Стихотворения

***

когда в снопы колосья клеил

душистый ветер луговой,

и просыпающийся клевер

качал росистой головой,

сверкала пустота алмазом,

врастая в полноту семян,

и мир, безмолвием помазан,

вращался, бегом осиян,

грехами пращуров не скован,

к лучу пробившийся росток,

вступил я с жизнью в тайный сговор

и узы прежние расторг,

и заспешили дни торопко

под хрусткий скрежет каблука,

и домом стала мне дорога

за перистые облака.

туда, за снежные громады,

за полу-яблока бемоль,

слетались вестники, крылаты,

пылая светлой глубиной,

и летний дух с его томленьем,

начищенным, как самовар,

я ощутил ещё двухлетним,

и с той поры не забывал.

***

Этот берег, поросший крапивой и камышом,

Я узнаю мгновенно и тут же пойму, в чём дело:

Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,

И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.

Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,

Убелённые снегом правительственные святоши.

Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,

Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.

Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,

Даже в малости малой сам себя ограничив,

Я теперь только берег свой узнаю,

Где осока седа, подболоченный лёд коричнев.

И судьба поддавала, и век меня колотил

Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.

Перевозчик окликнет - поехали, командир?

И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.

***

Там, где жгут мои книги, выкрикивая «Ужо!»,

И за здравие молятся там же, слегка поодаль,

Где для русских цыган я, а для цыган гаджо,

Ты, штатива не ставя, просто меня пофотай.

Будет мокрым асфальт и небо серым-серо,

Будто луч никогда не касался панельных секций

И над овощебазой только что рассвело

И заныло в груди хрящеватое солнце, сердце ль.

Здесь без разницы, кто ты, заводчик иль конокрад.

Просто те ненавидят этих, и вся морока,

И туманно похожий на шестерню коловрат

Попирает кресты с ухмылкой оксюморона.

Говорят, постмодерн: зазеваешься – украдут

Или как-то иначе навалятся и обманут.

Не тебя ли заждался в казённых дождях травмпункт,

Замерзая в унылых московских снегах, как мамонт?

…Как тебе это фото, не слишком ли ярок фон,

Где за счастьем вселенским идут и идут колонны?

Это ль братья мои на первенстве мировом,

То черны, как смола, то, как вымя, бритоголовы?

Но пока они эту раздвоенность усекут,

Можно сгрызть удила и умчаться в родные степи.

Полукровкина участь расчислена до секунд:

Ни секунды единой ни с этими и ни с теми.

***

Когда темнеет в городе моём,
Где с кваса сдачу мокрую давали,
Чем я дышу? Ушедшим декабрём,
С кем говорю? С деревьями, домами.
И больше не с кем: здесь бетон живей
Срамного панегирика проныре.
Вы мне теперь как мята и шалфей,
Панельные, кирпичные, родные.
Пусть небу я чужак, но вам-то - свой,
Как луч ветрам и кладбищам кутёнок,
Пляши, мой дух, облепленный листвой
И полусветлых дней, и полутёмных,
Когда на млечном чреве пустыря
Разрывы туч слепят глаза питбулю,
И в чёрных окнах плавится заря,
И я встаю навстречу, как под пулю.

***

Как же будет – надолго ль, накрепко ль?
Европейский ли содомит
Нефтеугольной вспыхнет Африкой,
Снежной Арктикой задымит?
Не бубоны б теперь отыскивать,
Мертвых прадедов укорять,
А от скотства поправить изгородь,
И не наново – вдругорядь.
В этом городе, ломком, путаном,
Словно Отче Наш, заучу,
Светоносную степь над Бутовым,
Либеральную к сволочью,
Потому что Вселенной родственны
И чужим языкам горьки
Русских вёсен седые отсветы,
Звездопалые огоньки.
Как же будет – надолго ль, накрепко ль?
Европейский ли содомит
Нефтеугольной вспыхнет Африкой,
Снежной Арктикой задымит?
Не бубоны б теперь отыскивать,
Мертвых прадедов укорять,
А от скотства поправить изгородь,
И не наново – вдругорядь.
В этом городе, ломком, путаном,
Словно Отче Наш, заучу,
Светоносную степь над Бутовым,
Либеральную к сволочью,
Потому что Вселенной родственны
И чужим языкам горьки
Русских вёсен седые отсветы,
Звездопалые огоньки.

Андрею Новикову

Ни дворняг, ни ворон, только скрип чердаков опустелых,

Штукатурки пещеристой осыпь да смрад головней,

Только ветер с реки, только мутные блики на стенах –

Вот где Троя моя, где от солнца еще холодней.

Как мы жили тогда, мёрзлый уголь долбя из отвалов,

От путейских свистков под вагоны сигая стремглав.

Прочирикали жизнь, по-пацански о ней не заплакав,

Буржуинам секретов детсадовских не растрепав.

Только след наш, прерывистый, тонкий, похожий на росчерк,

Протянулся по льду, за которым ни лжи, ни греха.

Только ветер с реки, только ветер в растерзанных рощах,

Только ржавчина смыслов, которая просто – река.

***

Не любуясь ничем – не собою, ни прошлым, ни прожитым,

Кое-как сознавая масштабы и сроки работ,

Над путями стоишь, проводами и гравийным крошевом,

И звенит, словно нимб, однодневной мошки хоровод.

Отчего ж не домой? Иль почудились некие трещины,

Где не надо им быть и не могут нигде и никак?

Но посадки шумят, и, друг с другом навек перекрещены,

Родники пробиваются в тёмных лесных родниках.

То, что будет всегда, то, что свято, и мило, и дорого,

По ходатайству бед, истекающих ржавой слюной,

В поднебесную гавань ракушечным корпусом торкнуто,

Словно ты отмолил и ручьи, и коллектор сливной,

И дренажной канавы заросшие ряской промоины,

И облезший, как череп, поросший травой бензобак –

Все они на земле этим шелестом скорбным отмолены

Под свистки электричек и вой одичалых собак.

***
Теперь не до танцев, милая, не до песен.
Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.
Война за стеной уже шепчет мне – будь любезен,
Забудь о себе, как турок в своём исламе.
Неужто придётся вспомнить, чему учили?
Когда оглушат повестками в одночасье,
Останется залпом дёрнуть по мокаччине,
Друг в друга вдохнув – не жди меня – возвращайся.

Я так это вижу, словно прошло три года,
И ты отвлеклась, не дав никаких намёток
Писателям книг о гибели патриота,
Таких же, как я – несбывшихся, полумёртвых.
Смолчит обо мне и пепельный жар архивов,
Где тайн-то всего, кому проиграли «Доджерс»,
Не им повторять, от пламенных од охрипнув,
Ни имя моё, ни звание и ни должность.

Лишь тени моей не будет успокоенья,
Пока на ветвях, безвременьем закалённых,
Гневливее льва, священнее скарабея,
Не пискнет вороной раненый соколёнок – 
Тогда средь аллей, златым сентябрём объятых,
Досаду неся чрез всю бытия порнушность,
Ты вздрогнешь с колец гортани до самых пяток,
И тихо пройдёшь, на птицу не обернувшись.

***
От шарканья метлы до скрежета лопаты - 
Дождей демисезон да карканье ворон,
И лишь дома стоят, сутуло угловаты,
В простенках затая безвременья вагон.

Терпение моё, когда же отправленье?
Из полумиража полумираж создав,
Я обратил свой путь в стальные параллели.
Вези меня к своим, полуночный состав.

Я сам взойду туда, к манометрам и топкам,
На воздух октября гудок облокотив,
И этот свист еще зачтется по итогам.
Труби, мой чёрный конь, стальной локомотив.

Обступит снег зрачки, залепит глотку уголь,
Но, пронося свой крик сквозь мрак и духоту,
Я с ним не поделюсь последней долгой мукой,
А выпущу пары и спрыгну на ходу.

***

Дмитрию Филиппову

Не могу осознать, а раз так, то, наверно, не надо мне,

Как сливают страну и как мёртвый над нею стою,

И на подиум входят литые самцы доминантные,

А другие в гробах возвращаются в землю свою.

И на этой земле, сухоснежьем едва припорошенной,

Штыковыми лопатами роют им скорбный альков,

И звенит в их манерках последней упрямой горошиной

То ли хруст мировой, то ли слышанный в детстве Тальков.

Не журись, пацаны, неизвестно, кому тут херовее:

Вы-то вон, залегли аж до самого Судного дня.

Остающимся здесь - тискать баб с выменями коровьими,

Поменяться бы с вами, козлятки… такая фигня…

За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,

За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,

Оловянную кружку со ста милосердными граммами,

Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.

***

Подавленным январской немотой,

Тела и души суетой толокшей,

Что вам во мне, запущенному вдоль

И освещённых, и угасших лоджий?

Безродному подобный сизарю,

От странных игр людских топчась поодаль,

Я дни свои давно осознаю

Порывом ветра над шугой болотной:

Качнет осоку, всхлипнет камышом,

Но ни былинки малой не затронув,

Взойдёт мой дух, скуласт и обожжен,

По отсыревшим памперсам сугробов,

И жертвы, что богам принесены,

И ордена, что выстужены службой,

На изначальной стороне зимы

Покажутся ему юдолью скучной.

…Когда иные песни оглушат,

Надзвёздные, синкопа на синкопе,

Я оттолкну изломанный ландшафт

И оглянусь на мусорные копи.

***

Пока гадаешь, приспускать ли стяг,

Тащиться ль к плацу, верованью, бунту,

Сынишка спросит – папа, мы в гостях? –

И снова я ответа знать не буду.

…Какие гости, мы с тобой в плену,

Но даже здесь тебя я не покину,

Хоть каждый день пленения кляну,

А вне его истаиваю, гибну.

В цеху моем, похабников и стерв,

Промышленная пыль и та растленна –

И отвечает сын мне, меч воздев:

Не бойся, я спасу тебя из плена.

***

Я помню сад, что цвёл тогда

Сплетением ветвей корявых,

И редкий в комнатах порядок –

Два стула, гардероб, тахта.

И снежный сумрак из окон,

Кивая жестяному стуку,

Газет безвылазную скуку

В предвечный возводил закон

Для тех далёких областей,

Где крепли труд и оборона,

И до последнего патрона

Пружиной щёлкала постель.

И в красном, видимо, углу,

В покое вечно долгожданном,

Роман с библиотечным штампом

Лежал на крашеном полу,

И каждый выдох потолка

Гласил о том, как благоверны

И скользкие молокофермы,

И колкие зернотока,

И меркла жизни кабала,

Когда посёлок утирался

Росинкой на стекле террасы,

И всюду Родина была.

***

Блажен, кто здесь, в полуденном дыму,

Былинки малой посохом не тронул,

Сообразив, как сбыться одному,

И счастлив, как убитый Рэмом Ромул.

В кровинках света нежатся луга,

И с каждым часом темнота бездушней,

Но, сладив с безмятежностью лубка,

Господь по ним идёт с трубой пастушьей,

И по усопшим вострубив, как Лель,

Восходит ввысь по изразцовой плитке,

Вздымая кубок радужных углей,

По пастбищам разбрызгивая блики.

И точно так же, как в простом хвоще

Таится страсть к овсюгу ли, овсу ли,

Знаменье, прозвучавшее вотще, –

Не более чем поминанье всуе.