Ирина Лазуркина

Кот питерский. Пуговицы. Рассказы

Кот питерский 

 

Это был мерзкий кот. Он и котёнком был отвратительным. Видно, натерпелся в первом доме, откуда был выкинут в парадное. Или хозяев довел так, что они не выдержали, кто ж знает теперь. Но характер был отвратный. Ладно, характер пережить-то можно, так он ещё и гадил постоянно в доме, куда ему вздумается и когда вздумается. Никаким правилам не подчинялся.

А Ляля прикипела к нему с первой секунды, когда, возвращаясь с работы, прозябшая в питерской осени, обнаружила между этажами у лифта это чумазое независимое создание. Видно, по характеру он саму Лялю напоминал независимостью, вредностью и одиночеством.

Дом был новый, только отстроенный кооператив на окраине города, откуда добираться надо было в мир с тремя пересадками. Автобус, до автобуса ещё по грязи потопай, да на метро с пересадкой, а от метро до института, где Ляля трудилась, на трамвае три остановке.

Зато своя квартира, сама заработала. После работы оставалась, дополнительные заказы брала, в выходные работала, халтурила. И не верилось, что одолеет одна, без мужика, а вот и получилось.

Жалко, конечно, с Невского уезжать. Вся жизнь здесь, театры, подруги, консерватория - всё рядом. Да любимая Пышечная на Большой  Конюшенной, а с другой стороны, коммуналка на  девятнадцать человек, с вечной очередью в туалет да в ванную. Нет, хорошо всё же, что уехала. Хотя и жаль...

Никого  Ляля из соседей не знала, да и характер не тот, чтоб ходить по квартирам и спрашивать, а не вы ли котёночка потеряли.

Ну, конечно, на следущий день на работе распечатала объявления да в подъездах развесила. Но никто не отозвался.

Но она уже его любила-любила, несмотря на то, что  первым делом он порвал почти новые колготки и сильно поцарапал ногу.

Колготки Ляля выкинула, жалко было пятёрки за них очень, и нога ещё долго нарывала.

Потихоньку стал Кошак, так Ляля его назвала, привыкать к ней да приручаться. А иной раз взбрыкнёт опять, изорвёт что-нибудь да нагадит вдобавок.

И что с ним делать?  Уж ему и печёночку Ляля в буфете институтском покупала, и рыбку выпрашивала у поварих  в столовой. Дефицит же был всего, а в очередях времени стоять не было, и переработку брала, кооператив же выплачивать надо, да и к Кошаку своему спешила очень.

Так и жили они.

Но наступили совсем непростые времена, деньги в институте платить перестали, какая уж переработка, зарплату б дали.

Пошли разрастаться по Питеру кооперативы да фирмы всякие мелкие.

А Ляля всегда с математикой дружила, всё-таки радиотехнический институт закончила. И решила она бухгалтером стать, ни на какие курсы не пошла, прочла две книги по бухучету. И поняла: сможет.

Сначала к знакомому пошла на маленькие деньги, чтоб закрепить теорию практикой. Да так ей понравилось белую да чёрную бухгалтерию вести, и так у неё здорово стало получаться, что через год к ней очередь за балансами уже стояла.

Баловала она котейку своего, а он хулиганить от этого только больше стал.

Скопила Ляля денег, купила мебель мягкую, а этот паразит на диване всю обивку подрал да и пометил ещё, не отмыть. Пришлось выкидывать диван да новый брать. Благо, деньги не рекой, конечно, текли, но так, ручейком, вполне. Да знакомых много по торговой части появилось при такой работе. Все хотели, чтоб Ляля балансы им считала, уж больно ловко она налогооблагаемую базу уменьшала.

Так и жили. Отдыхать даже на море Ляля  съездила, Кошака на подругу оставила, так он был шёлковым, а как Ляля вернулась, стал во всей красе выступать. Туфли новые испортил, курицу, к празднику приготовленную, украл и съел, чуть не помер от обжорства. Тут она его к врачу и повезла, чтоб желудок промыл да клизму поставил, виданое ли дело, курицу целиком съесть. И нашли у Кошаки болезнь почек, уж и не ругала его хозяйка, когда справлял он свои дела где ни попадя. Покупала ему дорогущие  импортные лекарства, тоже клиенты балансовые помогали. Да кормила его только диетическими продуктами, сама ничего подобного не ела.

А тут как-то всё разом и навалилось, стали одна за другой сыпаться её фирмы: то кого-то посадили, то кто-то деньжат заработал да и свалил с ними, а одного конкуренты пристрелили. Годы уж сильно лихие были.

И мама, единственный близкий человек  в жизни, умерла. Всю жизнь с мамой ссорилась, казалось, та ей шагу ступить не дает, что в детстве, что во взрослом возрасте. А жить без мамы не научилась.

И здоровье её стало сильно сдавать, рождения она была  - октябрь сорок первого, и блокада, и вечный голод в детстве сказались. И не было у неё сил искать новых клиентов, хотя кое-какая работа всё же была.

А тут и подружки, те, что с детьми да с семьями, стали кто куда уезжать. Ради детей, говорили.

И Ляля наша стала бумажки разные собирать, чтоб уехать из России. Страшно ей было ужасно. И Кошака не знала, как оставить, сама ведь в неизвестность едет, а тут ещё живность. Вот думала: как устроюсь, так и его заберу. И квартиру свою заработанную жалко было...

Были у Ляли три верные подруги, помогали ей, и Кошака на передержку брали, и пенсию ей пересылали, и квартиру её питерскую сдавали и тоже денежку ей передавали. И могла б она в жить в Европах.  Жить не тужить, всё-таки хорошее денежное подспорье ей боевые подруги слали. Да как-то не заладилось всё, посыпалось у Ляли  здоровье совсем.

И вот судьба: болезнь у неё нашли, как у ее Кошака, почки не тянули совсем. Так они вдвоём с Кошаком лекарства одинаковые пили, только он звериные.

И всё тяжелей было Ляле  гулять с ним, но выходила, почти выползала. Видела, как он превращается в игривого котёнка на улице, старалась выходить с ним каждый день, хотя по-прежнему ему нравилось нужду посреди комнаты справлять.

А он на травке оживал, попрыгает, погрызёт ту травку и как будто и молодеет. Да и Ляля, глядя на него, радовалась.

В тёплый майский день разрезвился Коша, травы свежей наелся да и рванул через дорогу... А водителем за рулём была бабулька, старше Ляли лет на двадцать, в общем, реакция не та, не смогла затормозить вовремя. Ну, дальше совсем беда. Она пробовала бежать, а ноги не двигаются, доплелась кое-как до него, машина его к тротуару отбросила. Подняла тельце Коши своего, и всё, закончилась история вредного питерского кота и хозяйки его - бедной, умной, начитанной и ироничной, одинокой-одинокой Ляли.

А квартиру свою она подружке отписала, той, единственной из них четверых, что когда-то давно родила дочку, правда и без мужа.

 

 

Пуговицы

 

Грузная  старуха. С тяжёлой медленной походкой. Возраст за восемьдесят. Голова светлая. Помнит всё. Всё о родителях, бабушках, деде, дядях и тётях, кузинах и кузенах. Рассказывает о них при всяком удобном и неудобном случае.

Болезни, и не выходит из дома. Целый день разгадывает судоку, тренирует голову. Боится всё забыть. Остались воспоминания. Главное, их не потерять. Не забыть.

Ведь тогда пропадут и дяди и тёти, кузины и кузены, мама, а про деда и бабушек совсем никто не знает. И они исчезнут.

Старается читать, но это даётся всё трудней, слишком много от её памяти забирают книги. Любит смотреть в окно и знает всё о соседях, истории их детей и родственников.

Думает, что контролирует жизни дочерей, мужей дочерей, внуков и внучек.

Но никто из них ничего ей не рассказывает, кроме маленького внука Мариуса. Он один чувствует в ней просто бабушку, а не лишнюю тяжёлую старуху.

Дети американской любимой дочери почти и по русски-то не говорят.

Кладёт всегда рядом с собой на диван, когда разгадывает судоку, телефонную трубку, всё ждёт звонка от дочери из Америки. Та, выходя на ланч, из офиса в Силиконовой долине, коротко отзванивает матери.

Всё накопленное: колечко с красным, стеклянного  вида камнем, такие кольца у всех тёток были, подарено было мужем с тринадцатой зарплаты;  серёжки, купленные с квартальной премии, и другие дорогие сердцу незатейливые вещицы давно отданы дочерям.

А дочери, замотанные работой, проектами, разработками новых программ, детьми, проблемами детей и мужей, редко и раздражённо выслушивают её жалобы. Как у всех, всё как у всех.

Она всё помнит, но память требует материального подтверждения: отрез ткани, брошка, ваза, от кого, кто подарил, где и когда купила.

Любит вещи, в основном не нужные. Физическая составляющая - я есть, он был...

Старуха  сидит целыми днями одна. Перебирает два картонных ящика фотографий - это был самый ценный груз, вывезенный из России. Бессонными ночами вспоминает, и от любви и беспомощности сердце всё чаще выбивается из ритма и ржавой иглой свербит и свербит в её большом теле.

А с фотографии у кровати смотрит на неё тоненькая девушка, с талией, с поясочком на модном, из шевиота пошитом на диплом платье, двубортном.

А пуговки красивые, как украшения, переливаются на платье.

Даже на чёрно-белой выцветшей фотографии можно увидеть их отблески.

В ЦУМе покупали с мамой.

А отрез тётя, зубной врач, достала, клиентка сказала подойти к завотделом в магазине «Ткани» на Никитских Воротах.

В этом платье и на распределение поехала в Хабаровск, а потом и через три года, когда в Москву вернулась, на завод пошла. По знакомству в закрытый ящик на «Динамо» устроил дядька любимый.

Правда, потом этот дядя комнату у них отобрал, взял да прописал, видно, за взятку в жэке , к ним своих двоих детей. Ничего не забылось: ни отрез с пуговками, ни обида.

Была у неё никому не известная, даже любимому внуку Мариусу, почти девичья ценность. Коробка картонная из-под конфет, такая надёжная, делали же раньше, полная пуговиц.

Вот эти две, было три, да одна потерялась, большие, тяжёлые, с маминого кардигана.  Она в этом кардигане после войны ходила, такая красивая была мама.

Мама фортепиано преподавала. Ученики  к ним домой приходили, надо было тихо сидеть, не мешать. Следить за братом, чтоб не шумел. Платили полтора рубля. Набегало за месяц, а жили трудно.

Младший братик ещё ведь, а папа погиб на войне. Дедушка и бабушка на пенсии, всегда хватало денег. Мама много работала, еще завучем в музыкальной школе на «Соколе» была.  Очень девочка гордилась мамой, а особенно, когда мама была в тёмно-красном кардигане с бордовыми пуговицами.

А вот одна очень большая пуговица неправильной овальной формы, зелёно-перламутрового цвета. Это бабушкина. Она была у бабушки на жакете, в том жакете она из Женевы приехала, там она на медицинских курсах училась после революции. Когда бабушки не стало, тот жакет долго висел в шкафу на специальных плечиках, бархатом обтянутых.

Как она радовалась своей смекалке, что с перелицованных и перешитых не однажды вещей догадалась срезать и сохранять пуговицы.

Вот маленькие красно-розовые с нарядного её платьица, что соседка сшила ей за кусок масла из дедова министерского заказа. Это платье пошили ей к концу пятого класса, как раз когда из эвакуации в Москву вернулись.

Приехали из голодной и холодной Башкирии, жили там с земляным полом, голодные всегда, казалось, не выживут без еды.

На всю жизнь осталось - делать припасы, даже в сытой Германии.

И вот счастье: война кончилась, вернулись к себе на «Аэропорт».  И квартира сохранилась, и в ней почти всё цело. Дед всю войну работал в городе. Только папы уже не было. Из папиного пиджака брату перешили пальто, а три пуговицы остались лишние,  и они в коробке лежат.

Всё чаще старуха вечерами, уже ложась спать, открывала заветную коробку от конфет фабрики «Эйнем». Откроет и без света, на ощупь, перебирает пуговицы.

А иной раз и шепчет что-то, приветствуя через них людей, носивших наряды с такими знакомыми перламутровыми, костяными и керамическими кругляшами. И не было для неё ничего в мире важнее и дороже.

Утром позвонила дочь, та, что жила неподалёку, в соседнем городке. У них было время условлено. Дочь рано начинала работать - так можно, сдвинула себе рабочее время, чтоб успевать Мариуса то на музыку, то на спорт отводить после школы. Звонила она обычно матери рано, около семи утра, подходя уже к  дверям офиса.

Мама не брала трубку. Ну, может, спит еще, хотя нет, она обычно очень рано встаёт.

Дочь должна была дождаться шефа и написать бумагу на отгул. Шеф задерживался, поехал в филиал. Дочь вылетела с работы, написав письмо на почту шефу. Поймать такси, нет, утром пробки, на метро может быть быстрей. По дороге всё время звонила матери - безрезультатно.

Одна побоялась открывать дверь, позвала соседку с первого этажа,  с которой мама общалась.

Мама была в спальне. Лежала на полу, лицом вниз, коробка с пуговицами была рассыпана, много пуговиц закатилось под кровать. Правую руку разжали только санитары, приехавшие через полчаса.

В руке были большие бордовая и зелёно-перламутровая пуговицы, две маленькие красно-розовые и одна, явно с мужского костюма, да переливчатая одна ещё.

Поговорила она со всеми, успела, никого не забыла, обещала скоро свидеться...

Коробку от кондитерской фабрики «Эйнем» положили под её правую руку. Так и схоронили.

Только дочки взяли по переливчатой пуговке каждая, не потерять бы...

 

К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера