По самому краю кадра. Стихотворения

* * *

Я кручу кино всерьез:
тени моих пальцев
прыгают на экране —
то собаки, то зайцы,

я вырезаю из пленки стрекоз —
они летают по темному залу,
сверкают крыльями…

Все это я делаю для тебя,
но ты спишь на заднем ряду
этого кинотеатра-вокзала,
а поезд стремительно приближается
по лучу света
из маленького окошечка —
в пустоту.

* * *

Куда закинешь свою сеть,
когда работники поедут
в пустом труде потеть-потеть,
что от забора до обеда,

на мертвом сером колесе
когда политики поедут,
и ты, такой же как и все,
в бутылке пива прячешь беды,

когда в сети твои френды
постят различную муру,
но за тобой горят следы,
и рвутся нити на ветру…

ДЗИГА ВЕРТОВ

Никаких актеров:
только нас таящая жизнь,
кинопленка не может без света,
трепещет на солнечном ветру,
пропадает за дождем царапин
новый совершенный человек.

Кинопленка вспыхивает, как порох,
(тогда другой просто не было —
какие там цифры —
круглые коробки, похожие на мины,
дымовухи в начальной школе….)
Что от него останется? —
дым и совсем немного пепла…

Но пока волчок вертится,
новый Франкенштейн
склоняется над станком,
приклеивая совершенные руки
к совершенному телу.
Чуда не будет:  Джеймс Бонд
хорошо стреляет.

РОБЕРТ ФЛАЭРТИ

Кинопленка не может без света,
но солнце уже на горизонте событий,
и снег такой плотный, что наружу не выйти —
сиди, проявляй темноту,
где проектор-кузнечик стрекочет,
и снег времени на экране
засыпает тропу,

где темные звери
идут по твоим следам,
и собаки метят одинокие кусты:
— Не ешь желтый снег, Нанук,
прибереги его для чудовищ,
что уже совсем близко
и брось в их стеклянные глаза!

Проектор стрекочет,
вращая бобины,
наматывая куриную слепоту
на слепоту сердца,
ночь будет длинной, но
жизнь не кончается смертью
в этом странном кино.

ЖОРЖ МЕЛЬЕС

— Построй голубятню — и дело в шляпе,
голубиная почта надежнее всех надежд,
когда их нет, наступает свобода, —
так сказал мне однажды
контрабандист иллюзий с глазами ребенка,
торгующий игрушками в лавочке на Монпарнасе.

Голуби, вылетевшие из его шляпы,
теперь важно расхаживают по моей крыше
и внешне ничем не отличаются от обычных…
Но лишь они находят дорогу к дому
даже за тысячи километров.

* * *

Императрица в подзорную трубу
видит ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится,
туман поднимается над морем,

и о чем говорят в саду
не понимает императрица.

Она ведь учила этот язык,
эту странную речь…
Ей вдруг хочется лечь,
но земля начинает вместо времени течь,
и ложные люди входят в покои императрицы.

Они говорят:
мы поменяли местами
таблички в ботаническом саду,
кипарисом назвали каменный дуб,
кедр — сосной,
а огромные цветки магнолии, что под вашими окнами,
теперь незабудки,
и пусть случится то, что случится,
шахты уже вырыты и ждут…

Не понимает императрица,
она смотрит в подзорную трубу
на ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится…

АМСТЕРДАМ: К ХОРОШЕЙ ПОГОДЕ

Об Амстердаме черно-алом
замолви слово на суде…
Мы проезжаем вдоль канала
и отражаемся в воде,

на чердаке живет Господь,
и плотник царь стучит, как дятел…
Стропила выше поднимай,
пока мир от дождя не спятил,

пока вокруг прозрачный рай,
и спит младенец в колыбели,
стропила выше поднимай,
чтоб облака на них сидели!

Об Амстердаме черно-алом
замолви слово на суде…
Любовь проходит по каналу
и отражается в воде,

как синий твой велосипед,
как белый мой велосипед,
и наша жизнь — пустой пакет
летит на голубой просвет.

* * *

Под ногами — голуби-воробьи,
бумаги смятые, крошки, пустые бутылки,
птичка не вылетела из объектива,
улыбаться некому — фотограф всех обманул.

Птичка была, — говорит фотограф, — вы поверьте,
просто она не попала в кадр,
и плевать, что внизу — мусор,
посмотрите, какие хорошие у вас улыбки!

Она выпорхнула за одно мгновение,
вы просто не заметили ее среди прочих,
клюющих крошки вчерашнего пира,
а вы все-таки улыбайтесь, даже когда я не снимаю,

она всегда вылетает из моего объектива,
вы можете не предлагать ей ни изюм, ни чиз,
она этим не питается, я давно ее знаю,
поверьте, она забавная, она смешная….

* * *

Бенинген рисует корабли,
кровью в сером море стены своего дома,
мазутные пятна на пирсе словно глаза земли.
Бенинген составляет списки:
их не прочесть даже до половины,
его еще не спрятали в комнате,
где из окна видны лишь мачты и флаги.
Бенинген заполняет трюмы
вяленым мясом, сухарями, вином,
чтобы успеть уйти
из этой гавани старого света, ти-
хой гавани старого света,
где стерильные сестры, белая жуть:
блаженны умеющие дышать, когда всюду разлита ртуть,
блаженны умеющие петь, когда в горле свинец и медь,
блаженны умеющие успеть…

Бенинген смотрит на берег:
там крутит ветер лопасти мельниц,
и красные маки склоняют перед ним головы.

* * *

Верни меня снова в глухие дворы,
где выход похож на обрыв кинопленки:
из ослепительного прямоугольника —
белое облако — большая рука,
а мы, словно кошки вдоль мокрых стен,
ходим по самому краю кадра,
еще не засвеченного,
еще не отснятого...