Платон Беседин. Учитель. — Харьков: «Фолио», 2014.
Безумству храбрых поем мы славу! Платон Беседин отчаянно смелый человек — это я понял еще два года назад. Явиться на «Нацбест» с откровенно беспомощной «Книгой Греха», где «аорта в мозгу»соседствует с «компостерной ямой», — отвага, без преувеличения, головокружительная. Нынче П.Б. предпринял второе восхождение к нацбестовским высотам. И с текстом ровно того же качества. Что за камикадзе!
История, учил Гегель, повторяется дважды: первый раз — в виде трагедии, второй — в виде фарса. Однако Беседин — живое опровержение этого постулата, поскольку и нынешний поход за лаврами — самая натуральная клоунада. Впрочем, давайте по порядку.
«Книга Греха» была изготовлена по трэшевым шаблонам. Что, в общем-то, понятно: Хоум с Палаником юношей питают, ибо размазать по страницам кровь и фекалии по силам и пятикласснику. Беседин, шалея от собственной дерзости, выдумывал душераздирающие ситуации одна чернее другой: и готы травились уксусной кислотой, и фашист насиловал азербайджанскую девочку дулом пистолета, и мазохистка жевала свой отрезанный клитор. Слово «кровь» на 272 страницах романа повторялось 153 раза. Стр-рашно, аж жуть. Тем не менее жуть выглядела более чем водевильно: в грангиньоле все понарошку, заметил Станислав ЕжиЛец…
«Учитель» — явная работа над ошибками. Беседин отказался от надуманных ужасов и попытался, по примеру Папини, освоить территорию трагической повседневности. А вместе с тем — выстроить параллель личного и социального: к возмужанию отрока по имени Аркадий (без Достоевского нам ну никак!) Бессонов на живую нитку пришит поверхностный конспект новейшей украинской истории. С задачами автор не совладал, поскольку обе они для прозаика не в пример более зрелого. Причмокивать над тобой же придуманными перверзиями — далеко не высший пилотаж. А отыщи-ка в оскоменной обыденности драму и глубину…
Впрочем, это чистой воды отвлеченности, которые без иллюстраций выглядят довольно-таки бледно. Что ж, и за картинками дело не станет.
Рискую показаться назойливым, но все же повторю: вернейший индикатор писательского мастерства — идиолекты. Там, где нет правильного, выверенного, точного слова, нет ничего — ни композиции, ни интриги, ни характеров: лишь тот ясно излагает, кто ясно мыслит. Фраза у Беседина размалевана во все цвета радуги и вывихнута во всех суставах. Что за комиссия, Создатель! — изобретать тропы, не освоив прописей. Результат налицо.
«Культями зомби торчали спиленные на металлы обрубки ворот», — видимо, без ампутации зомбирование невозможно. То-то удивятся гаитянские хунганы! «Мама и бабушка пестовали меня в лоне докучливой заботы, напоминающей теплое коровье вымя», — ну да, раз аорта в мозгу, то отчего бы лону не походить на вымя? Магритт и Бретон в гробу перевернулись от бессильной зависти. «Содержание — в том жеферромонистом духе», — что за странный гибрид феррума с феромонами? «Матросы из Военно-морского флота России своих эрегированных намерений не оставили», — кошмар почище лонного вымени…
Для полноты картины надо бы помянуть и непролазное местечковое косноязычие, — оно то и дело мозолит глаза: «На поиски ушло десяток неестественно долгих минут», «мы потрошили тушки, вытягивали кишки и прятали разделанные куры в морозильник». Фантастический суржик, куда там Елизарову!
«В плане литературы я перфекционист. Надо писать не добротно, а хорошо, отлично даже», — заявил П.Б. в одном из интервью. Платон Сергеевич, вам бы для начала припасть к истокам. К словарям, орфографическому и толковому. К букварю, в конце концов. Освоить хотя бы грамматически правильное письмо, не помышляя до поры даже о добротном. И лишь потом выступать с публичными декларациями оперфекционизме. А то, знаете, как-то оно несерьезно выходит…
Извините, отвлекся. В «Учителе», как я уже докладывал, Беседин сменил эстетические приоритеты: от нового реализма — к традиционному, от трэша — к бытописанию. В последнем, как и раньше в кровопролитиях, сочинитель не ведает ни меры, ни числа, стремясь увековечить все, что под руку подвернется:
«Среди них (книг. — А.К.) валялась еще одна — в красной мятой обложке: Федор Достоевский «Повести». Тираж 100 000 экземпляров. Издание 1989 года, Кишинев. Подписано в печать 11.12.1988».
22 слова ни о чем, — но я из сострадания к читателю процитировал самый лаконичный пример авторской логореи. Текст переполнен подобными пассажами до краев. Не хотите ли рецепт приготовления хот-догов: сосиска, огурцы, кетчуп, майонез, — в общей сложности 130 слов. А как насчет безразмерных меморий о дохлых курах — 1078 слов? И прочая, прочая, прочая… За подобным занятием поневоле заскучаешь, — и Беседина неизбежно заносит в милый сердцу трэш. Получается весьма ферромонистая проза с более чем эрегированными намерениями. Ясен пень, старая любовь не ржавеет:
«Курва возвращается. Не одна. За ней на поводках ползут двое. Первый — худой, безволосый, с будто неживой кожей. Второй — жирный, с отвисающими боками и волосатой спиной. Женщина держит крупную ярко-оранжевую морковь… Морковка погружается в задницу одного из мужиков».
Однако подобные развлечения редки. Наибольший удельный вес в «Учителе» приходится на долю страданий молодого Бессонова. П.Б. с патологической скрупулезностью мазохиста тащит на всеобщее обозрение отроческие комплексы и фобии. В итоге возникает эгобеллетристика самого тусклого свойства:
«Гриша натянул штаны быстро, а вот мои все никак не сходились… Пришлось идти в туалет, любимое место для переодевания; особенно верхней части: ляшки пусть еще видят, а вот четыре полосы жира на брюхе, переходящие в женскую грудь, — увольте».
Подобные надрывные исповеди длятся страницами. А ты мне душу предлагаешь — на кой мне черт душа твоя? Тем паче за душой у Аркадия Бессонова куда как немного: несколько прочитанных книг, обязательная для 90-х любовь к Курту Кобейну, юношеская дисморфофобия и юношеская же гиперсексуальность. Нужен ли 375-страничный роман там, где достаточно популярной психологической брошюрки?.. Коли на то пошло, так и фактуры в «Учителе» для полноценной книги фатально мало: love story да две-три драки с крымскими татарами. Но издатель прибег к обычному в таких случаях расширительному толкованию, известив публику, что «роман вЁдображає реальнЁ проблеми пЁвострова, оголюючи непростЁ вЁдносини татар, росЁян Ё українцЁв, багато в чому пояснюючи причини кримських подЁй 2014 року».
Ага, дуже багато: «За базар отвечай! — Свой борзометр контролируй!» Чтоб вы знали, разборки такого рода происходят на всех широтах. Если Хуан Кабаньеро настучит в табло Рамиро Пофигейрасу, так это их личная драма. Но драка русского с татарином в Крыму — только вдумайтесь, в Крыму!! — тут, воля ваша, без политического подтекста не обойтись. Как и во всей писательской карьере Платона Беседина, живого классика 30 лет от роду, который «определенно сказал свое слово в русской литературе» (Митя Самойлов). И точно, сказал. Правда, по падежам просклонять не в силах.
К вящей радости г-на Самойлова со товарищи, еще не все слова прозвучали. Ибо «Учитель», согласно авторскому замыслу, есть тетралогия. Гегель повержен: фарс продолжается.
