Горькая начинка

Всякий писатель рано или поздно тонет в том чернильном море, которое сам создал. Это и есть месть профессии. Здесь главное – вовремя замолчать. Как Селинджер после «Над пропастью во ржи».  Хотя, с другой стороны, нам,  профессиональным переводчикам, как раз наоборот – чем плодовитее  знаменитый беллетрист, тем лучше.



У нее были огромные, как зарплата банкира, груди. А ее муж был длинным и унылым, как мой рабочий день. На первом курсе они поженились, а на пятом разошлись, чему я был несказанно рад. Наташка Ким была самая умная и красивая девушка факультета иностранных языков, и я, как многие в нашем универе, был в нее безнадежно влюблен.

Мы учились на переводчиков, и еще на старших курсах стали подрабатывать в издательстве «Иностранка». Платили так себе, но опыт – его ведь не купишь. К тому же мы успели примелькаться в редакционных кабинетах, и хорошо себя зарекомендовали. И теперь, после окончания вуза, нас троих – меня, Наташку Ким и ее бывшего мужа Серегу Недогонова – приняли в штат.



- Такая удача выпадает раз в жизни, - гундосил на планерке главный редактор издательства Петр Иосифович Клейн, - чтобы пригласили в Париж, на целую неделю – и совершенно на халяву!.. Что ж поезжайте, ребятки, но не потеряйте там головы – они вам здесь еще пригодятся!..

Его явно давила «жаба», что пригласили нас, троих его сотрудников, а не его самого – великого и ужасного бездельника всех времен и народов. Но как раз это было справедливо – за год наш отдел добился того, чего все издательство не могло сделать за пять лет. Тщательно изучив конъюнктуру рынка, мы предложили радикально сменить направленность издательства, сделав его более современным. В результате  тиражи переводимых и издаваемых нами книг значительно выросли. И самое главное – мы выиграли грант французского комитета по культуре и парижского издательства «Галлимар»  на новый перевод романов Марселя Пруста. А по итогам работы нас еще и наградили этой поездкой в Париж.

Конечно, я предпочел бы съездить во Францию только вдвоем с Наташкой Ким. Но будем справедливы – именно Серега, будучи закоренелым галломаном и фанатом этого скучнейшего писателя, сделал львиную долю работы, сутками погибая над подстрочниками. Мне же никогда не нравился Пруст и ему подобные модернисты-интеллектуалы, потому что я всегда считал, что в настоящей мудрости должны быть вехи, когда-то расставленные глупостью.



…Слава Богу, мы избежали в своей оценке Парижа обычного романтического флера. Ну да, Париж – это бесконечный уличный спектакль, праздник, который всегда с тобой, но для нас, детей эпохи Генри Миллера, Селина и Жана Жене, а не Бальзака и Виктора Гюго, Париж показался каким-то предсказуемым и игрушечным. Этакий, город из кубиков для туристических игр. Нам хотелось бы вкусить настоящей пряно-пьянящей, опасно-азартной полулегальной парижской жизни, которая кипит где-то вдали от исхоженных туристических троп и магистралей.

В отеле, подогреваемый алкогольными парами, я  на счет «раз-два-три» предпринял вторую попытку штурма крепости по имени Наташка Ким. Первый раз я попробовал ее завоевать "на заре туманной юности",  во время посвящения в студенты в ночном клубе «Вешалка». Тогда я, воспользовавшись тем, что она выпила полбутылки шампанского, утащил ее на танцпол, а потом мы с ней   целовались в засос в полумраке чил-аута. Однако дальше тех поцелуев и обжиманий дело не пошло – видимо, я не выглядел в ее глазах надежным парнем, способным защитить от чужих посягательств ее прекрасные груди. Ее выбор пал на Серегу. Но ненадолго – похоже, Серега тоже не выдержал проверки на прочность.

…Часы в ее гостиничном номере показывали 00:00. Пока боевая ничья. Я предложил ей добыть огонь трением. Она сказала, что я могу сделать это вручную.  Тогда я поцеловал ее в шейку. Раз. Обнял за талию, притянул к себе, поцеловал в ушко. Два. Повалил на кровать, три.

- Я не очень хорошо себя чувствую, - сказала она, отстраняясь.

- А это и не важно, главное, чтобы ты хорошо чувствовала меня, - напирал я.

- Нет, я не могу, - сказала она решительно, и глубоко вздохнув, продолжила: – Ты мне нравишься, но я не знаю – насколько… К тому же, я должна быть уверена, что у тебя ко мне настоящие чувства, а не просто желание переспать…

- А какая разница, - вырвалось у меня, но я тут же поправился: - Мы же взрослые люди, и не должны путать секс с любовью, а любовь с браком…

- Вот как, - видимо, ей не понравилась моя установка, - тогда скажи мне как филолог и переводчик, в чем разница между словами «девственница» и «лиственница»? -  И пока я находился в языковом ступоре, она поставила  горячую точку в конце моего не менее горячего предложения, вытолкнув меня в коридор, и захлопнув перед носом дверь.

Я вернулся в наш общий с Серегой номер. Часы показывали 01:00. Один – ноль в пользу девочек. Быстро разделся и молча лег спать.

- Я так понял, с Наташкой у тебя ничего не получилось? – с излишней учтивостью и сочувствием спросил меня Серега. – Любовь – это скоропортящийся продукт, требующий быстрого употребления… или же наоборот, длительной консервации.

Я лежал и молчал, уставившись в потолок, а Серега продолжил:

- Послушай меня, скажу тебе как мужчина мужчине: Наташка – это кошка в мешке, ты же должен это понимать.

Тут уж я не выдержал:

- А может у нас, действительно, любовь!.. И вообще, нужно иметь свои идеалы…

- Конечно, идеалы для того и нужны, чтобы их иметь! – хмыкнул он. – Любовь… Любовь, если ты хочешь знать, – это половой акт – раз, помноженный на собственнический интерес – два, и плюс страх одиночества, это - ВЫСШАЯ математика, ясно?

- Таких как она, на свете больше нет, для меня это факт, доказанный наукой. Она необыкновенная девушка… - не унимался я.

- У обыкновенной девушки ума как у курицы, а у необыкновенной – как у двух куриц, вот и вся разница! Она тебя пережует и выплюнет, и тогда, видит Бог, ты вспомнишь мои слова! - Серега шумно перевернулся на другой бок, и зловеще замолчал, как будто навсегда.

Утром мы встали как ни в чем ни бывало, то есть каждый остался при своем.  Серега – фанат русского зарубежья, и это он потащил нас на вечер эмигрантской поэзии, устраиваемый журналом не то «Грани», не то «Посев» в книжном магазине издательства «ИМКА-Пресс». Вечер назывался «Ни звери, ни люди, ни боги» и посвящен был выходу поэтической антологии «Горькая начинка».

От бульвара Сен-Жермен по улице Клюни мы поднялись на гору святой Женевьевы. Пройдя мимо нового полицейского участка, пивбара и недорогой ночлежки, мы перешли улицу и очутились перед витриной, где были выставлены книжки на русском языке. Вошли внутрь, в дальнем небольшом зальчике должен был проходить литературный вечер.

Более тоскливого зрелища, чем все эти непризнанные гении, уехавшие из России в поисках спокойной, сытой жизни и оказавшиеся здесь совершенно никому не нужными, я не видел. Ведущий представил их как поэтов четвертой волны эмиграции.

- Это не волна, а просто… канализацию где-то прорвало, - делится со мной впечатлениями Наташка. – Волна была только одна, первая: Бунин, Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Цветаева, Куприн, Ходасевич, Шмелев, Зайцев… Вот это да, не волна, а цунами! А все остальное – рябь на болоте.

- С живыми гениями мы спорим, а внимательно слушаем только мертвых, - ворчал Серега. – А между прочим, благодаря подсказке филолога, стихи обогащаются для читателя смыслами.

- Стихи нужно печатать на такой бумаге, которая бы полностью саморазрушалась через год-полтора, - зеваю я в ответ. - Если стихи стоят того, то люди их выучат и запомнят.

- Вот, вот, смотри! - толкает меня в бок Серега. – Это же Матвей Бабух, гений, а вон та – Татьяна Гробаневская…

- Тоже гений? – спросил я, но он уже не отвечал, на глазах превращаясь в одно большое ухо.

Я прыгнула в угол за кошкой,

Я прыгнула в угол за мышкой, -

Мышка рыдала чуть слышно,

Что, думала – смерть понарошку?!

Трагически завывала, картавя и брызгая слюной, словно пульвелизатор с ногами,  Татьяна Гробаневская. Одновременно она размахивала над нашими бедными головами, как тамагавком, экземпляром антологии.

В конце концов, мы с Наташкой, спасаясь от повышенной дозы поэтической радиации, сбежали в кафе с русской кухней, которое работало по соседству с магазином «ИМКА-Пресс». И там я, пытаясь вывести отравляющие вещества, попавшие в организм вместе со стихами Гробаневской, как-то неожиданно быстро нарезался водкой с кулебяками, буквально до состояния не стояния.  Наташку мой вид только развеселил.

- Хочу, чтобы у меня, как у Соломона, было тысяча наложниц! – бормочу я.

- Зачем? Чтобы они тебе потом, когда станешь старым, на голову наложили? – смеется она. - Ну что, рашэн бой, пошли дальше слушать мандельштампы и пастернакипь?

Вернувшись опять в зал, я к концу второго часа этого унылого мероприятия, под нечленораздельное бурчание главного декадента новой волны Матвея Бабуха (ему аккомпанировала женщина на виолончели) наглухо вырубился, уронив голову себе под ноги.

Россия!

Путь твой густо  усыпан

Как  розами,

Так  и розгами…

…Потом подошел Серега и с брезгливым презрением оскорбленной в лучших чувствах невинности, начал бить меня по щекам. Похоже, он использовал для этого только что приобретенную антологию «Горькая начинка» с автографами авторов. Через несколько минут я стал приходить в сознание – вечер поэзии закончился. По крайней мере, для меня.

“Осень дышит нам в затылок,

Осень – ночь пустых бутылок,

Глупых,  мелочных обид, -

Я не сплю – и Бог не спит…”, - бредил я всю дорогу до гостиницы. Серега и Наташка вели меня под ручки, подперев с двух сторон, как две железобетонные конструкции старый трухлявый дом. Чтобы я, стало быть, не упал и не развалился.

В номере я еще умудрился залезть в мини-бар и выдуть из горла полбутылки шотландского виски, прежде чем Серега успел выхватить ее у меня из рук.



…Это было типичное алкогольное отравление. «У вас интоксикация, мистер Перепилли», - упрямо втолковывал мне кто-то в моей голове. Я был настолько пьян, что лежал, вцепившись в пол, чтобы не упасть. Мир бешено вертелся, как на Чертовом Колесе, и, как я ни кричал и не возмущался, никто эту карусель выключать, похоже, не собирался.



…Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на спине в одежде поперек кровати. От своего храпа я и проснулся. Глаза мои были мутны, как воды Стикса. Голова трещала, словно по ней всю ночь молотили чугунным бюстом императора Наполеона. Серега весело плескался в ванной и видимо уже давно и увлеченно мне о чем-то рассказывал.

- И… и что же все-таки стряслось? – хриплым голосом спросил я наугад и, кажется, попал в тему.

- Ты не поверишь, мой дядя был первым жителем земли, который умер от смеха! - пытался перекричать льющуюся воду Серега. - В прямом смысле этого слова. Смеялся, смеялся, потом – раз, захрипел, побагровел и умер…

Со стоном я вновь опрокинулся на кровать и закрыл глаза. Надо мной нависла худющая Серегина фигура. Он злорадно ухмылялся, и, тряхнув меня за плечи, неожиданно заорал, как бешеный:

- Вставай, гоголь-моголь, в Париже нас ждут великие дела!..

Увы, но я оказался неподъемным – Серега и Наташка ушли гулять без меня. Самое смешное, они опять помирились, и по возвращении в Москву стали встречаться снова. А я… Что касается меня, то оставшиеся два дня я провел с головной болью в парижской гостинице. Я почти никуда не выходил – так мне было плохо. И Париж запомнил больше видом из гостиничного окна на какие-то мусорные баки. А всему виной поэзия, блин, русского зарубежья. Для кого благими намерениями, а для меня книгами стихов и прозы вымощена дорога в ад, - уяснил я для себя на всю жизнь.