и в ус не дует. Или вот брат мой выдумал, что в астрал попадёт и будет вокруг Земли летать. Да ещё и коммунистом себя считает.

— Это как? — неприязненно поморщился Васенька.

— Да водку постоянно с одним комсомольцем пьёт и Зюганова хвалит.

— Ну нет. Коммунизма мне ещё в советских учебниках во время учёбы хватило. «Прогрессивные деятели передовых классов, беззаветно преданные делу освобождения трудящихся масс в период демократического подъёма...» Тьфу! Сразу в зубах застревают все эти затасканные словечки. Как будто вся история человечества совершалась для того, чтобы Брежнев на очередном пленуме ЦК КПСС чего-то там постановил!

Валя одобрительно хихикнул:

— Анархия — мать порядка. А в мировом хаосе никто и никогда ничего не поймёт.

Васенька смущённо почесал затылок:

— Ну почему же никто и никогда? Разве кто-то всерьёз пробовал? Задавались же этими вопросами и другие, более гениальные и одухотворённые люди. Надо просто найти этих мудрых учителей, отыскать эти правильные книги, собрать всё это в кучу, объединить... И, может быть, тогда у нас всех что-то получится!

— Хе-хе! А ты обратил внимание, что мы говорили о грустном, пока играла минорная песня, а сейчас идёт мажор?

Васенька прислушался. И правда — звучал бодрый, пафосный финал альбома «Dark Side of the Moon».

— Что ж, пускай,— сказал он.— И это наблюдение нам пригодится. Когда мудрые люди будут думать и беседовать, пусть играет радостная музыка. А иногда пусть звучит грустная, чтобы они не забывали о сложности своей задачи, чтобы сомневались, ставили новые вопросы... Люди должны действовать заодно с себе подобными. Потому что... потому что один я не справлюсь и никогда ничего не пойму.

— А ты считаешь, что мы с тобой друг другу подобны? — Валя посмотрел Васеньке в глаза, и тот отвёл взгляд, а Валя продолжил: — Тут себя бы спасти, а не человечество. Мне для того и нужен этот бункер,— он указал ногой в тапке на вырытую яму, прикрытую досками,— чтобы от дураков спрятаться... Знаешь, в начальных главах некоторых романов главный герой встречается со своим дядюшкой. Такой мудрый старый дядюшка с неясной биографией. Этот дядюшка даёт герою пару наставлений, изрекает пару истин и уходит со сцены, уступая её главному герою, его друзьям, врагам и возлюбленным. А ближе к концу герой узнаёт, что дядюшка скончался... У меня такое ощущение, что нам уготована судьба таких дядюшек. Другие будут жить, совершать подвиги, побеждать негодяев, а мы лишь отдадим им в наследство несколько выцарапанных у повседневности идей, букет кувшинок с родного болота...

Кассетник щёлкнул и умолк, и тогда Валя сел за пианино и заиграл какую-то мелодию, сочинённую им давным-давно, чуть ли не в школе. Сейчас он почти не писал музыки, но часто возвращался к этой, главной, обрабатывая, улучшая, оттачивая её. Это был гимн юношеского романтизма, стыдливое поклонение прежним идеалам. Для Васеньки не могло быть ничего прекраснее, чем то, что сочинял Валя. Ведь это была музыка не из магнитофона или телевизора, не из параллельной вселенной великих композиторов и суперзвёзд, а мелодия, рождённая здесь, в этом городе, на этой улице, человеком с похожей судьбой. Красота этой музыки пробивала себе дорогу сквозь все те зло и серость, с которыми имел дело и Васенька, и потому гармония, найденная Валей, была в сто раз правдивее и реальней, чем музыка мировых классиков. Валя бил по клавишам растрескавшегося пианино, он вынужден был сочинять свои мелодии с учётом сломанных клавиш, а Васенька готов был плакать от счастья, что у него есть такой друг, который тоже по-своему строит мост над мрачной пропастью их тусклой и бестолковой жизни. Или строил когда-то в прошлом... Это не важно, ведь, в сущности, время очень скоро обгонит нас, и все мы останемся в прошлом. Васенька подумал, что неплохо бы им с Валей объединиться и сделать что-нибудь вместе. В конце концов, стихи и музыка были их единственным оружием в борьбе с пустотой.

И тут зазвонил телефон, музыка оборвалась. Руся звал Вальку на дружескую попойку. Валя покочевряжился, но согласился.

— Опять собрались пиво пить,— с презрением сказал он, повесив трубку.

— Так зачем же ты идёшь? Не ходи.

— А затем, что Руся мне помогает зарабатывать. Мы с ним ремонтом квартир занимаемся.

— Послушай, иди лучше к нам на радио! Мы же только открылись, люди нужны. А у тебя и опыт, и образование. Хочешь, я договорюсь?

Валя задумался и потом, уже в коридоре, когда они обувались, ещё раз спросил:

— Значит, ты считаешь, что мы с тобой друг другу подобны?

Васенька не успел ответить: на улице Валя быстро побежал на автобусную остановку. Васенька посмотрел ему вслед и подумал: «Если откликаться на каждый призыв пива попить, то никогда себе подполье не выкопаешь».

В задумчивости он побрёл в сторону парка. Впереди был ещё целый вечер.

Глава 8,  в которой Васенька не противится злу насилием

 

Гулять в парке было, конечно, лучше, чем вдоль ревущих автострад, но и здесь было не вполне безмятежно. Траву тогда ещё не косили, но деревья уничтожали безжалостно. То тут, то там на границы парка посягали новостройки, набивая себе цену близостью к «зелёной зоне». Сквозь прореженный строй деревьев город заглядывал в самое сердце парка. А изнутри парк разъедали непрерывно расширявшиеся асфальтовые и брусчатые дороги, на которых, как прыщи, росли торговые точки и аттракционы. К счастью, осенью и зимой работы по «благоустройству» замедлялись, стихала беспардонная попса, и до весны парк дышал остатками своей красоты.

Васенька кружил среди голых деревьев, старался не слышать машин, не видеть рекламы, думать и сочинять. Но мысли его тоже ходили по кругу: Бог молчит, Танечка не любит... И ничего он не мог придумать, чтобы изменить это или чтобы захотеть чего-то иного. «Плюнуть на всё, зарыться под землю...» И сразу же в голове всплыл Валькин вопрос, его лукавое сомнение в том, что они друг другу ровня. «Да, я считаю его своим другом, даже лучшим другом, но чем именно мы с ним похожи? Ну, прежде всего, пожалуй, ходом мысли. Мы оба осознаём, что такое смерть, и ищем в жизни чего-то большего, чем комфорт и развлечения... Мы оба ценим искусство, хотим понимать и создавать его. Причём, опять же, искусство для нас — не развлечение, а способ познания и преобразования мира. Да, мы не какие-нибудь Аполлошины, которым безразлично, о чём и для кого писать,— лишь бы товар находил сбыт. Мне, например, не всё равно, что происходит с моим словом после того, как оно произнесено, и я не согласен с расхожим мнением, будто каждый видит в произведении что-то своё. Может быть, так оно и есть, но настоящий автор всегда стремится свести разночтения к минимуму, жаждет наиболее точно и ясно передать своё послание. Почему? Да потому, что последней, высшей целью художественного произведения является не созвучное чувство и даже не пробуждённая мысль, а ответное действие аудитории, поступок... Вот это надо бы обсудить с Валей, он должен понять».

Каких же действий ожидал Васенька от адресатов своих стихов и читателей будущего романа? Чего он хотел добиться, описывая метания колдуньи Аи или рифмуя такие строки:

Добрые песни и злые стихи,
Ласковый взгляд и касанье руки —
Всё это способ сказать о любви,
Которую мы потеряли.
Я оставлю тебя наедине
С белой церковью, там, где-нибудь на крыльце.
В ней много лестниц и много дверей.
Мы увидимся снова? Едва ли.

Он хотел влить в людей свою тоску и заставить их открыть невиданную охоту на Господа Бога, чтобы совместными усилиями человечества затравить, поймать потустороннего беглеца и, как пел Цой, «если к дверям не подходят ключи — выломать двери плечом».

 

«Согласится ли Валька на такую задачу? Вряд ли... Ну а если копнуть глубже? Почему мы мыслим именно так, а не иначе? Какие обстоятельства сформировали наш образ мыслей, навязали нам наше одиночество и ненавистную независимость, сделали для нас неприемлемыми наиболее очевидные и низменные смыслы жизни? Начнём с того, что нам обоим жутко не везёт в любви. Это отнимает надежду на простое человеческое счастье, позволяет, даже вынуждает сконцентрироваться на чём-то важном».

Васенька стал вспоминать. Валька почти никогда не упоминал о своих сердечных привязанностях и любовных историях. Но в его стихах и песнях иногда проскальзывали осторожные, почти благоговейные упоминания о некой далёкой, недоступной... Валька был чудовищно застенчив из-за своего роста, упоминания о котором всегда воспринимал болезненно, что-то ему не нравилось в своих руках и форме пальцев; короче, он вообще был недоволен своей внешностью, хотя многие, в том числе девочки, отмечали невероятную, даже пугающую красоту его глаз и выразительность взгляда. «Словно в пропасть смотришь»,— сказала одна девчонка. А может, это и отпугивало? Но главной помехой, бесспорно, была Валькина скованность. Ему даже собственное имя не нравилось, казалось «бабским» и непоэтичным. Ему хотелось называться как-нибудь по-скандинавски — Нильс там или Турбьорн... И ведь при всём этом он был душой любой компании, лихо играл в футбол, был остёр на язык, неистощим на выдумки и рискованные проказы...

«Хорошо. Это уже кое-что. Но, очевидно, не всё. А что ещё? Мы оба — безотцовщина. Это не могло не сказаться».

Например, Валькин бывший одноклассник и сосед по парте Егор Валентинкин (у Господа и вправду есть чувство юмора!) обладал отцом. И что же? Все жизненные вопросы были для него проще пареной репы. Стоило его белобрысую голову затуманить хоть тени сомнения, он тут же шёл к отцу, и тот с авторитетом и цинизмом старого медика разъяснял ему все тайны мироздания и человеческих отношений. Егор накрепко с детства усвоил: человеческие отношения — это математика, а любовь — это биология,— а потому не тратил время на лишние раздумья и в свободное время смотрел смешные мультики. После школы отец пристроил Егора в медицинскую академию и скоро пристроит в аспирантуру. Егорка катился по жизни, как варёное яичко,— ни острых углов, ни крутых поворотов. Родители уже присмотрели для него квартирку, на очередной день рождения обещали отдать свою старую машину; видимо, ещё через пару лет подарят и жену... А когда родители умрут, их место займёт благосклонное и авторитетное начальство. Так что мозг Егорке был нужен только для того, чтобы получать пятёрки на экзаменах.

А у Васеньки и Вали всё было наоборот: «по кочкам, по кочкам, в ямку бух!» Отец Вальки жил где-то далеко. Валька ездил к нему в другой город, но особо не задерживался: у отца там была семья. Кажется, он был архитектором — профессия доходная, престижная. Но авторитету отца в Валькиных глазах мешало то, что он бросил мать. Поэтому все отцовские наставления и мудрствования разбивались о стену Валькиного упрямого скептицизма...

Маломощная спираль Васенькиного мозга перегрелась от таких сложных раздумий. Он решил ехать домой. Но, проходя мимо кондитерского магазина, не устоял перед соблазном и решил слопать на дорожку что-нибудь сладенькое (любил он это дело). В кармане было двадцать рублей. Проезд, кажется, стоил тогда восемь, так что Васенька мог считать себя богачом. Он зашёл в магазин. Однако внутри его ничего не привлекло: как-то скверно пахло, пирожные имели усохший вид, так что сила духа возобладала, и он вышел наружу, не истратив ни копейки. Когда он спускался по крылечку, сзади его кто-то окликнул. Васенька оглянулся — следом за ним из магазина вышли двое парней. Васенька стоял уже внизу, и окликнувший его парень смотрел на него сверху вниз. С первого взгляда Васенька определил парней как типичных «гопников», то есть уличную шпану. Одеты они были во что-то дешёвенькое, полуспортивное, ничто не демонстрировало принадлежности к какой-нибудь музыкальной субкультуре. У того, который окликнул и был ближе к Васеньке, голова была брита наголо, с парой порезов от бритвы или ножа, только над бровями нависала русая чёлка; спортивные штаны он сочетал с чёрными стоптанными туфлями с загибающимися носами. Глаза мутные, цвета клейстера. Второй, чернявенький, в рубашке, держался чуть сзади. То ли для страховки, то ли для учёбы. Сердце Васеньки почуяло неладное: уж точно не о литературе захотелось с ним поговорить этим двоим. Либо деньги, либо поиздеваться, либо и то, и другое...

Но лысенький начал дружелюбно:

— Ты, что ли, рок слушаешь?

Тут парень попал пальцем в небо. Васенькин внешний вид ясно говорил, что он слушает.

— Ну,— утвердительно ответил Васенька.

В сущности, его прощупывали. Сначала нужно было удостовериться, насколько объект норовист. Васенька ещё не вполне понимал всю эту механику. Он посчитал, что вопрос исчерпан, и сделал движение, чтобы уйти. Это было ошибкой: он показал свою неуверенность.

— Я тоже раньше рок слушал,— поспешил возобновить разговор лысый.— Группу «Metallica» знаешь?

— Знаю, но я не...— Васенька хотел сказать, что он не очень любит эту группу, но лысый не дал ему договорить.

— А знаешь ты там всех музыкантов?

— Нет,— сказал Васенька.

В нём всё ещё жила надежда, что разговор ограничится музыкальными темами. Он понимал, что двоих он точно не одолеет, да и бегать он не горазд...

— Джейсон Ньюстед, Ларс Ульрих, Джеймс Хэтфилд и Джон Леннон,— назидательным тоном перечислил лысый.

Видимо, для того, чтобы «опустить», унизить лоха и «развести его на бабки», нужно было сначала побить его на его же поле. Теперь можно было начать что-то «предъявлять», то есть убеждать, что «лох спорол косяк» и обязан свой грех искупить...

— Но я это дерьмо больше не слушаю и все кассеты выкинул,— продолжил лысый; чернявенький внимательно наблюдал.— Теперь, видишь, не одеваюсь как чмо и волосы стригу. Во, видал? — он с гордостью продемонстрировал шрамы на голове.— Кореша по пьяни ножом брили, порезали. Ты зачем такие штаны надел? — внезапно спросил он.

Вот она, «предъява». На Васеньке действительно были расклешённые джинсы по моде семидесятых годов. В городе так уже никто не ходил, но Васеньке хотелось подражать своим любимым героям эпохи хиппи. Чтобы клёши не трепались, Васенька проклепал их по нижнему краю, так что они эффектно позвякивали при ходьбе.

— Купи себе нормальные штаны, как у меня, или стрейч,— с угрозой сказал лысый.

— Почему бы и нет? Чтобы было в чём на работу ходить. А где же мне купить этот стрейч?

Васенька всё ещё надеялся перевести разговор в конструктивное русло, сделать его именно разговором, а не ритуальной прелюдией к вымогательству. Но это был как раз тот случай, когда человек слышит в твоих словах то, что хочет слышать. Гопники — истинные постмодернисты.

— Работа у него! — зло усмехнулся лысый.— А меня вот из техана выгнали.

Васенька постарался изобразить на лице сочувствие.

— Да вот ещё тёлка моя меня сифаком заразила,— продолжал лысый.

Этим сообщением он, как ни странно, хотел набить себе цену — представить себя более отчаянным и опасным. Он сделал движение, будто стряхивает на Васеньку свою болезнь. Но тот в болезнях, как и хулиган, ничего не понимал и потому не испугался, а только удивлённо посмотрел на собеседника.

Васенька с тоской оглядывался по сторонам, ища какой-нибудь поддержки, но рядом никого не было. Только старый нищий (впрочем, нищие всегда выглядят старыми) подошёл к мусорной урне у крыльца. Лысый решил использовать нищего по-своему — чтобы ещё больше запугать Васеньку. Он приблизился и грубо толкнул нищего:

— Э, старый, ты чего тут трёшься?

Старик в запылённом пиджаке поднял на него заросшее тёмное лицо, в его взгляде отчаяние уже давно переплавилось в равнодушие, в непрерывную, ставшую привычной му?ку. Лысый решил ещё раз толкнуть его, но Васенька, неожиданно для себя, робко придержал хулигана за рукав:

— Не надо. Чего ты к нему прицепился?

Лысый увидел, что его манёвр имел обратный результат, и огрызнулся на нищего:

— Ладно, проваливай,— и снова занялся Васенькой.

Получался не развод, а какая-то тягомотина. А может, и сам он был недостаточно опытен. Так что сразу перешёл к кульминационной, отточенной поколениями схеме:

— У тебя деньги есть?

— Нет.

Шах и мат. Васенька солгал — это и называлось «спороть косяк». Теперь ему предстояло «отвечать за базар». Лысый довольно усмехнулся:

— А в магазин зачем заходил?

— Пы-посмотреть.

— Значит, нету у тебя?

— Только на проезд,— поспешил поправить своё положение Васенька.

— Покажи.

Васенька честно выгреб из кармана монетки и показал на ладони.

— А не свистишь? Если ещё найду?

— Ищи! — с вызовом ответил Васенька.

С одной стороны, он позволил хулигану унизительно обхлопать свои карманы, но с другой — исправил «косяк» и показал свою честность. Пришлось и лысому показать перед наблюдавшим за всем корешем свою справедливость.

— Восемь рублей я тебе оставлю, а на остальные ты мне купишь сигарет,— сказал он с таким видом, словно выдавал Васеньке правительственную награду: мол, носи с честью и будь достоин её!

— Хорошо, только ты сам покупай: я в сигаретах не разбираюсь.

— Ну, пошли.

Лысый потянул Васеньку за собой обратно в магазин, ему не хотелось ещё расставаться с обработанной жертвой, доведённой до состояния покорности. А у Васеньки от нервов уже рубашка к спине прилипла.

Они подошли к прилавку, а второй хулиган остался у двери. Лысый стал покупать сигареты, и тут Васенька отважился на побег. Он метнулся к выходу и встретился взглядом с чернявеньким. То ли тот растерялся, то ли пожалел лоха — по глазам этого нельзя было прочитать, только он не вмешался, не окликнул кореша и дал Васеньке улизнуть. Оказавшись на воздухе, Васенька трусцой перебежал улицу и нырнул в подворотню. Он бежал до самой автобусной остановки, причём не до ближней, опасаясь преследования, а до следующей. Сердце бешено колотилось от бега и страха. Чего он боялся? Этих мутных глаз, словно бы заплывших серой слизью? Всё ещё дрожа, он вошёл в автобус и долго не мог успокоиться и собраться с мыслями. Не помог даже всемудрый Гребенщиков в наушниках.

Приехав домой и уединившись в своей комнате, он решил помолиться, чтобы унять распрыгавшееся сердце. «Ведь религия учит кротости и смирению»,— твердил он себе, но по мере того, как утихал страх, словно остров из мелеющей реки, стал выступать стыд, осознание собственной трусости. И тогда он стал молиться, чтобы заглушить и успокоить уже это чувство стыда.

— Господи, помилуй... Господи, помилуй...— бормотал он, но от частого повторения получалось: «Оспамипа... оспамипа...»

Бам... бам... Васенька бил земные поклоны, и этот стук пробуждал в нём странное чувство: со дна взбаламученной души поднимались какие-то воспоминания, картинки детства.

Бам... бам... Это отец бьёт ладонью по столу. Ладонь у него широкая, толстая, рука сильная. Васенька пристальнее всмотрелся в картинку. Почему папа бьёт по столу? Он сердится: Васенька что-то сделал или сказал не так. Кажется, он осмелился в чём-то поспорить с отцом. Это недопустимо. Зычный папин голос обрушивается как гром с небес...

Бам... бам... Васенька висит вниз головой, главный дворовый хулиган Каша держит его за ноги и методично стукает об асфальт. Остальные смотрят. Каше лет девять, Васеньке — пять. Перед глазами всё наоборот. На перевёрнутое крыльцо выбегает мама и кричит. Васеньку бросают и бегут врассыпную.

«Оспамипа... оспамипа...» Хлоп... хлоп... А это уже мама лупит Васеньку: он пересказал во дворе разговор взрослых. Что-то о том, что всем миром правят «жиды» и что Америка — тоже «жидовская» страна. Родители часто говорили об этом между собой после просмотра телевизора. Но когда мама услышала собственные рассуждения в устах маленького сына, ей почему-то стало неловко, она рассердилась. Теперь он стоит в углу и изучает контуры облупившейся краски на стене. В одном месте она напоминает медведя, тонущего в болоте. Наконец он не выдерживает. «Я больше не буду, мама»,— произносит он через плечо формулу извинения. «Ты не выйдешь отсюда, пока не скажешь, за что именно просишь прощения!» — доносится голос из соседней комнаты. Васенька действительно не понимает, в чём заключается его вина, и поворачивается носом в угол. Медведь продолжает тонуть в болоте...

Бам... бам... Его друг Тимыч и главный забияка из «В»-класса Барвицкий, или Барвиха, катаются по земле, осыпая друг друга ударами. В первом классе Барвицкий обижал Васеньку, как самого маленького и слабого, а когда во втором появился Тимыч, то переключился на него. Тимыч хакас, и Барвиха стал хлопать его по щеке и называть китайцем. Тимыч принял вызов, и теперь они распластались на газоне, нелепо растопырив ноги. Тимыч не может выбраться из-под тяжёлого Барвицкого, его лицо раскраснелось. Остальные снова стоят и смотрят. Васеньке не хочется лезть в драку, но и бросить друга он не может. Он делает шаг к дерущимся, но кто-то из «вэшек» отстраняет его и говорит: «Две собаки дерутся — третья не лезет». Васенька решает, что «вэшкам» видней, по каким правилам должны происходить драки, поэтому он встаёт вместе со всеми и продолжает смотреть.

Хлоп... хлоп... Это Васенька поспешно стучит ладонью по татами. Противник сидит на нём верхом и, упершись коленом в позвоночник и взяв горло Васеньки руками в замок, тянет на себя, одновременно душа и больно выгибая тело. Васенька едва достаёт рукой до пола, чтобы постучать. Рефери прекращает бой. На тренировках им говорили, что зажимать голову в замок нельзя, но Васеньке всё-таки засчитывают поражение. Он растерянно и обиженно отходит в сторону, поправляя кимоно.

Родители отдали Васеньку и Тимыча в секцию дзюдо, чтобы те научились защищать себя. Однако Васенька к тому времени уже выработал другой способ самозащиты в школе: он рассказывал одноклассникам истории с продолжением в духе американской фантастики — с роботами, звездолётами и лазерным оружием — и тем приобрёл определённый авторитет. Теперь ему непонятно, с какой стати он, так складно умеющий писать стихи, окончивший первые два года на одни пятёрки и пользующийся уважением сверстников и учителей, должен что-то доказывать, валяясь по полу с незнакомыми мальчишками. Конечно, кувыркаться с Тимычем очень весело, но именно поэтому сэнсэй и не любит ставить их в паре. Васеньке приходиться драться с мальчишкой младше себя, который, однако, превосходит его ловкостью и упорством. Быть побитым малышом обидно вдвойне, а этот ещё и очень вредный: каждую схватку он сопровождает неприличными ругательствами, а каждую победу — язвительными насмешками. Однажды Васенька зажал ему голову в замок, но ему сказали, что так делать нельзя. «Ну что, обделался?» — говорит ему малыш после удачной подсечки. В том, что ругаться нехорошо, Васенька убеждён железно, но против этого сэнсэй не возражает. Да, тут работают иные законы, которые Васенька отказывается понимать. Разве дзюдо — это не спорт, не честное состязание в ловкости? Зачем же непременно ненавидеть соперника, унижать его? Да за какие грехи он оказался в этой пропахшей пóтом казарме, где все смеются над ним за то, что он не может ни разу подтянуться?

Он всегда так любил фильмы про восточные единоборства, про мудрых учителей и преданных учеников. А оказалось, что вся эта восточная романтика пропитана дикостью и несправедливостью. После турнира он сдал кимоно гардеробщице спортзала и больше туда не ходил. Скоро бросил это дело и Тимыч. Вместо этого они решили вместе рисовать журнал комиксов про ниндзя.

«Оспамипа... оспамипа...» Бац... бац... Играют в футбол дворовые мальчишки — пинают мяч об стену. Когда Васенька проходит мимо, один из них с силой пинает мяч в его сторону, целится в голову. Васенька узнал его: он жил в правом крыле, и звали его, кажется, Витька. Однажды он приставал к малышне, а Васенька как раз проходил мимо. Васенька был постарше Витьки и сказал ему от малыша отцепиться, а когда Витька огрызнулся, то как-то очень удачно его срезал парой едких слов. Витька этого не забыл и однажды привёл старших дружбанов, чтобы на Васеньку «наехать». С тех пор они не давали Васеньке проходу: зубоскалили, толкали, улюлюкали, если встречали на крыльце, то не пускали в дом. Приходилось выжидать, кружить по окрестностям, пока не уйдут. Но это ещё ничего. Хуже всего было внутри дома. Раньше это было типовое общежитие, внизу помещалась вахта. А после приватизации жилья вахта стала не нужна, нижний холл опустел и стал излюбленным местом сборищ шпаны. Здесь они курили, пили, лапали девчонок и пинали футбол. В тусклом заплёванном помещении они чувствовали себя более смело. Но зато в полутьме можно было быстренько проскользнуть в своё крыло. Правда, ждать лифта на виду у всех и спиной ко всем было небезопасно: могли окликнуть; а при подъёме пешком можно было столкнуться с неприятелями на каждой площадке. На узких пролётах с ними было особенно трудно разминуться. Здесь тоже было темно и тяжело пахло мочой. Врагов у Васеньки был полон двор, а единственный друг детства Аркаша с первого этажа и сам был трусоват и заступаться за друга не стал бы.

Отец тогда уже ушёл из семьи — не сладилось у них с мамой, некого было расспросить о том, как себя вести в «мужских ситуациях». Надо ли драться или избегать конфликтов? Как реагировать на оскорбление, как защищать своё достоинство? Что противопоставить численному перевесу уличной шпаны? Никто не мог объяснить ему этого, и даже во всех книгах, которые он читал в школе и в университете, об этом не было сказано ни слова.

Потом они переехали на окраину. И этим конфликт был исчерпан. Но до сих пор, если ему доводилось проходить мимо дома своего детства, его передёргивало от отвращения, а в сердце пробегал холодок.

 

...И ещё ему вспомнился один случай. Он с друзьями (сколько же их было?) гулял по центру города. Вот они прошли мимо небольшого скверика, а точнее, закутка с парой деревьев и несколькими лавочками возле шумного перекрёстка. Раньше здесь было традиционное место сборищ неформалов, теперь здесь пьют пиво типы неприятного и опасного вида — подчёркнуто неряшливые крупные парни с красными физиономиями. Так что приятели спешат пройти мимо. Но от выпивающей толпы отделяется несколько бритоголовых. Они кричат Васеньке вслед: «Эй, пацан!» Васенька мысленно втягивает голову в плечи, но старается ничем не подать вида, что услышал этот вызов, и, не ускоряя шага, но решительно уйти подальше. Он делает глазами знак спутникам следовать за ним: они ведь тоже недрачливы и длинноволосы. Авось лысые ограничатся тем, что покричат в спину что-нибудь обидное. Но, похоже, у тех кончилось пиво и свободные деньги, так что они быстрым шагом догоняют компанию. Васенька увидел впереди трёх «стритующих»: девочка дудит на флейте, один парень играет на гитаре, другой подсовывает прохожим шляпу. Все трое тоже неформалы. Васенька с друзьями остановился около них. Может, хулиганов остановит хотя бы число волосатых?

Эти были совсем бритоголовые, даже без чёлочек над глазами,— значит, фашисты. Сколько же их было? Трое или четверо. Среди них выделялся ростом здоровенный детина — видимо, главный экзекутор. Уйти не удалось, встреча перешла в фазу «базара». К Васеньке подошёл самый мелкий из преследователей. Почему именно он, почему именно к Васеньке?

Видимо, мелкую сявку пускают вперёд, чтобы она училась лаять, или потому, что жертве будет проще огрызнуться на мелкого и тем самым создать прецедент для пуска «тяжёлой артиллерии». Основной сзади уже разминает лапы. Почему мелкий подошёл именно к Васеньке? Наверное, счёл его самым главным. А ведь и правда Васенька пользуется уважением в своей компании, и выглядит он наиболее заметно и ярко: длинные волосы до плеч, пёстрая рубашка, расклешённые джинсы, на руках бисерные браслеты, а на шее — металлическое солнце с подвешенными к лучам колокольчиками. Ну зачем он так одевался? Неужели затем, чтобы регулярно получать по морде? Был ли это вызов «миру попсы» или подсознательный призыв о помощи: «Посмотрите, я ищу смысл жизни — присоединяйтесь!»?

Мелкий окидывает Васеньку взглядом, выбирая, до чего бы докопаться. Выбор богатый! Наконец он упирает палец в позолоченное солнце: «Это у тебя зачем? Ты что, солнцу поклоняешься?» — «Нет, я православный»,— спешит пояснить Васенька.

Ну вот. Разве не ради разговоров о религии он превратил себя в ходячий экспонат? Жаль только, что откликались на это послание одни хулиганы... Васенька давно и напряжённо думал о том, что такое русский народ. То есть что такого он может сказать рядовому россиянину, чтобы тот увидел в нём своего брата. Ведь ясно же, что не за внешний вид его били. В нём опознавали чужого. Но почему? Васенька был убеждён, что единственной «духовной скрепой» русского народа является православие. Если ты православный, то «будь ты хоть негром преклонных годов» — всё равно русский; если считаешь себя русским, значит, в глубине души — православный. Конечно, не сам он дошёл до такой философии. Собственно, никакой цепочки размышлений, обоснований и доказательств за ней не стояло. К этой идее можно только «приплыть». Эти мысли сквозили в лекциях университетских преподавателей, вскользь упоминались по телевизору, они обсуждались в новых несоветских книгах (а советские книги Васенька на дух не переносил); вот и религиозный философ Бердяев, захвативший полки книжных магазинов (кроме него, был ещё Ницше, но его Васенька тоже на дух не переносил), писал: «И даже отпадавшие от православия русские люди остаются православными по своему душевному типу». Никаких доказательств, никаких умозаключений, только ненавязчивое бесконечное повторение...

Хлоп... хлоп... одно накладывалось на другое. Телевизор, преподаватели, модные философы и суперзвёздные рокеры пели в унисон — и однажды Васенька ощутил и принял эти мысли как свои собственные.

«А я думал, ты — язычник и в Перуна веришь»,— сказал мелкий.

Всё ясно, эти бритоголовые — язычники. Сейчас это очень популярно среди фашистов. Знакомец Васеньки с истфака по кличке Батхед постоянно подсовывал ему газетки со свастикой на первой странице. Там многое говорилось о богах славян... Ещё можно было притвориться, выкрутиться. Но Васенька не готов был, не мог, не хотел вот так прямо предать то, во что верил.

«Нет, я православный,— и попытался сразу вдогонку воспроизвести столь нравившуюся ему формулу Бердяева: — Упавшие люди... становятся православными...» — «А зачем у тебя нос такой неславянский?»

Васенька прямо растерялся. Да, нос у него длинный, с горбинкой. Но ведь у привязавшегося к нему мелкого у самого глаза карие, сросшиеся на лбу чёрные брови — тоже как-то не по-славянски это выглядит. И что тут скажешь?

Все остальные волосатые неуверенно топчутся на месте, помалкивают и отводят глаза, прохожие спешат мимо, лишь раздражаясь оттого, что столпившаяся молодёжь мешает проходу. Помощи ждать неоткуда.

И вдруг откуда-то сбоку раздаётся: «Эй, чего привязались к пацанам?»

К сборищу подходит паренёк невысокого роста, жилистый. С виду вовсе не неформал: джинсы, расстёгнутая рубашка навыпуск, короткая стрижка. Он смотрит на бритоголовых вызывающе.

«Слушай, вали отсюда, не лезь»,— говорит ему самый крупный хулиган неожиданно писклявым голосом.

Парень подходит прямо к нему и смотрит на него снизу вверх своими пронзительными голубыми глазами. Детина невольно отшатывается от него, а парень продолжает наседать: «Ну вот я еврей. Пойдём-ка отойдём в сторону».

Конечно, на еврея он вовсе не похож, однако настаивает на этом и требует драки. Бритоголовые сперва струсили, но потом сообразили, что он предлагает им отойти в сторонку — стало быть, в какой-нибудь тихой подворотне они навалятся всей кучей и одолеют супостата, так что охотно последовали за странным парнем вдоль по улице. Неформалы радостно выдыхают и спешат разойтись.

Говорили, что скинхеды жутко избили того парня; впрочем, возможно, они сами этот слух и распустили. Говорили ещё, что этот парень наркоман. Это был утешительный слух, поскольку избавлял от чувства вины (что ему, наркоману, сделается?) и стыда (это он из-за наркотиков такой смелый, а то непременно бы струсил, как и мы). Но вот теперь все эти воспоминания, взятые вместе, не позволяли себя успокоить никакими доводами и молитвами...

Бам... бам... От челобития на лбу обозначилось красное пятнышко. Васенька поднял глаза на икону. Иисус на кресте стыдливо опускал глаза и разводил дырявыми руками. Уж не под стать себе ли Васенька выбрал этого беспомощного, кроткого, бездеятельного Бога? Конечно, не все христиане робки: крестоносцы залили кровью Святую землю, гугеноты и католики резали друг друга, пуритане изничтожили индейцев, православные тоже любят похвастаться, кого и в каких количествах они поубивали... Васенька устало поднялся с колен: Бог, которого он выдумал по своему образу и подобию, опять отмолчался на его вопросы.

Засыпая, он думал о новых персонажах своего романа, о том, что хорошо бы было завтра встать не в шесть утра, а далеко за полдень...

 

Глава 9

«Это выдумано... это не нужно...»

.................................................................

 

 

«Он проснулся далеко за полдень. Что заставило его так долго спать? Колдовство или просто усталость? Над головой был высокий, но заплёванный потолок. Сначала он просто вглядывался в мутные разводы, но они рождали только гадкие ассоциации или оживляли дурные воспоминания. Что происходит?.. Зачем он всё ещё жив?

Он повернулся на бок и ощутил боль во всём теле и бутылку пива в правой руке. Почувствовав своё тело, он в то же время почувствовал, как из него уходит энергия, вытекает жизнь. Надо было сцепить руки и закольцевать внутренние биотоки, но на это не было сил. Тогда он понял, что жизненная энергия передаётся через его пальцы бутылке и концентрируется в пиве. Ему хватило героизма, чтобы волевым усилием влить в себя остатки спасительного напитка.

Теперь всё будет хорошо.

И всё было хорошо, пока он не вспомнил о ней. Она уже ушла. Ушла давно. Зачем? Разве им было плохо вместе? Да, им было плохо. Просто она любила пить пиво, а у него было так мало денег...

В соседней комнате заиграл телевизор. Рассказывали шутку об одном жадном и хитром народе и другом, пьяном и глупом. Нильс приподнялся и беззвучно выругался. Он сполз с кровати. Пол был грязный, и это помогло подняться на ноги. Нильс уронил бутылку и побрёл на звук, придерживая руками голову, чтобы она не развалилась напополам.

Почему же она всё-таки ушла? И сколько дней назад это случилось?

В дверной проём он попал не сразу. „...Входите тесными... сквозь игольное ушко...“

В соседней комнате, такой же пустой и грязной, на полу стоял включённый телевизор. Кто-то шипел оттуда: „Вы не толерантны к убийцам? Тогда вас надо убить...“ Перед телевизором на корточках сидел человек. Почувствовав присутствие Нильса, он встал и обернулся. Это был Вильмар. Он был одет в элегантный чёрный плащ, поверх которого сияли улыбка и бритая макушка.

— Какого чёрта ты снова здесь? — просипел Нильс.

Улыбка стала ещё шире.

— По-моему, тебе давно пора вернуться. Посмотри, на кого ты стал похож.

— Куда вернуться?

— Я хотел сказать, тебе давно пора забить на людей. Ты им не нужен и никуда не приткнёшься. У нас есть для тебя работа.

— У кого у вас?

— Ты прекрасный оборотень-лицедей, ты бы мог выступать на сцене. Петь им песни. Наши песни.

— Ты из этих... из жрецов? Как я сразу не догадался! Вилька, а я думал, ты от самого...

— Скажем так, немного от тех, немного от других. Так ты хочешь петь?

— Но это же мерзкая гадость.

— Это только юмор. Ты изображаешь подонка, они это хавают. В душе ты — гений, тонкий эстет. А они будут обожать тебя за твою низость. Таковы уж люди. Разве не смешно? Ты им плюёшь в лицо, а они тебя благодарят, платят деньги. Да и мы подкинем... Впрочем, есть и ещё один заказ...

Нильса сильно тошнило не то от вчерашних напитков, не то от этой улыбки... И трясло. Тоже то ли от озноба, то ли от злобы.

— Не так уж отвратительны люди.

— А вот увидишь.

— Просто не надо подзуживать их, сбивать их с толку...

— Да, а они мягки, как пластилин. Сейчас добры и сознательны, а через секунду, глядишь, морду друг другу бьют. Ты и сам для себя всё решил. Просто спорить любишь. Ты и соглашался со мной вчера. Разве не помнишь?

— Нет, не помню.

— И неудивительно. От этой травы у тебя давно уже память отшибло. Надо было сначала спросить у меня, как это действует, а потом уже покупать. Желательно у меня же. Сегодня говоришь одно, завтра — другое. И каждый день считаешь себя умным и правым.

Это было невыносимо. Нильса качнуло, и он ухватился за плечо Вильмара.

— Ты неправ.

Вильмар стряхнул его руку, Нильс упал на четвереньки. Мысли путались, голова кружилась, и потому трудно было спорить и возражать, но спорить было необходимо.

— Я могу создавать совсем другие вещи. Красивые, добрые...

— Зачем?

— Людям.

— И? — ухмылка.

Нильс стал цепляться за ноги и плащ вампира, чтобы встать и посмотреть ему в глаза.

— Разве ты не понимаешь, что должно быть на свете добро? Что нельзя гадость, понимаешь, просто нельзя?

Тело Вильмара странно вибрировало под руками, оно наклонилось куда-то назад. Голову крутило. Нильс вертел в руках своего оппонента, пытаясь найти его глаза. „Я не хочу быть злым. Делать добро естественно. Это в человеческой природе. А зло, потакание инстинктам — это выдумано... это не нужно... это разрушает...“ Он мотнул головой, окинул глазами комнату, в глаза бросилось какое-то трюмо. В зеркале мелькнула испуганная гримаса. „Все дети добры изначально, а чем мы отличаемся от них? Это иллюзия. Каждый, я повторяю — каждый способен на внутренний подвиг... некое озарение...“ Он хотел схватить Вильмара за одежду, но пальцы возились в чём-то скользком, что-то липкое засыхало на щеках, на груди... „Помню, в детстве... ну кто из нас не будет рад солнечному погожему дню?..“ Он не ощущал тела Вильмара, не чувствовал и своего тела, понимал только, что прилагает все силы, чтобы не упасть, чтобы держаться за эту худую длинную фигуру в плаще. Ещё, наверное, тряслись руки. Перед глазами всё прыгало и качалось. Плыли какие-то пятна, проносились какие-то клочья. Ухало сердце. „Мы будем чисты, как небо... Да что там! Мы и так чисты, как небо. Надо только поверить в это, расправить невидимые крылья души и...“

Потом он не смог говорить, перед глазами снова появилось лицо. Губы больше не смеялись, они что-то отчаянно кричали, но не было слышно ни слова — в ушах стоял треск оттого, что-то хрустело на зубах. И Нильс старался поскорее разгрызть это что-то, выплюнуть его и продолжить свой монолог о чём-то... О чём?!

„Я объясню ему... объясню“,— думал Нильс, отшвыривая прочь левую руку Вильмара. Это была точно левая рука — на ней не было перстня. Пары пальцев не хватало, но средний остался. Всё труднее было держаться за Вильмара. Или они оба уже лежали на полу?.. По крайней мере, сквозь одежду прощупывалась твёрдая поверхность... Упали? Или опёрлись о стену? Впрочем, Нильс искал его глаза. И нашёл. Один. „Голубой“,— подумал Нильс. Второй искать в однородном месиве и крошеве было уже бесполезно. Он положил глаз на ладонь, чтобы больше не потерялся, и хотел продолжить свой разговор. Но слова не произносились, как будто гортань и челюсти изменили свою форму. Встать тоже не удалось. Тогда Нильс облизал кровь с губ и пополз прочь из комнаты.

 

Из дома он вышел на своих двоих, но уже в сумерках. Молодёжь толпилась у ларьков. Из автомобилей гремела музыка. Ночь обещала быть тёплой, теперь весь квартал не уснёт до утра. Он прошёл мимо одной шумной компании. Перед глазами всё плыло, качались слепые нерабочие фонари, как скрюченные пальцы, вцепившиеся в небо; качались дома. „...Мы с Васьком в тренажёрке вчера качались...“ Они хохотали в одиннадцать глоток. Голоса сливались в общий гул. „Люди... люди…— твердил себе Нильс, пытаясь докричаться до себя через шум проезжающих машин, грохот и разговоры.— Люди... люди...“

— Эй, пацан! — услышал он за спиной, когда завернул в какой-то проулок.

Нильс обернулся — к нему спешили двое. Один — в спортивных штанах, мешковатой куртке и лихо заломленной на затылок вязаной шапочке. Второй был в чёрной форме охранника. Они подбежали и встали так, чтобы ему некуда было деться. „Люди... люди…— твердил себе Нильс.— Они просто спросят у меня время или немного денег“. Он поднял на них глаза.

— Слышь, пацан, дай денег. Нам на пиво не хватает,— сказал парень в шапочке.

Нильс сразу мысленно окрестил его „Хлопец“. Охранник ждал и пока разминал кулаки.

— У меня нет денег.

— Нет?! А если найдём? — шагнул поближе Охранник.

— Погоди,— махнул ему рукой Хлопец.— Слышь, пацан, а ты чего модный такой?

„Люди... люди... Не буду же я им объяснять, как хочется иногда запомниться проходящим мимо, оставить о себе яркое впечатление; как хочется побольше рассказать о себе своим видом, создать некий образ. Оставаясь в чужой памяти, доказывать себе, что я всё ещё существую. Однако это трудная задача. А я всего лишь волосы отпустил слегка да шарф разноцветный у одной бабушки купил...“

— Нравится мне так.

— Нравится тебе так?! — Хлопец придвинул своё лицо совсем близко и вытаращил глаза.— А знаешь ли ты, что сейчас ребята на войне умирают? А ты тут в шарфу ходишь!

— Я этих ребят туда не посылал. А если вам за них так обидно, так поезжайте им на помощь.

— Э нет,— они прижали его к стене.— Мы здесь для того, чтобы от таких, как ты, Родину защищать.

— Родину надо не от цветных шарфов, а от братвы и мрази защищать,— оскалился Нильс.

И тут они разглядели его перепачканное в крови лицо.

— Ты в чём это вымазался? Варенье, что ли, ел? — заржал Хлопец.

— Да... варенье.

— Ха-ха-ха! Ну и как?

— Сладко!!!

С этими словами Нильс вцепился в его лицо когтями. Парни даже не сразу поняли, что происходит. Потом Хлопец замахал руками, пытаясь ударить Нильса, но, ощутив страшную боль, захрипел и ухватил противника за... когда он осознал, что это лапы, Хлопец заорал по-настоящему. Охранник нервно выхватил баллончик и брызнул Нильсу в морду. Впрочем, баллон был, очевидно, старый: газ разлетелся во все стороны, забиваясь в глаза, рты и ноздри всем троим.

Шипение, звуки кашля и брань.

Нильс выпустил исцарапанного Хлопца и нырнул под локоть второго противника. Тот всё ещё давил на кнопку. Облако газа росло. В глазах ворочались слёзы, перемешанные с кислотой. Охранник почувствовал, как звериные челюсти сомкнулись на его левом запястье. Он глянул вниз и сквозь боль рассмотрел налитые кровью круглые глаза с вертикальными зрачками.

— А-а-а!

Хлопец ещё, видимо, не вполне понял, с кем столкнула его эта жестокая городская ночь, он вытащил из кармана нож и бросился на врага со спины. Чутьё зверя не подвело Нильса. Он резко развернулся, не выпуская чужого запястья из зубов, и сшиб Хлопца с ног его же товарищем. Захрустели кости — теперь руку Охранника не спас бы ни один врач. Он застонал и в полуобморочном состоянии стал отползать к стене. Хлопец беспомощно пошарил руками в снегу в поисках ножа и повернулся, чтобы бежать.

Нильс одним прыжком настиг его и придавил к земле. Когти мигом прошли сквозь плоть и упёрлись в асфальт. Парень сразу перестал шевелить продырявленными руками и ногами. Он с ужасом смотрел на клыки чудовища своими слезящимися глазами. Из жаркой тёмной пасти пахло смертью... многими смертями.

— Ты любишь Родину? — проговорил зверь.— Вот и расскажи мне, что такое Родина!

— Я... я не знаю ничего! — прохрипел парень.

— Отвечай, я сказал! — заревел зверь.

У стены застонал и пошевелил ногами Охранник.

— Родина... это... это…— торопливо и сбивчиво заговорил Хлопец. Его глаза испуганно шарили вокруг.— Это наша земля. Это наша страна.

— Земля? — усмехнулся Нильс. Его лицо смягчилось и стало отдалённо напоминать человеческое.— А если здесь инородцев поселить, а вас всех повыгонять отсюда? И как это земля запрещает кому-то в шарфе ходить? И почему за эту землю кто-то воевать должен?! По-моему, этой земле совсем без людей гораздо лучше было бы. И страна, говоришь? А на кой ты этой стране сдался? И что ты о ней знаешь, а?! Отвечай: что знаешь?!

— Мы... у нас оружие самое лучшее, а ещё...

— Читай стихи. На родном языке. Понравятся — отпущу.

Глаза парня забегали ещё быстрее, в них появилась надежда. Сидя у стены, Охранник шарил рукой в снегу. Нож и правда валялся где-то рядом. Хлопец долго не мог ничего вспомнить, он всё быстрее вращал глазами, не решаясь глядеть на зубы Нильса. Горячая слюна капала ему на лицо. Охранник уже нащупал нож и, взявшись за лезвие, примеривался для броска. Хлопец торопливо залепетал, постоянно оглядываясь на товарища:

Эй, подруга, держи мой винтик в губках,
Я им сорву резьбу тебе под юбкой...

Охранник не решался на бросок — боялся привлечь к себе внимание. Уж лучше чудовище сожрёт дружка, а о нём и вовсе забудет. Морда зверя наклонилась к Хлопцу, парень, захлёбываясь, затараторил:

— Это песня... т-так поют... они... г-группа... „Дикий вылуп“... песня это... т-т-такая...

Челюсти сомкнулись. Раздался хруст. Из лопнувшего черепа потекли мозги. Много ли их было? Теперь, в общем-то, всё равно.

Охранник почти нашёл в себе силы подняться, когда зверь повернулся к нему. Нож, брошенный дрожащей рукой, не пролетел и двух метров и снова исчез в снегу. Тяжёлые лапы опустились на плечи парня.

— Твоя очередь.

Из пасти пахло кровью и ещё чем-то, из чего раньше состоял Хлопец. Охранник испуганно вскинул глаза, лицо свело судорогой страха.

— Ну! — взревел Нильс.

И парень нашёл в себе силы прошептать:

В твоих ладонях — небо, которого нет.
В твоих ладонях...
Теперь я понял: ночью не нужен свет.
Теперь я понял.

Зверь ждал, и ободрённый Охранник продолжил нараспев (похоже, это тоже была какая-то песня):

Несовершеннолетняя,
А совершенно зимняя.
Песня недопетая,
В детство унеси меня.

— Барахло,— прорычал зверь и раскрыл пасть.

В переулке как будто стало ещё темнее, как будто ночь настала именно в эту минуту. И тогда перепуганный парень зажмурился и сам для себя неожиданно проговорил:

Две лягушки под мостом
Говорили с кораблём:
„Ты откуда к нам плывёшь?
И чего с собой везёшь?“
„Я приплыл из дальних стран.
Я привёз вам барабан“.

— Сам придумал? — удивился Нильс.

Он слегка отодвинулся, парень понял это по тому, что жаркое дыхание больше не обжигало лицо.

— Это мне мама в детстве... то есть да, сам... то есть мама... не убивайте меня, пожалуйста. Мы же не знали...

Охранник открыл глаза. Перед ним стоял человек. Обычный человек, просто в цветном шарфе и чуть длинноватыми волосами.

— Чего вы не знали? Что я смогу защитить себя?

Нильс вытащил из кармана наушники, там, в кармане, нажал на пуск, а наушники надел на Охранника. Играла какая-то старинная музыка.

— Вот послушай. Это твоя Родина.

Музыка сначала была просто похожа на всё то, что играют большие оркестры. А потом это просто стало не важно. В ней было много всякого, и сразу захотелось думать и вспоминать. Музыка становилась то грустной и торжественной, то радостной и простой. Всё это переплеталось, и Охранник думал о своей жизни и смерти Хлопца, которого называли Штырь и имени которого теперь, наверное, никто не узнает. Думал о том, как несколько часов назад его самого выгнали с работы. Думал об отце, который умер от пьянства, о матери, которая так и не смогла выйти замуж во второй раз, несмотря на большое количество любовных связей. О девушке, которая, не любит его за то, что он беден. И о другой девушке... с тем же финалом. Думал про войну, про инородцев и про то, что хорошо бы хоть раз побывать за границей, подальше от своего вонючего города, своей скучной земли.

А потом он упал в обморок от кровопотери, и Нильс забрал наушники и ушёл.

— Всё честно,— сказал Нильс, вынимая из кармана глаз Вильмара.— Просто они желали удовольствий, а я с детства желал быть сильным. Сильнее всех. И стал. Всё честно. Я этого хотел. А они проиграли. Вы все проиграли».

 

.................................................................

 

Глава 10,  в которой Васенька не нарушает неписаных правил журналистики

 

В шесть утра противно запищал будильник. Васенька резко поднялся: он не любил долго раскачиваться. Более-менее пришёл в себя во время умывания. Конечно, каждый ранний подъём — это стресс. Утро выдалось совсем холодное, изо рта шёл пар. Единым порывом втиснулся в автобус. Маршрут проходил через рынок, и потому по утрам автобусы были набиты гостями из Азии и их баулами. Васенька не очень разбирался в национальностях, да и не особо интересовался этим вопросом после того, как какой-то священник обосновал интернационализм словами из Библии: «Нет во Христе ни эллина, ни иудея». Почему-то Васенька сразу ухватился за эту фразу, хотя раньше неоднократно слышал от православных идеологов националистические и даже расистские тирады. Он с лёгкой душой выбросил газетки, которые подсовывал ему знакомый националист Батхед, и дал волю сочувствию к этим бедным людям, попавшим в трудные жизненные обстоятельства. Мать его после развода с отцом тоже избавилась от ксенофобских чувств.

Так что теперь во время долгих поездок в автобусе, набитом представителями разнообразных национальностей, Васенька думал лишь о том, как бы сохранить вертикальное положение. И ещё он размышлял о новом эпизоде романа, о том, как совместить историю оборотня Нильса с сюжетом о ведьме Аи. О работе до начала рабочего дня он старался не думать.

Наконец Васенька прибыл в офис. Его оппозиционное радио делило здание с официозным краевым каналом. Оппозиционеры находились на первом этаже, официоз занимал второй и третий. Обе волны принадлежали единой телерадиовещательной фирме. Но Васенька был ещё слишком политически девственен, чтобы увидеть в этом какое-то противоречие. Здание было старым, оно было выстроено ещё в советское время для трансляции краевого радио и передачи столичных волн. Оснащено для тех времён оно было первоклассно: множество удобных, хорошо обставленных помещений, звукоизолированные студии и даже большой оборудованный зал для записи симфонических концертов. Теперь поговаривали о том, чтобы сдать большую часть площадей в аренду: ну кому, скажите на милость, понадобится записывать симфонический оркестр, если можно за пять минут скачать из Интернета последние хиты MTV?

Атмосфера на радио была хорошая. Много лет спустя Васенька с удовольствием вспоминал об этой работе. Что любопытно, сами по себе эти люди были не очень интересны или приятны в общении, но работалось с ними легко. Почему так? Возможно, секрет заключался в характере деятельности. Допускался определённый творческий поиск, некоторая свобода самовыражения. У каждого из корреспондентов была собственная авторская программа, многие вопросы решались открытым обсуждением. Начальник по прозвищу Надиваныч, тот самый бывший пресс-секретарь разбившегося губернатора, держал себя с молодёжью довольно демократично. В итоге коллектив получился дружный, Васенька у многих бывал в гостях и с удовольствием прогуливался с коллегами после смены.

Работать было не так уж сложно: официальный канал делился с ними своим планом мероприятий, анонсов и приглашений, а уж они сами выбирали, куда им стоит поехать, что и как осветить...

Начальство осталось довольно репортажем о рытье тоннеля, так что сегодня ему предстояла поездка в краевое Законодательное собрание. Это было и интересно, и страшно. Шутка ли — вот так, в своих вечных кедиках и потёртых джинсах, оказаться в главном здании всего региона, в двух шагах от первых лиц, не вылезающих из ящика.

Помпезное строение сталинских времён в девяностые обзавелось двумя многоэтажными пристройками: аппарат разрастался. У парадного подъезда с колоннами припаркованы здоровенные чёрные автомобили. На углах поглядывают во все стороны мордастые милиционеры (тогда их ещё не переименовали в полицию, но смысл был тот же). Даже просто проходя мимо этого здания, Васенька невольно ускорял шаг. А теперь ему предстояло дерзновенно взойти по ступеням пьедестала краевой власти.

Слава Богу, отправился он на задание на служебном автомобиле, что несколько придавало смелости: как-никак пассажир всегда статусом повыше, чем пешеход.

Чтобы попасть к «народным избранникам», предстояло пройти несколько ступеней охраны. Впрочем, и тут Васенька не видел никакого противоречия. Он воспринимал депутатов не как слуг, а как хозяев народа, как высокое начальство. На выборы он тоже никогда не ходил, будучи уверен, что «там, наверху» и без него разберутся, кто должен победить. Кое-кто из знакомых негодовал на Васеньку за «отсутствие гражданской позиции», но тот и правда не понимал, за кого и зачем ему голосовать: все кандидаты выглядели одинаково и говорили примерно одно и то же.

Он с трудом выкарабкался из служебного автомобиля, прижимая к боку верный «Marantz». С громоздкой аппаратурой он чувствовал себя увереннее, чем с какой-нибудь цифровой «печенькой», поскольку каждому издалека сразу было видно, что он журналист, а не обыкновенный проситель или искатель правды. Однако, поднимаясь по крыльцу к огромной двери, он всё-таки втянул голову в плечи.

Итак, первым делом он подошёл к окошечку регистрации. Пропуск на него был ещё в пятницу заказан Надиванычем. Васенька показал паспорт, ещё раз повторил, кто он и зачем пожаловал, и получил бумажечку с печатью, в которой было указано время прибытия. На обратном пути он должен будет её сдать с подписью специального чиновника и указанием времени убытия. Далее следовала рамка металлоискателя, выгрузка содержимого карманов, открывание чехла магнитофона, чтобы показать, что это действительно магнитофон, демонстрация внутренностей рюкзачка двум милиционерам, прохождение автоматического турникета.

И вот Васенька идёт по мраморным коридорам, устланным алыми коврами. Если бы у него был хвостик, то сейчас он непременно завилял бы от всего этого великолепия: дерево, мрамор, портреты, гардины, изящные лампы — роскошь советской бюрократии гармонично вписалась в достижения западного дизайна.

Он входит в зал, где будет проходить сессия Законодательного собрания. Боже мой! Сколько кресел, какой высокий потолок, какой длинный стол президиума и какое соцветие солидных людей начальственного вида... Сверкают оправы очков, зажимы галстуков и колпачки авторучек, белеет седина, переливаются пиджаки, сияют лысины, алеют щёки; дамы утопают в слоях косметики, красок и лаков, блестят золото и бриллианты. Царедворцы, да и только. А ведь Васенька так любил всё, что связано с царями.

И всё-таки он ощущал свою чуждость этому миру. Опыт на открытии тоннеля несколько отрезвил его и указал его место. Вот он и сел на самый последний ряд: микрофон и так отлично ловит звук.

Сегодняшнее заседание было посвящено обсуждению проекта создания нового краевого телеканала. Это ещё только обсуждение, так что журналистов в зале немного. Выходит толстый оратор и выступает в защиту проекта — приводит доводы, доказательства. Васенька верит ему: телеканал, безусловно, нужен. Следом выходит ещё более толстый оратор и заявляет, что новый телеканал избыточен, будет напрасной тратой бюджетных денег, а краевая власть заботится лишь о создании рупора собственной пропаганды. Теперь Васенька верит ему: действительно, телеканал не нужен. И так далее: сменяются на трибуне ораторы, меняется Васенькино мнение. От разноголосицы позиций голова идёт кругом, но он старательно фиксирует точки зрения...

По возвращении Надиваныч зазывает его в свой кабинет и спрашивает о плане будущего репортажа. Васенька сообщает, в какой последовательности намерен изложить позиции ораторов.

— Ну а сам-то ты как думаешь? — с улыбкой спрашивает начальник.

Васенька теряется. Откуда же ему взять собственное мнение, на чём его утвердить? Все по-своему правы. Надиваныч задумчиво произносит:

— Да чихать им на телеканал. Авторам проекта нужно определённую статью расходов в бюджет пропихнуть. Никто ведь не будет отслеживать, сколько средств реально выделяется на этот телеканал, а сколько оседает в их карманах. А противники не хотят, чтобы все деньги в одни руки ушли, и за своё согласие требуют вознаграждения, а не то грозятся провалить проект...

Васенька потрясён: он-то думал, что все по-своему правы, а оказывается, что правдой тут и не пахнет! И откуда у одного человека столько умища? Не иначе оттого, что он раньше был одним из них, из этих небожителей. Это же просто бомба, а не информация! Васенька предлагает изменить структуру репортажа.

— Что ты! — машет руками Надиваныч и утверждает первоначальный план.

Это был первый урок самоцензуры, который он получил на поприще журналистики: не всякую правду уместно излагать. После рабочего дня, потребовавшего стольких умственных усилий, а также после длительной поездки в переполненном автобусе ему уже ни о чём не хочется думать, так что выводы из полученного урока он оставляет на потом. Кстати, во время разговора с Надиванычем он таки замолвил словечко за Вальку. Осталось только уломать его самого и притащить в редакцию...

Ужин, компьютер, сон.

На следующий день ему предстояло другое любопытное задание — присутствие на «Конгрессе оппозиционных сил». И вот он снова в служебной машине, а на коленях у него всё тот же «Marantz».

Васенька с шофёром не сразу обнаружили указанное в анонсе место. Оказалось, что конгресс проходит в высотном офисном здании, в редакции какой-то мелкой газетёнки. Они долго кружили по окрестностям, пока их внимание не привлёк красный флаг. Около крыльца офисного здания стоял местный сумасшедший деда Петя. Пенсионер часто появлялся на улицах города с красным бархатным знаменем с жёлтыми кистями. Его тщедушное тело сгибалось под тяжестью стяга, он двигался шаркающей, семенящей походкой. У него было доброе наивное лицо, горожане любили его и, хотя он никогда не просил, подавали деньги, не зная, как иначе выразить свою жалость и как отделаться от этих сумасшедших укоризненных глаз.

Вот и теперь он стоял на крыльце, пристроив тяжёлый флаг у двери, и, помахивая поднятым кулаком, что-то неслышно пел или скандировал слабым старческим голосом. Знак оказался верный: присмотревшись к номеру дома, Васенька понял, что ему сюда. Он ненавидел всё, что связано с СССР и коммунизмом, но не мог, проходя мимо, не улыбнуться и не кивнуть деде Пете. В нижнем холле здания дремал в своей будке вахтёр, турникет не фиксировался, так что Васенька без задержек вошёл внутрь. Лампочки светили тускло, иные плафоны моргали и потрескивали, на стенах — вкривь и вкось наклеенные объявления и обрывки плакатов. Васенька удивился, что это неприглядное и запущенное здание живёт какой-то своей непонятной и незаметной жизнью: сверху донизу оно набито конторками, фирмочками, учрежденьицами. Он никогда прежде не слыхал этих названий, однако они существовали, и как-то и на что-то существовали их хозяева и сотрудники, иногда попадавшиеся в кривых коридорах с чайниками и кружками в руках. Быть может, у них даже были клиенты... И всё-таки оставалось неясным, на чём держалась эта сонная, шуршащая пустота.

Кое-как он отыскал нужную комнатушку. Оказалось, что конгресс подходил к концу и что состоял он... из трёх человек. Трое молодых парней сидели на продавленных диванчиках и пили чай. Одного из них Васенька сразу узнал: это был Комаров. Он учился на филфаке вместе с Васенькой — вечно опаздывал, вечно прогуливал, вечно приносил какие-то справки и объяснительные. Периодически на задней парте мелькало его круглое красное лицо. Он уходил в академический отпуск и выходил из него, отчислялся и восстанавливался и никогда ничего не учил. Создавалось впечатление, что он непрерывно учится на факультете с момента его создания, с неизменной папочкой, в которой лежали справки, постоянно запыхавшийся, помятый, с заспанными и очумевшими маленькими глазками. Валька сразу сошёлся с ним — как прогульщик с прогульщиком. О чём-то они говорили между собой, может быть, и о политике — это не интересовало Васеньку тогда.

Второй был Мишаня. Когда-то и где-то он написал какую-то заметку и с тех пор гордо именовался оппозиционным журналистом. Но прославился он не этим, а тем, что в одиночку захватил офисное помещение краевой метеорологической службы, запугав бабушку-вахтёршу. Совершив этот зверский террористический акт, он покрыл себя славой и подвергся репрессиям не то со стороны прибывшей милиции, не то со стороны пришедших на работу сотрудников. Был ли он судим или просто вытолкан взашей из вестибюля — осталось для общества тайной. Казалось невероятным, чтобы этот невысокий мешковатый человечек со светлым ёжиком на макушке мог что-либо захватить.

Ну а третьим, разумеется, был Дыня, он же Викентий Астраханский, внук звезды перестройки академика Астраханского. Посредствующее звено между этими двумя характерными личностями оставалось в тумане, но внук совершенно не был похож на деда. Даже внешне он не походил на статного благообразного профессора — имел гнилые зубы, вечно грязный хвост жёлтых волос и водянистые рыбьи глаза, которые никогда не смотрели в одну и ту же сторону, одевался неряшливо и при своей природной худобе обладал пивным пузиком. Жизнь он вёл замысловатую: несмотря на косноязычие и отталкивающую наружность, всё рвался на сцену, на трибуну и на телеэкран. В конце девяностых он возглавил местную ячейку национал-большевистской партии и с гордостью передавал всем отзыв Лимонова о том, что данная ячейка является самой худшей в России. Он дружил с местными бритоголовыми, к удовольствию которых орал на рок-концертах со сцены: «Слава России!» При этом поддерживал тесные контакты с молодёжью из КПРФ. На большинство людей он производил отталкивающее впечатление, но это не мешало ему как-то постоянно держаться на плаву.

Все трое очень удивились и обрадовались появлению прессы и отставили в стороны кружки с чаем. Васенька не знал, о чём их расспрашивать, лишь задал заготовленный вопрос о целях «конгресса». Комаров и Дыня начали наперебой тараторить в микрофон. Что-то о митингах, о партиях, о правительстве. Васенька дремал с внимательным видом: болтают — и слава Богу, потом можно будет отслушать плёнку и разобраться, что к чему. Когда словарный поток иссяк, Васенька протянул микрофон к Мишане:

— Ну и ты скажи что-нибудь.

Мишаня заговорщицки подмигнул кому-то и, как будто сам восхищаясь своей дерзостью, проговорил:

— Свободу политзаключённым.

С таким же видом Васенька и Валька на спор матерились вслух во время лекций.

Когда Васенька покидал здание «конгресса», деды Пети на крыльце уже не было.

 

По возвращении Надиваныч снова зазвал его к себе, подробно расспросил о событии и о собственных впечатлениях. Васенька сознался, что мероприятие было совершенно незначительное и произвело жалкое впечатление.

— Ну а как собираешься освещать? — испытующе глядя на Васеньку, спросило начальство.

Улавливать, чего от тебя хочет собеседник, Васенька научился ещё во время университетских экзаменов и мигом смекнул, что подавать информацию как есть не годится. И не потому, что начальство благоволит этой «оппозиции», а потому, что информационному агентству не к лицу давать в эфир пустяки, а более солидного материала к выпуску уже не приготовишь. Он изложил свой план: напишем, мол, состоялся конгресс, задачи были такие и такие, участники пришли к таким-то выводам, участвовавший лидер местного отделения НБП Астраханский сказал то-то, делегат Комаров заявил то-то, а оппозиционный журналист такой-то призвал к освобождению политзаключённых. А уж сколько их там было, оставим на слушательскую фантазию.

Надиваныч остался доволен, но собственного мнения о событии и его участниках не высказал и отправил Васеньку писать репортаж. Конечно, Васенька понимал, что он напишет ложь, точнее, довольно хитро и однобоко представленную правду. Он даже осознавал, что это нехорошо. Но при этом он чувствовал, что таковы неписаные правила профессии: не нравится — проваливай из журналистики. «Вся эта политика — сплошная путаница и грязь,— повторял он про себя.— Надо сделать всех православными, тогда не станет лжи».

А под вечер в редакции стало известно, что арестован деда Петя. Был уже конец рабочего дня, никому не хотелось с этим возиться, однако Васеньке было поручено составить небольшое сообщение. Он позвонил в милицию, и деревянный голос пресс-секретарши отчеканил ему, что Ибрагимов Пётр Сергеевич напал на проезжавший мимо отряд ОМОНа, сам запрыгнул в машину, где нанёс себе несколько телесных повреждений и теперь помещён в камеру предварительного заключения вплоть до судебного разбирательства.

Как и полагается, Васенька изложил только официальную информацию, однако дважды в тексте назвал деду Петю пенсионером, чтобы подчеркнуть нелепость предположения о том, что тщедушный старик ворвался в машину с омоновцами. Надиваныч утвердил этот вариант. Перед уходом Васенька заглянул к нему и высказал недоумение, почему же милиция сцапала безобидного сумасшедшего, хотя именно в этот момент в двух шагах проходил «конгресс оппозиции». Мишаня вон сам распускает слухи о своей экстремистской деятельности, а Дыня, можно сказать, сам в тюрьму просится: он и фашист, и комсомолец, и анархист в одном флаконе. Надиваныч пожал плечами и рассказал историю о том, как пару лет назад милиция прямо на улице подбежала к Дыне и двум его приятелям. Дружкам — руки за спину и в машину, а Дыня — ничего, дальше гулять пошёл. Надиваныч многозначительно умолк. Окончательно он ничего так и не объяснил, и Васенька ничего определённого не подумал.

На душе было как-то смутно. Рассуждать о политике он не хотел и не умел. А все мысли о морали и справедливости упирались в вопрос о Боге. И только голос Бориса Гребенщикова в наушниках по пути домой очистил голову от мыслей, оставив лишь привкус горечи по поводу того, что мир устроен так запутанно и дисгармонично.

По прибытии он решил написать Гребенщикову письмо. Автор таких благостных песен уж точно должен был знать ответы на все вопросы бытия. Стиль письма он старался подделывать под изысканное пустословие своего питерского гуру...

 

.................................................................

 

 

«Уважаемый имярек!

Всё это, конечно, приятно: и Бог, и рай, и аватары всякие, но неужели это всё сильнее ночного страха перед неизвестностью? У вас, конечно, достаточно творческой магии, чтобы держать призрак смерти на расстоянии, но всё же... Вам должно быть знакомо это чувство леденящей пустоты, заполняющее засыпающий мозг. Ухватиться за веру, за бледные знаки дневного мира? А вдруг не поможет? „Мир — видимость“,— скажете вы. Но от этого не легче. И внутреннее спокойствие настораживает ещё больше.

Нет права на ошибку. Хоть заройся с головой в подсознание.

Ладно, пускай нам ничего неизвестно о другом мире, пускай его нет вовсе, но в этом-то есть хоть что-нибудь настоящее? Хоть что-то, ради чего стоит жить и писать стихи? Вот вы зачем пишете свои песни?

В общем, я не прощаюсь.

Молодая шпана, что сотрёт вас с лица земли». 

 

.................................................................

 

 

Письмо он отправил на электронную почту официального сайта группы «Аквариум». По крайней мере, для переписки медленный Интернет того времени вполне подходил. Ему показалось, что призрачная надежда на ответ, на то, что столичный шоумен разрешит все его вопросы, принесёт ему покой. Но стоило ему лечь в постель и закрыть глаза, как впечатления последних дней снова обступили его. В ночной темноте растаяли пестрота и шум дневного мира. Не на что стало отвлечься, переключиться — из хаоса выступило главное. Сиятельные чиновники и клоуны-оппозиционеры... зверюги-менты, безумный взгляд и обезоруживающая улыбка деды Пети... умный, но помалкивающий в тряпочку Надиваныч... Валька роет себе подвал, а на улицах хозяйничают гопники... молчащий Бог и громогласно фальшивящий церковный хор... журналисты, рабочие, иностранные бизнесмены... Как могло всё это сосуществовать в одном мире, в одной стране? А между тем всё это не просто существовало бок о бок, но и являло собой фрагменты единой картины, дополняло и обусловливало друг друга... Или, может, для понимания целого ему не хватало каких-то ключевых элементов?

Одолели думы, обступили мысли
Голову лохматую мою,
Закружились буквы, завертелись цифры —
Словно очарованный стою...

Сочинив это четверостишие, он наконец уснул.

 

Глава 11, в которой Васенька отказывается проявить любезность

 

В среду он предложил позвонить в крайком КПРФ — 
уточнить, состоял ли деда Петя в партии и собираются ли там что-то предпринять по поводу его задержания. Всё-таки Васеньке было жаль старика и хотелось верить, что за него есть кому заступиться. Санкция была получена, он позвонил и от имени своей организации поинтересовался. Оказалось, что деда Петя действительно состоит в КПРФ и что там возмущены произошедшим. Обещали даже провести пикет в поддержку своего активиста.

У Васеньки отлегло от сердца. «А что тут ещё поделаешь?» — решил он и переключился на другие дела. Он уже потихоньку привыкал к тому, что и как нужно освещать в новостях: иногда позволял себе иронию, но в целом не посягал на установленный порядок вещей. Он таки притащил Вальку на собеседование, и тот произвёл на Надиваныча приятное впечатление своим ехидным умом. Вальку приняли на работу и поручили ведение юмористической аналитической программы.

Чиновные гости регулярно приходили в студию на интервью. Надиваныч в обязательном порядке водил их к себе в кабинет на чай. Похоже, он всё ещё надеялся вернуть себе положение в высшем свете.

Васеньке стали иногда поручать ведение эфиров, беседы с приглашёнными гостями. Но в прямом эфире Васенька себя чувствовал скованно. Не мог он ни всерьёз, ни понарошку заинтересоваться спартакиадами, выставками, конференциями, о которых рассказывали гости. К профессиональному спорту он, в отличие от Вальки, был равнодушен. Он никак не мог понять, зачем эти люди на стадионах и трассах лезут вон из кожи и почему их прыготня вызывает такой звериный восторг у толпы мужиков отнюдь не спортивного вида. Пива и зрелищ — Колизей, да и только. К искусству Васенька не был холоден, но краевые и городские мероприятия нагоняли тоску. Ну нарисует какой-нибудь художник пейзаж, пусть даже хорошо нарисует — дальше-то что? Неужели это хоть на шаг приближает к разгадке вечных вопросов и решению мировых проблем? «Да ведь художник и не ставил себе такой задачи»,— улыбаясь отвечали ему. Ах, не ставил? Ну так в топку его тогда, этого художника! Про выставки «современного искусства» и говорить не хотелось. Там не только задач не ставилось, но и смотреть было не на что.

Пожалуй, заинтересовала его в этом мутном информационном потоке лишь конференция наркологов. Да-да, никогда не нюхавший и не употреблявший Васенька и не ожидал, что эта тема так взволнует и увлечёт его. Во-первых, конечно, было приятно оказаться среди врачей не в качестве пациента, а в качестве стороннего наблюдателя и ходить по длинным больничным коридорам без угнетающего чувства собственной приниженности и зависимости. И кроме того, многие из выступающих высказали очень интересные мнения. В обществе, где на первом месте стоит принцип удовольствия, проблема наркомании не может быть побеждена одними медицинскими средствами, поскольку в человеке с детства воспитывается психология наркомана. Разве наркотик не является самым грубым, но и самым действенным источником наслаждения? Чтобы отказаться от него, пациент должен поставить нечто на более высокую ступень в своей шкале ценностей, должен обладать «сверхмотивацией». Об этом, энергично взмахивая рукой с зажатым в ней пучком бумаг, говорил молодой врач из Казани. А Васенька думал себе: «Вот оно! Вера — это и есть сверхмотивация, которая делает человека сильнее разрушительных соблазнов нашей гниющей цивилизации...»

Другой врач говорил о том, что состояние зависимости вырастает из чувства скуки:

— Личность, склонная к зависимости, не умеет сама найти себе применения. Ей хочется, чтобы её развлекли, чтобы её чем-то заняли, чтобы ей придумали какое-то предназначение. Особенно часто это проявляется у так называемых «артистических личностей»... А, с другой стороны, разрешили ли мы сами проблему скуки? Вот вы, сколько раз в час вы проверяете свою электронную почту?

Васенька не совсем понял, о чём говорил этот мужчина в белом халате. Сам он проверял электронную почту только в начале рабочего дня. Но дело было в том, что до провинции ещё не добрался безлимитный Интернет, а соцсети только делали свои первые шаги... Но вот насчёт скуки — это Васенька уловил ясно.

Третий врач поднялся с места и дополнил второго:

— Не забывайте про эскапизм. Ведь наркотики — это ещё и средство бегства от реальности. В этом смысле таким же вариантом патологической психологической зависимости, как и классическая наркомания, является, например, «людомания» — зависимость от игры.

Васенька покраснел. Ведь и он вплоть до первого курса увлекался выездными ролевыми играми. Но теперь-то он не изображает из себя хоббита или эльфа, теперь он не бежит от реальности. Хотя такая реальность кого угодно обратит в бегство...

А ещё он подумал о подвальном философе Вале. Сейчас-то Васенька, слава Богу, вытащил его на свет Божий, но не связано ли Валькино стремление отгородиться от ненавистной действительности с его периодическими пьянками? Религию он в качестве сверхмотивации принять не хочет и даже, наоборот, её-то и называет наркотиком... Но что же тогда может послужить для него точкой опоры? Васенька решил дождаться второго доктора после конференции, рассказать ему о друге и расспросить его о видах сверхмотивации.

Он нетерпеливо расхаживал у выхода из аудитории, пока коллеги обменивались контактами и деловыми предложениями. Но всё-таки он был на работе: со двора бибикнул заждавшийся водитель, и Васенька поспешно отбыл в редакцию.

 

Если встреча с наркологами заронила в голову Васеньке несколько ценных мыслей, то интервью с корифеем местной литературы оставило яркое, образное впечатление. Борис Николаевич Мотнев был ещё не слишком стар, но с героическим упорством расстраивал своё здоровье алкоголем. Большую часть времени он проводил в своём доме в деревне, а иногда бывал в редакции местного литературного журнала, которая располагалась через два дома от радиоточки. Васенька договорился, чтобы в один из таких выездов Борис Николаич дал интервью их волне, однако писатель настоял, чтобы за ним прислали автомобиль, и гордо проехал на нём сотню метров. От него попахивало перегаром, но Васенька решил, что это только развяжет старику язык, и оказался прав. Борис Николаевич сразу взял в беседе панибратский тон.

— Давай, Васютка, заводи свою шарманку,— усмехнулся он, кинув в угол портфель и тяжело опускаясь на стул напротив микрофона.

Васенька начал стандартное приветствие:

— Здравствуйте, уважаемые любители слова. В эфи-
ре программа «Абзац», посвящённая писателям нашего края. Сегодня у нас в гостях корифей русской литературы, знаменитый писатель, чьи произведения знакомы всем нам и даже включены в школьную программу, Борис Николаевич Мотнев.

— Моё почтение,— барственно проронил Мотнев.

— Борис Николаевич, всем нашим радиослушателям и мне очень интересно узнать, над чем вы работаете в данный момент.

Писатель расплылся в улыбке: Васенькина лесть нашла в его душе благодатную почву и дала кустистые всходы красноречия. Оказалось, что сейчас Мотнев работает над повестью «Хвала русской дыбе», а поводом, «тулчком» к ней послужил случай на городском вокзале. Писатель увидел одинокую старуху с картонкой на шее. На картонке было написано: «Это моя мать. Я не могу её прокормить. Подайте ей, кто сколько сможет». И такая злоба взяла писателя на сына или дочь, которые вот так избавились от родной матери, что воспомянулось ему старинное русское средство — дыба, и пожалел он, что сейчас не используется этот способ вразумления ослушников векового завета о почитании матерей и отцов. Мотнев принялся со смаком и подробностями описывать действие дыбы на организм человека, пересыпая свою речь матом и архаизмами.

— С каким бы наслаждением надел я красную рубаху да принялся вырывать култышки из рамен всем этим охальникам. Тогда бы у них сразу достало и денег, и сил, чтобы прокормить кого угодно,— сказал Мотнев, причмокнул и задумчиво добавил: — Тудыть его в качель.

А Васенька подумал, сколько ему придётся трудиться над записью, чтобы вырезать и «запикать» всю похабщину.

Далее повесть охватывала различные периоды истории Руси и показывала, какое важное политическое, но прежде всего духовное, облагораживающее значение имела дыба, как она спасала русский народ от прихода инородцев и от внутренней крамолы. И каждый раз, добираясь до сцены пытки, Борис Николаевич вздыхал и повторял, с каким наслаждением надел бы он красную рубаху...

— А женщина? — не удержался от вопроса Васенька.

— Какая ещё женщина? — заморгал Мотнев.

— Ну та — на вокзале... которую сын бросил.

— Да Христос с ней, почём же я знаю? Померла, должно быть. А вот была бы дыба — тогда другое дело... Но, увы, последняя часть повести рассказывает о лихолетье большевистского террора, который оторвал русский народ от дыбы и довёл его до того, что дети перестали уважать своих родителей.

Васенька всколыхнул в памяти обрывки школьных знаний:

— Но дыбу-то ещё при царях отменили, кажется.

Борис Николаевич аж побагровел:

— Ты что же это — за большевиков заступаешься? Ты с этой красной гадиной не жил и не знаешь, сколько горя я от них хлебнул.

— Жил немного,— как бы извиняясь, возразил Васенька.

— Все вы гордецы! — махнул рукой Мотнев.— Жил он... Спросил бы меня да послушал бы, как жили отцы. Ведь ничего нельзя было: ни сказать, ни написать.

— А как вы относитесь к творчеству Варлама Шаламова? — похоже, под действием винных паров, исходивших от Бориса Николаевича, Васенька и сам несколько захмелел и осмелел.— Ведь Шаламов прямо выступал тогда против системы.

Это был неверный ход: писатель ещё пуще обиделся и расходился:

— Вольнó ему было обличать режим, сидя в лагере: терять-то было неча. А я в Союзе писателей состоял. Чуть пикнешь — и снова придётся идти в монтировщики или слесари. Солженицын вон за границу тогда махнул, его американцы закармливали. А нам тут колбасы не хватало, кругом — стукач на стукаче. Я сам, конечно, не стучал, но рот мне зажимали, не давали правду молвить.

Васенька решил блеснуть своей подготовкой к интервью и выпалил:

— Но вы уже тогда опубликовали романы «С именем Ленина» и «Матёрый вор».

— И вовсе не «С именем Ленина»,— со злобой оборвал его писатель.— Изначально роман назывался «С именем царя-батюшки», и был он посвящён не колхозному строительству, а счастливой жизни крепостных крестьян. Но цензура перед самым выходом потребовала заменить буквально каждую букву — вот и вышел совсем другой роман. Много вы, нынешние, понимаете! А в «Матёром воре» — тут да, ничего не меняли. В этом романе я рассказываю про развал деревни, про ужасы коллективизации, про то, как крестьян насильно загоняли в колхозы.

Васенька попытался спасти положение и ещё немного польстить гостю:

— Вам за этот роман ещё Горбачёв премию дал.

Мотнев подпрыгнул на стуле как укушенный:

— Что Горбачёв? При чём тут Горбачёв? Да разве ж тогда были премии? Вот после развала «совка» — тогда стали давать: я и себе, и детям дома выстроил. У нас на селе тогда животноводческий комбинат как раз ликвидировали, так я кой-кого из соседей к себе на работу нанял: землишки-то прикупил, одному не совладать.

— Вы говорите о Государственной премии за роман «Они не верили в Бога»? Давайте поговорим о нём. Как вам пришла в голову идея написать роман о Великой Отечественной войне?

Борис Николаевич немного оттаял и, довольно хмыкнув, стал рассказывать:

— Идея-то зрела у меня давно. Вон у меня отец воевал. Сначала роман назывался «Благословлены и бессмертны», но потом я изменил замысел и название. Помню, было это годку в девяносто четвёртом, пригласил нас к себе президент. Говорит: «Время сейчас трудное, понимаешь. Надо поддержать новый строй и реформы, а за благодарностью от меня дело не станет». Я тогда ещё для верности спросил: «А вы советскую власть вернуть не захотите? А то написать мы напишем, а потом нам же по шее и прилетит».— «Нет,— говорит,— не захочу и даже празднование Дня Победы отменяю». Тут я понял: вот оно, самое время про войну писать! И буквально в тот же вечер вспомнил, что война-то была вовсе не героическая, что всё наше командование делало неправильно и только для того, чтобы вместе с немцами русский народ в могилу свести. Наши солдаты плохо питались, редко мылись и шли под пули. А почему? Вовсе не потому, что они родину любили или там семьи свои хотели спасти, а потому,— Борис Николаевич воздел палец,— что коммунизм им головы затуманил и оторвал от корней.

— Сейчас-то Победу снова отмечают.

— Ну и флаг им в руки,— добродушно махнул рукой Мотнев.— А я зато у обоих соседей землю скупил, расширился. И, в конце концов, книгу мою никто не запретил. Издают и переиздают, все её читают — от мала до велика. Так что всё путём, Васютка.

— Я правильно понял: вы считаете, что воевать с фашистами не надо было?

— Почему это не надо? Надо. Они ж нерусские. Со всеми нерусскими надо воевать, народу тоже расширяться надо, хе-хе. Но воевать-то надо было не под красным флагом, а под трёхцветным и с иконами. Если бы русские от Бога не отвернулись, не расхристианились, мы бы врагов шапками закидали, и никаких потерь у нас бы вообще не было!

Ответ про религию Васеньке понравился. Напоследок он решил закинуть удочку:

— Борис Николаич, как вы считаете, а есть ли среди молодых писателей подающие надежды? Помогаете ли вы им сделать первые шаги в литературе?

— А то как же! Но ты сперва почёт старшим окажи, пусть все увидят, что ты свой человек. Вот, например, как его... Аполлошин. Он обхождение понимает.

— Вам нравится то, что он пишет? — разочарованно протянул Васенька.

— Да разве ж я читал, мать твою за ногу?! Но парень толковый. Рекомендовал его в пару журналов покамест. А там видно будет. Может, протолкну в Союз, а может, и пинком под зад с крыльца отправлю.

Беседа закончилась, и Мотнев спросил:

— А где же это мой портфель? — но при этом он почему-то не оглядывался по сторонам, а в упор смотрел на Васеньку.

И под этим пристальным взглядом Васеньке вспомнились старые фотографии, которые он видел в Интернете при изучении биографии Мотнева. На этих фотографиях молодой ещё писатель часто оказывался около кого-нибудь из старших, заслуженных с их портфельчиком или папочкой в руках. А на современных фотографиях рядом с Борисом Николаевичем и вправду постоянно мелькал Аполлошин — то дверку придержит, то ручку подаст...

— Вон ваш портфель, в углу,— буркнул Васенька.

Взгляд Мотнева сразу потух, он засуетился, как будто даже протрезвел, схватил портфель и вышел из комнаты.

Васенькой овладело какое-то возбуждение. Он чувствовал, что сделал некий решительный шаг, принял важное решение. К добру ли? Не поставил ли он крест на том, к чему настойчиво и упорно шёл всю сознательную жизнь? А к чему он шёл?

Ему нужно было немного собраться с мыслями. Другие журналисты для этих целей обычно идут в курилку. Именно там и обсуждаются новости и офисные сплетни, а в этом и заключается основа корпоративной культуры. Там каждый из них делится планами о том, как он уедет в Питер. Васенька тоже мечтает уехать туда, где по берегам Невы бродят Шевчук и БГ, и стать там великим писателем, но ему не с кем поделиться своими надеждами, и он почти жалеет, что не курит и не может дышать чужим дымом. Он выходит на крыльцо и вдыхает влажный осенний воздух. В отдалении гудит автострада, пасмурное небо отражается в лужах, мимо пробегают прохожие, и ветер лепит на их согнутые спины красные и жёлтые листья. Васенька подставляет лицо ветру, в его сознании пусто, он ни о чём не думает. Но это не значит, что в глубине его разума не ведётся тайная работа.

Васенька почувствовал, что ему необходимо выговориться. Валька для этого не подходил, он все эти дни сторонился Васеньки. В новом интересном окружении ему было неприятно присутствие того, кто знал его слишком хорошо. И тогда Васенька предложил знакомой со второго этажа, стажёрке краевого радио Иринке прогуляться после работы. Она согласилась.

Когда они дошли до парка и вдоль дорожки почётным караулом выстроились облетающие тополя, Васенька рассказал о своей передаче и противоречивых чувствах, которые он испытывает по отношению к литературной тусовке. Иринка умела слушать...

 

— В детстве я, как и все, рассказывал стишок, встав на табуреточку, и получал за это одобрение родственников или подарок от Деда Мороза, которого, надо сказать, побаивался. Дед Мороз и Снегурочка в ярких, кричащих целлофаново-картонных костюмах и париках, от которых пахло уличным холодом и косметикой, пугали меня шумным весельем и тем, что сразу же начинали требовать, чтобы им предъявили детей... Но речь не об этом.

— А о чём?

— О том, что стишок — это было хорошо. Я даже помню, как отец заставлял меня учить и рассказывать стихи на английском. Я ни слова не понимал, но покорно повторял последовательность странных звуков. Ещё я помню книжные полки на нашей старой квартире и на квартире у бабушки. Папа часто читал, и мне нравилось совать нос в его книги, рассматривать скупые загадочные рисунки, вдыхать пьянящий запах, читать по складам названия. Я чувствовал, что эти книги открывают дверь в необъятный мир человеческого знания, который ждёт меня. Помню, отец читал мне на ночь «Дядюшкин сон» Достоевского. Изображая дядюшку, он забавно картавил, как юмористы, пародировавшие Ленина. Ещё папа читал мне «Мастера и Маргариту». Я с замиранием сердца слушал о том, как длинная рука Геллы тянется к задвижке окна... потом засыпал и во сне снова переживал события книги.

— Повезло тебе. Мне ничего такого на ночь не читали.

— Это ещё не всё. Вот, помню, папа сам сочинял и рассказывал мне перед сном загадочную историю о бароне и баронессе, которые живут в старом замке. Барон отправляется на охоту, а баронесса остаётся в замке одна. Барону предстоит встреча с огромным кабаном и с ещё более огромной собакой, а баронессе — знакомство с таинственной тенью старухи. Он сочинял историю на ходу, она рождалась прямо на моих восхищённых глазах. И ведь я не считал эту сказку выдумкой, я верил, что всё это существует на самом деле, а творцом, богом этого фантастического мира был папа. История так и не была досказана, но оставила впечатление всемогущества художественной фантазии.

— Неудивительно, что ты стал писать.

— Не знаю. По крайней мере, начал я совсем с другого. В шесть лет я прочитал сатирические стихи Сергея Михалкова, увлёкся этими простыми рифмованными историями и попробовал сочинять нечто подобное. Это мне казалось несложным: главное, чтобы в сюжете присутствовали двоечники и прогульщики. Что-нибудь вроде:

Коля не сделал уроки,
Это было бы скверно,
И поэтому вместо школы
Он пошёл погулять в скверик.

Причём эти стихи я постарался оформить в виде книжки с картинками — писал, рисовал, вырезал. Книжечки, сделанной собственными руками, пока было вполне достаточно для удовлетворения моих амбиций.

— А потом?

— Да нет, пока ещё длится «пока». Когда я пошёл в первый класс, то под впечатлением от различных стихов на школьную тему, которые услышал в первые дни, я написал собственное довольно длинное стихотворение:

Вот наступил учебный год,
У каждого душа поёт...

И так далее. Я написал это стихотворение просто так, без адреса, но им заинтересовались учителя, поместили этот опус в стенгазете. Ко второму классу я отчётливо понял, что я физически слабее сверстников, но и догадался, что могу влиять на них словом. Я стал рассказывать им фантастические истории с продолжением и привык видеть интерес в их глазах. Я видел, как они замирали, следя за полётом моей фантазии. Благодаря слову я мог отличиться перед учителями. Мои сочинения зачитывались перед классом. В третьем классе я выступал со своими стихами на школьной ёлке. Всё это было ещё очень подражательно, но как же иначе?

— Ой, прочитай мне что-нибудь из тех стихов! — стала просить Иринка.

— Подожди, я потеряю мысль. А кроме того, чтó я тогда писал — это совершенно не важно. Важно другое. Можно сказать, что я и мир шли навстречу друг другу. Я оттачивал свои литературные навыки, а педагоги поощряли меня как могли. Меня пристроили в литературную студию Дома детского творчества, где тётенька с наивными глазами давала мне всевозможные творческие задания, с которыми я легко справлялся: писал различными типами рифмовки, на различные темы, играл с девчонками в буриме. Стоит отметить, что на литературном поприще я, как правило, оказывался в обществе девчонок, и это тоже давало мне некоторые преимущества.

Ирина прыснула, Васенька погрозил ей пальцем.

— Очередной ступенькой подъёма стало выступление на отчётном мероприятии Дома творчества. Тут я уже выступал не перед одноклассниками, родителями и учителями в родной школе, а перед совершенно незнакомыми людьми. Пока я ожидал своей очереди — непрерывно повторял про себя стихи, боялся до жути. Тело стало словно деревянным. Но ничего, всё прошло благополучно. Вот и ещё одна ступенька — выступление в районном Дворце культуры. Ох, как же я нервничал! Голова горела, я снова, как заведённый, десятки раз повторял за кулисами свои стихи перед выходом на сцену. Наконец моя очередь: блеск прожекторов, огромный зал, заполненный взрослыми людьми, в первом ряду сидят ветераны с медалями на пиджаках. Тело почти свело судорогой. Но когда я начал читать, весь страх куда-то ушёл — был только я, мои стихи и люди, с которыми я хотел чем-то поделиться. Ещё раз повторюсь, стихи-то были дурацкие, пустые, хотя и складные; пожалуй, главный смысл всех моих стихов заключался тогда в том, что я хочу быть поэтом, что я хочу быть услышанным, вот и всё. Зрители наградили меня аплодисментами. Может быть, они хлопали так всем, но мне их хлопки показались просто шквалом оваций (ведь я никогда не выступал ещё перед такой большой аудиторией), так что я даже невольно попятился и запнулся. В школе я уже укрепил свой статус праздничного поэта: мне поручали сочинение поздравительных стихов, юмористических песенок, сценариев. Я уже дважды опубликовался в газете. Учителя отправляли меня на всякие городские литературные конкурсы, я копил грамоты и благодарственные письма.

— А что было дальше? — спросила Ира, видимо, просто для того, чтобы напомнить, что она ещё здесь.

Но Васенька не смотрел в её сторону: он вглядывался в прошлое.

— Дальше мою повесть (подражательную, но кто из начинающих не подражает?) пристроили в журнал. Тот самый, из которого сегодня приходил Мотнев. О, наслаждение — видеть свою фотку на странице толстого издания! Меня тогда мало интересовало, читает кто-то эти журналы или нет. Скорее всего, конечно, нет. Дальше... дальше... На последнем году обучения в школе меня пристроили в литературный лицей, а ещё вручили краевую литературную премию. Пожалуй, это была вершина, пик моей творческой карьеры. Мне в числе других победителей пожал руку губернатор (да, покойный шеф Надиваныча). Я поступил на филфак нашего университета. Это казалось мне закономерным, естественным, да и преподаватели меня всячески зазывали...

— И это всё? Ведь столько лет прошло. Неужели с тех пор ты ничего не добился?

— Выходит, что так. Я всё так же продолжал писать, оттачивал стиль, но это ни к чему не приводило. Новым преподавателям не нужны были стихи, никакого запроса извне не поступало. Они просто давали нам задания, а мы сдавали экзамены. Так прошло пять лет... Мне кажется, что все эти годы я стою на одной ноге, а другой пытаюсь нашарить, куда бы шагнуть, но вокруг пустота... Более того, оглядываясь назад, я вижу, что пройденные ступени исчезают, обрушиваются. Поэзия теперь не в чести. Раньше слово «поэт» (с отчётливым «о») произносилось с благоговением, наравне со словами «учитель», «истина». Теперь в почёте какие-то другие слова, на мероприятиях не читают стихов — всё больше пляшут. Где эти конкурсы? Где эти кружки? Центр детского творчества и лицей закрылись... Как там пела Янка?

Некуда деваться,
Нам остались только грязные дороги.

— А может, тебе следовало поехать в Питер?

— Питер, Питер... Может быть. Ох, прости, я, кажется, совсем тебя заболтал. Вот и остановка.

Васенька не обратил внимания, как горели Иркины глаза, как она смотрела ему вслед, когда он прыгнул в свой автобус. Ему было совсем не до Иркиных взглядов. Он впервые почувствовал, что жизнь заманила его в хитрую западню. Это чувство было невыносимо само по себе, и чтобы избавиться от него, нужно было приложить немалые усилия, разгадать устройство загадочной ловушки. А где-то по ту сторону этой неподъёмной умственной работы маячили громадные, как ангелы апокалипсиса, вопросы: «кто виноват?» и «что делать?».

— Молиться! Молиться! Нет ничего выше этого,— твердил себе Васенька и старался переключиться на предвкушение предстоящей «езды в остров любви» — путешествия на дачу с Танечкой.

Но ночью его разбудил телефонный звонок, и незнакомый голос сообщил, что его бывшая ученица Саша покончила с собой — спрыгнула с четырнадцатого этажа.

Окончание следует...