Стихотворения

Кандидат филологических наук. Доцент кафедры литературы Витебского государственного университета. Член Союза писателей Беларуси. Член союза писателей России. Лауреат VII Международного Пушкинского конкурса (2007, Россия). Лауреат Международных литературных конкурсов: «Северная Аврора» (2012, Россия); «Мир без войны и насилия» (2013, Польша); «Словенское поле» (2013, Россия); «Литературная Вена» (2013, Австрия); «Русский Stil–2014» (2014, Германия), «Арфа Давида–2015» (Израиль), «Эмигрантская лира» (2015, Бельгия). Автор сборника стихов «На грани света».

Стихи Елены Крикливец крепко сбиты. Её поэтический жест строг, звук в её лирике точен, версификация безупречна. Это очень современные стихи, за которыми прочитывается живой человеческий характер. Но традиционность её поэтики простирает свои корни гораздо глубже, чем образцы современной поэзии – за этими чеканными строками угадывается фольклорная основа, яркость народной поэтической речи. 

                                                                                                                                                                                                      Д. Ч.

 
* * *
 
Светились очи – лики, а не лица.
Клубились рифмы, едкие, как дым.
От пастуха в кошаре не укрыться –
судьба приходит в срок и за своим.
 
Вздыхает, утомлённая дорогой,
и смотрит, чьи-то вирши бормоча,
как жертва, уготованная Богу,
резвится на глазах у палача.
 
Стучит в окно рассохшейся клюкою –
и вот ни петь, ни быть уже невмочь…
И ждут они не истины – покоя,
как в бездну, глядя в угольную ночь,
 
где месяц, будто яблоко, надкушен,
где прошлое без времени гостит,
бинтуя изувеченные души,
сорвавшиеся с горнего пути.
 
Захлопнется ловушка ли? Калитка?
Слова уйдут, подмётками пыля.
Безмолвие. Ни строчки. Ни молитвы.
Вечерний час. Елабуга. Петля.
 
 
* * *
 
Небеса отворятся хлябями.
Только вдруг от своих щедрот
две недели угара бабьего
лето осени поднесёт.
 
Та зардеется, как на выданье,
караваи посадит в печь.
За калитку в сорочке вытканной
выйдет счастье своё стеречь.
 
Но однажды найдёт у старицы
убежавшего лета след –
и у всех на глазах состарится
не на месяц – на уйму лет.
 
По характеру не гневливая,
станет мертвенно холодна.
Безутешными злыми ливнями
рассчитается с ним сполна.
 
Напоследок отправит весточку:
мол, подсчитывай барыши.
И в костре облетевшей веточкой
будет прошлое ворошить.
 
 
* * *
 
Просто время свело полуду
с потускневшей давно надежды.
Так земля ожидает чуда
от суровой зимы бесснежной,
 
а потом позабыть не может,
как безропотно и покорно
промерзала она до дрожи,
коченели от стужи корни.
 
Просто в горле застряло слово,
а должно было стать крылатым…
И слезами из глаз Иова
падал снег, наплевав на даты.
 
Высыпался из тучек ветхих
на опешившие высотки,
на асфальт, на траву, на ветки,
что набухли весенним соком.
 
Будто только сейчас приспело
время праздничных зимних кружев.
Был он мягким, искристым, белым.
Но ненужным уже.
Ненужным.
 
 
* * *
 
Ивы косами воду мели,
очумев от июльского зноя,
и натужно гудели шмели,
и коровы плелись к водопою.
 
Он достал из котомки вино,
на бурёнок прикрикнул нестрого…
Как же всё это было давно:
незнакомка, июль и дорога…
 
В непонятные дали спеша,
протянула ладошку, смутилась,
повернула на старый большак
и растаяла, словно приснилась…
 
Этот вечер теплом уголька
снова в память угасшую канул.
Обмелели и жизнь, и река,
и гранёная зелень стакана.
 
И бродило в дешевом вине
всё, что Блоком не вовремя спето.
А шмели продолжали звенеть
в обжигающем мареве лета.
 
 
* * *
 
Случилось всё не вовремя и странно,
и месяц гнул серебряную бровь.
Мигал фонарь, чернел фундамент храма,
и были звёзды, и была любовь.
 
И был январь не по-январски тёплым
с не вовремя пролившимся дождём,
и плыл рассвет по запотевшим стеклам –
случайный – тот, в котором мы вдвоём…
 
Забыть его, как сумку на вокзале,
как вещь в шкафу, когда давно мала.
И встретить удивлёнными глазами
и новый взгляд, и свет, и купола…
 
Когда нельзя от прошлого укрыться
и строгий месяц снова хмурит бровь,
так горько перелистывать страницу,
но храм стоит, а значит, есть Любовь.
 
 
* * *
 
Темнело небо. Буднично. Привычно.
До вяжущей чернильной густоты.
Он доставал припрятанные спички,
неловко опираясь на костыль,
 
а после – брёл извилистою тропкой
подальше от настывшего гнезда.
Легонько чиркал спичкой о коробку –
и зажигалась первая звезда.
 
Над ним смеялись.
Горько и упрямо
стучал костыль по сколотому льду:
он ковылял своей дорогой странной,
чтобы затеплить новую звезду.
 
И ребятня со всех соседних улиц
сбегалась посмотреть на дурака…
Вдруг небеса весенние качнулись
в глазах его, глубоких, как река…
 
Стекали капли по-апрельски часто.
Сжимая свечку в сморщенных руках,
он уходил по тающему насту
туда, где звёзды плыли в облаках.
 
 
* * *
                       Отечество мое – в моей душе.
                                                     Марк Шагал
 
…Он бы сетку морщин от холста поднял,
на котором столпились его потери,
чтобы встретить реальность иного дня
и до дрожи бояться в неё поверить –
 
различить из-под полуприкрытых век,
там, где плыли влюблённые шляхом млечным,
как металлом бряцающий дерзкий век
новоделом вознёсся над сонной речкой.
 
Наша память распята на том кресте
и на Пасху не скоро ещё воскреснет…
Что-то было библейское в простоте
«неудобных» людей и печальных песен.
 
Эти песни забыты в другой стране.
Эти улицы стали ровней и старше…
Но скрипач прикоснётся смычком к струне,
и часы васильковым крылом помашут.
 
 
* * *
 
А липы гнали свет со старого двора.
Струилась тишина, как молоко в подойник.
Они уже срослись – трухлявая кора
и корка на сухих натруженных ладонях.
 
Не отогреть платком серебряный куржак.
Распахнуты в туман морщинистые веки.
За этой пеленой – расстеленный пиджак,
и нежность, и тела, как сцепленные ветви.
 
– Ни солнца, ни тепла, – соседи говорят. –
Срубить бы их пора. Поможем, если надо.
Ну как им объяснить, что летняя заря
давно погасла там, где ржавая ограда,
 
где столько долгих лет колышется трава
под красною звездой на дальнем перекрестке?
Исчерпаны до дна и слёзы, и слова.
И губы запеклись шершавою коростой.
 
Отшелестит закат прогретой резедой,
уснувшие сады смородиной задышат…
И снова будет ночь. Как та, перед бедой.
И липы зацветут над обветшавшей крышей.
 
 
* * *
 
Пересохшие губы раскрыли колодцы.
Не сыскать уголька в прошлогодней золе.
Но весна по привычке сюда доберётся,
улучив свое время на этой земле.
 
Будет солнце упрямо на запад катиться.
Будет слышаться ставни отчаянный всхлип.
И, как прежде, опустится глупая птица,
заприметив дрожащие остовы лип.
 
Закричит, закурлычет, зайдётся по-вдовьи,
заслоняясь от горя усталым крылом.
Это – время стенать над погибшим гнездовьем.
Время строить, наверное, будет потом.
 
Долгий клёкот в закаты бездонные канет.
Во дворах по-собачьи завоют ветра…
На церквище темнеет нетёсаный камень –
сколько их по Отчизне ещё собирать…
 
А земля налилась бабьей нежностью вешней,
в первоцвет, как невесту, себя обрядив.
В небе новенький серп на гвоздочек подвешен.
Время сеять.
А жатва ещё впереди. 

 

Нина Габриэлян. «Весна в деревне». Холст, масло, 80х60 

 
* * *
 
Август телегу с дороги свернул,
доверху полную спелым ранетом.
Вьётся над церковью праздничный гул.
Ярмарка. Светлые проводы лета.
 
Полно. В каком это было краю:
скорби и радости? Лики и лица?
Время отломит краюху свою
и не подумает ею делиться.
 
Только садов предосенний настой,
в город проникший по улочкам старым,
сердце наполнит прозрачной тоской,
словно антоновку соком янтарным.
 
Туча на яблоне виснет с утра,
как на заборе мальчишка бесстрашный.
Ветер погонит её со двора –
вырвется клок из помятой рубашки.
 
В свежей прорехе блеснёт синева
и освятит благодатью пролитой
преображение мысли – в слова,
завязи – в яблоко, веры – в молитву.