В сумке сердца священный прах. Стихотворения

***

Дом, в котором рождён я, не дом.

Дом пошёл – не вернётся! – на слом.

Это я возвращаюсь, кружу,

прах возьму и в стакан положу.

Помещу хоть щепоть трухи

из венцовых колец и стрехи.

И втолкну в себя горьким глотком,

по нутру чтоб прошлась пешком.

По крапиве дремучей души.

По бурьяну, что так лопушист.

Где по-своему, чёрт, не плох,

изумруден чертополох.

Сам пройдусь я по пустырю

и минуту одну постою –

монументом тяжёлым, немым.

И уйду я путём своим.

Есть такая форма услуг:

отжитому вершить каюк.

Ни слезинка не скатится вниз

из живых, но стеклянных линз.

Впрочем, вырвалась. Ну и пусть!

Слёзы – груз, отягчающий грусть.

Чтоб шагалось мне далеко

и шагалось чтобы легко,

сброшу их, будто лишний вес.

Ну а тяжесть всё-таки есть:

на поминках ли, на пирах –

в сумке сердца – священный прах.

***

Гул идёт. Дрожат земля и стебли.

То родимый дом в краю далёком

протрубил пустой трубою в небо:

– Как живётся, друг зеленоокий?

Звук коснулся холода и стали!

Что ему ответ мой даст разумный?

Ведь когда-то я его оставил

сам навек. Грустить и не подумал!

На пороге выпустил колечко

вкусного очищенного дыма.

Не присел на старое крылечко.

Сел в вагон – и покатился мимо.

Но, видать, по тем же тропам гулким

с теми ж скоростями неотступно

вслед за мною сдавленные звуки,

словно псы, бегут по рельсам глупо!

Добираются до стен моих бетонных

(не пойму, что это им неймётся?!),

входят в кровь – и гул этот бездонен:

– Ну так как же всё-таки живётся?

***

Два слова – «летошний» и «сёлетний» –

давно живут в краю моём.

Кто летось был весёлым чёртом,

тот сёлета идёт на слом.

Свисает с летошнего ветошь,

сносилось платье, как тряпьё.

А сёлетнее пышет светом

и рядит в пышный цвет репьё.

В полуденном разгаре пиршеств

из чаш озёрных воду пьёт

и льёт на землю, перепивши,

её бросая ночью в пот.

А летошнего – нет ни света,

ни светотеней, ни тенёт.

Его слинял зелёный ветер,

куда слинял – там мрак цветёт.

Лета уходят в Лету, в летопись,

в архивный запах – там их тьма.

Лет опись чем длинней, тем ветше,

и интересна пусть весьма,

но кажется мне летом сёлетним,

что я в году этом годней,

чем летось был...

А был я чёртом,

и хвост – он, летошний, при мне.

Тетраптих Марии

1

Сестра моя, отличнейший портрет,

где ты в берете, смущена собою,

рискнувшая в свои тринадцать лет

стать деревенской дерзкою звездою.

Отличница, букашка, мошкара

и остроглазка, длинная ресничка,

мошенница, трепло, физкульт-ура,

визгица – от рождения привычка.

О длинноноска! Скользкая нога,

на шабаши летя, водившая нас за нос.

Вот ты в углу, и вот та кочерга,

которая учить тебя пыталась.

А вот рисующая связку букв,

как связку бус, что кралями мы звали.

Рты младших братьев – и протяжный звук,

от букв скакнувший в грамотные дали.

2

Сестра моя, изящнейший портрет,

студенческая световая вспышка.

В глаза и косы косо влитый свет.

И два луча улыбку губ колышат.

Тончайший профиль. Глаз разрез и нос

готически смелы и совершенны.

И блоковский возвышенный запрос

и в облике, и в облаке мышленья.

И голоса сопраннейший поток

струится, мира переливы множа.

И люстры – фестивальный потолок.

И бабы в кирзе: «Маня, ох, пяеть жа!»

Осанки приготовленная стать

хоть к самому всемирному потопу.

И тайно ждущая, кому бы явной стать,

в душе твоей томительная тропка.

3

Сестра моя, обычнейший портрет.

Он чернобел. В нём к свету тень приникла.

И рамки профуганенный багет

протравлен хозтоварною морилкой.

И надпись ненавистная: Достать.

Достать, втоптать в утробу ненасытства.

И в черепки. И терпеливо ждать,

что хоть одна взыскрится ученица.

Капелла школьная. Как это важно – спеть.

Их спеть в одно. Вернее, им бы спеться.

К разрыву путь ведётся – проще нет –

как в кровоизлияниях – от сердца.

Осколки разноцветные сгребать

по всей стране рассыпанного детства,

чтоб, как тогда, был братом брату брат.

А сын уже – как идол бельведерский.

4

Сестра моя, бесценнейший портрет,

где лик грунтован каменною солью.

Мне потому так страшно умереть,

что ты тогда не сможешь жить от боли.

Надпись для автобиографической книги моей сестры Марии

                               Всем, далёким и близким,

                               кому дарится сей ТРУД

Сквозь расстояния, которые растут,

Сквозь отстояния, которые стоят,

Сквозь расставания – вот этот зуд,

Сквозная рана, лет минувших ряд.

Так думаем...

                        Он в бездне – этот труд,

Для нас ещё пока вблизи стоящей!

Он для потомков – допотопный ящер,

Останки чьи до них, авось, дойдут.

Пожалуй, непонятно будет тем –

Весёлым, нашим веком не болевшим –

Собранье этих глав окаменевших,

Как будто и не жили мы совсем.

Да что же. Мы ничем иным

Не можем на прощанье укрепиться,

Как солью буквочек и тенями на лицах,

Наш трепет только так в кремень переводим.

Г. В. Метельскому

Вам захотелось в марте взглянуть

на отглянцованный деревом путь?

Красок навозных увидеть офорты?

Их замороженную густотёртость?

Ну и желаньице! Экое нищенство –

две колеи в чистом поле ищутся.

А полю чистому вам не жалко

фырканий дымных, железного ржанья.

Красок? Пожалуйста: радуги чуда

сколько желаете – в лужах мазута.

Времени нового пятна родимые

густо усеяли землю родимую.

Так что, случится искать подорожник –

лучше искать поодальдорожник.

Там, где пока ещё – разве не любо? –

в пыль окунуться ступнями доступно.

В тёплую, мягкую. Чуть заземлиться...

Только не в марте. Март не годится.

***

Всегда имеется родник,

которым можно окатить

пустыню жаждущей души

и жара гибельность её.

Всегда имеется родник,

который щедро увлажнит

извивы русел молодых

всех желторотых крикунов.

Всегда имеется родник,

где в отражении своём

узнаешь точно, как мелка

бездонность всех твоих глубин.

Всегда имеется родник,

что именуется ключом.

На даль привязан он твою

живою лентой ручейка.

Всегда имеется родник,

в котором можешь растворить

успехи творческие пор...

Но, уходя, монетку брось.