Белый, благородный камень изваяний неподвластен ветру. Каждый из них – мгновение, величайшее из всех творений, жизнь и смерть, сосредоточенные в одном естестве, в одних изгибах рук, на одних складках одежд. Когда проходишь между ними, кажется, что жизнь застывает, и ни время, ни вечность не властны над тобой, над ними.

Вперёди нет ничего, кроме земли под ногами и ветра над головой, рассыпающего по миру уставшие листья. И белые каменные наблюдатели, помнящие рождение и смерть первого и последнего дня и каждого из дней, ни малейшим вздохом не выдадут своего присутствия и своей посвященности в самые бесплотные и тихие тайны земли и неба. И только ветер и глубокие надписи разглагольствуют о том, что пытаются скрыть эти статуи. И продвигаясь всё дальше, вглубь, пытаешься отыскать ответы, ключи от которых держат белые и холодные камни, веками недвижные и призванные охранять покой тех, кто познал тайну жизни и вошёл в её последнюю дверь.

Сотни имён, тысячи судеб – близкие и чужие, ночь и день, жизнь и смерть в одном месте, и нет ни страха, ни упрёка, и вокруг  века и эпохи; и чёрные металлические ворота позади и за ними страждущие и ожидающие чуда,  а здесь, среди белых каменных детей времени темнеют имена тех, кто когда-то так же стоял по ту сторону кованых ворот. И сейчас те, другие, там же стоят и будто ждут своей очереди, не понимая, что ждать вовсе и не нужно – в один прекрасный день и у их изголовья встанет белый холодный камень и сомкнёт их веки и губы навеки вечные.

 

 

РАЗ, ДВА, ТРИ

 

– Позвольте пригласить Вас на танец?

– Да, конечно! – Сейчас начнётся музыка...Так....сначала поклон, потом два вальса...потом…

Уже была середина лета, и зной распалял землю до боли, и я сидела в сени больших раскидистых деревьев, растущих в саду. Не могу сказать, что это были за деревья; наверное, вишни. Разумеется, у меня был кот, – он прыгал где-то рядом со мной, валялся в траве, ловил бабочек и лягушек и был вполне доволен жизнью со мной.

– О! Это Вы! Какая встреча! Рад Вас видеть! Замечательная погода, не правда ли?

– Да, конечно. – Какие красивые глаза у него, и как я раньше не замечала?..

Конец августа. Я не люблю лето. Книга лежала на полке с закладкой на шестьдесят третьей странице, а кот шатался где-то.

– Я приболел немного. Ты приедешь ко мне?

– Да, конечно. Я скоро буду. – Ещё час и я доеду.... Что сказать?.. Нужно зайти в аптеку... Нужен горячий чай, мед.... Ещё час... как долго... Приготовлю ему что-нибудь, наверняка он, как всегда, не ел ничего... Ещё пара поворотов и всё... Что-то строят. Надо обходить. Сколько песка... Темно уже, однако... У него температура, её нельзя сбивать... Фонари. Как красиво... Куда я иду? Зачем?.. Ещё пара ступенек,... какой это этаж?.. Свет тусклый. Сверху. Пол деревянный, скрипит – такое ощущение, что вот-вот и ты провалишься... 

– Здравствуй.

….

Я плохо спала. Точнее, почти не спала вовсе. У него были красивые глаза, сильные руки с длинными белыми пальцами, теплый баритон и плавные, будто покачивающиеся движения. Сотни писем, тысячи слов и ни одного ответа. Такое чувство, будто мир сошёл с ума, перевернулся на бок и смеётся надо мной. Я не спала. Я смотрела в потолок.

– Меня ждут. Через день я уеду. Понимаешь?

– Да... Конечно... – Пустота... Дура ты. Как так можно было? Глупая... И что теперь? Что делать? Он уедет. Я останусь.

Так настала осень. Сад давно был запущен, вишни срублены (если это были вишни; впрочем, теперь уже все равно); книжная закладка сменила свое место прибежища и теперь разделяла друг от друга новые страницы; кот лежал рядом, периодически меняя местоположение, не давая мне вставать с места, путаясь в книжных листах и моих пальцах.

 

 

ПУГОВИЦЫ

 

Фонари. Стук каблуков по сонному ночному асфальту разрывал мнимую тишину, отскакивая из-под ног. Шаги были быстрыми и резкими, но равномерными и уверенными.

Лестница. По ступенькам вниз и яркий свет отбросил тени назад, ударив в лицо.

– Мне нужны лезвия. У вас есть лезвия?

– Да, конечно... Вот, пожалуйста.

– Только эти? – «Нет, не то... этим не удобно, да и слишком много; зачем мне столько – мне незачем,» – Нет, спасибо.

«...Прилавки. Свет. Посуда. Краски. Порошки. Горшки. Какие-то непонятные предметы. Ножи. Банки...

Ножи! Ножницы. Нет, не то..

Не разрезать. А если прожечь? Верно!»

– А спички? Мне нужны спички.

– Да, конечно. Они вон там

– Хорошо, спасибо.

«Гм... Целый сундук спичек. Так много...»

Тишина. Свет остался за спиной, вытолкнув странную ночную посетительницу за двери. Фонари, и вновь стук каблуков обрушился на асфальт, расползаясь тенями во все стороны.

– У вас есть спички? – спросила просунувшаяся через небольшое оконце голова, оставив тело снаружи и продолжая стучать каблуками.

– Извините, нет ли у вас спичек?

– Здравствуйте, мне нужны спички!

– Спички!

«Что за город – ничего не найдёшь, когда оно так нужно. Жёлтый свет. Асфальт. Пальто и шляпы, смеющиеся друг над другом, а внутри, что там? Спички...»

– У вас есть спички?

– Да, здравствуйте. Вот, пожалуйста. Что-нибудь ещё?

– Здравствуйте, нет, спасибо!

Доля секунд и темнота уносила за собой шаги, прорезающие воздух и заставляющие за ними бежать и не успевать подол серого плаща, путающегося в ногах.

«...Дорога. Фонари. Клумбы. Фонтан. Слева? Справа? Справа! Ступеньки. Голоса. Как пусто... Ещё пара шагов. Ветер...»

Простучав ещё пару тактов, бой каблуков остановился у невысокой стены с той её стороны, которая имела при ней возвышение, достаточное для того, чтобы без особых усилий можно было на неё взобраться, хотя сама она и была этажа два в высоту.

Белые, длинные пальцы проскользнули вглубь карманов и достали оттуда моток ниток, иглу, чудом найденные спички и купленные за два часа до этого пуговицы (шесть штук).

Не медля ни секунды, серый плащ был сорван теми же белыми, но крепкими руками с плеч и брошен на широкую горизонталь стены рядом с быстро, но аккуратно сложенными ранее на ней предметами.

«...Всё. Теперь нужно перелезть. Фонарь. Свет в лицо – то, что нужно...»

Ещё через минуту уже со стены свисали ноги, принадлежавшие силуэту, сидевшему на его вершине, тем самым заставляя оборачиваться удивлённые пальто и шляпы, проходящие мимо.

В следующие секунды белые пальцы взяли спички и, укрыв ладонями от ветра жёлтый огонь, начали прожигать нитки, державшие старые пуговицы на старом плаще и теперь легко поддающиеся укусам огня. Ещё один взгляд, брошенный на фонарь, и старая пуговица уже лежала рядом с мотком ниток по левую его сторону. Далее белые пальцы привычным движением вдели нить в иглу, взяли первую пуговицу, лежавшую справа от мотка и, отмерив нужное расстояние, начали пришивать её к  плащу взамен старой.

«...Это раз. Вверх-вниз и ничего сложного. Фонари. Жёлтый свет. Я так редко его замечаю, что глаза уже почти отвыкли от него. Прохожие. Как они ходят? И куда они идут? Что они помнят?...

Два. Тени – их так много. Они разбросаны повсюду и так небрежно, что у меня их всего две, а у того фонаря пять... Нет, не пять... Много...

Три. Лестница. Жёлтый асфальт. Старый театр. Над ним ночь, а он бодрствует. Только он не жёлтый. Он холодный – серый, белый, синий...

Четыре. Середина, половина дела сделана... Прохожие. Неужели они тоже двигаются, мыслят, чувствуют, любят?

Пять. Как холодно... Ветер кусает пальцы, и прорывать иглой серую ткань с каждым разом всё труднее и труднее. Они почти не двигаются...

Шесть. Последняя...

Ну, вот и всё...»

Как только работа была доделана, и последний взгляд был брошен в пропасть под ногами, полуночную тишину сломил вдребезги стук каблуков, спрыгнувших со стены на землю. Белые пальцы схватили грузный плащ за основание ворота и резким и властным движением накинули его обратно на плечи. Через пару мгновений игла была воткнута в моток ниток и отправлена обратно в карман вместе со спичками.

Белые пальцы аккуратно, по одной, взяли старые пуговицы в руку и вплотную подошли к пропасти, чернеющей неисчисляемыми тенями.

Последний взгляд, брошенный в сторону старого театра, и тишину нарушил оглушающий шум падающих камнями пуговиц, несущих в себе память о последнем сентябре.

«...Фонари. Как красиво...»

Ночь накрыла собой город и унесла с головой всех, кто пытался ей сопротивляться, в непроглядную тьму, и только спешный стук каблуков нарушал собой мнимость тишины и спокойствия.  Странная ночная посетительница старого парка унесла с собой тени от фонарей, полы плаща путались в ногах, а на потрескавшемся от жёлтого света асфальте остались одиноко лежать пять пуговиц, прожёных спичками и сентябрём.

 

ЕСТЬ БЫТИЕ; НО ИМЕНЕМ КАКИМ ЕГО НАЗВАТЬ?

НИ СОН ОНО, НИ БДЕНЬЕ*.

 

Я вышла из яркого, заполняющего собой всё пространство и заглядывающего в каждый угол света и направился к густой аллее, с плотно держащимися в своде ветвями деревьев. Ночь уже овладела городом и, как только я спустилась к живой арке, тьма полностью меня поглотила и запрятала в себя.

Теплу не место в этом городе – я поняла это, когда каждый день, проходя по этой самой аллее, не находила в её дебрях ни крупицы света, так любимого и почитаемого среди здешних жителей, – мертвого света. Всё умерло в этих городских стенах: некогда святыни, добродетели смешались с пороками в одну большую кучу грязи и греха, которого не смыть никакими поколениями, не залить никакими слезами, не заглушить никакими мольбами. Эти люди не заслужили тепла. Но в том нет их вины. Вины совсем нет, ничьей.  Быть святым в стенах монастыря не сложно, а не жить вне их – почти грех.

Мёртвый свет остался позади и больше не резал глаз и не терзал больную, увеченную язвами душу. Здесь, среди этих древесных громад, от корней пропитанных жизнью, он был бессилен, захваченный могучей кроной и скованный ею – его не допустят проникнуть в священные тайны, доступные только живым – среди них мертвецам нет места.

Несмотря на то, что по календарю был март, временем владела Осень. Оттаивающие грязью лужи, мокрая, больная, замерзшая земля, серое и зыбкое небо, скорченные временем дерева, резкий и беспощадный ветер – всё это лишь более усиливало терпкий запах одиночества, тоски и уныния, которые присущи лишь ей одной – Осени. После неё не будет смерти-зимы, она сама – смерть; после неё лишь снежный саван и белое небо – одно единственное для всех, больше, дальше и глубже самой бесконечности, величественнее всех богов, посаженных в него пешими невечными жителями земли. Наступит время, и Небо накроет все поля жертвенным светом в дар Осени, в дар Смерти – настоящей, сменяющей поколения, закрывающей веки и приводящей в порядок дыхание, а не несущей страх и небытие.

Когда я вышла из аллеи тот же мертвенный свет, от которого я бежала в древесную сень, обжег меня и растёкся по лицу и телу, заражая своей неживостью, впитываясь и растворяясь смертельными лучами во мне. Скорченные временем деревья из последних сил держали на своих горбах  небесную тяжесть, неподвластную и непосильную ни одному смертному, ни одному божеству. Пустынная дорога не знала ни начала, ни конца – только здесь и только сейчас, под этим огромным небом и одинокой луной, всё также каждую ночь выползающей из-под земли и заливающей своим светом все зримое бытие. Рядом с ней ни одно из мертвенных творений человеческих, каким бы гением оно не было создано и каким бы ярким земным светилом оно ни было, никогда не сможет оторваться от земли и осветить бездонную темноту над ней. 

Через пару перекрёстков последние свидетели и держатели ночной жизни не спящих людей погасли. Я остановилась, пытаясь ухватиться чернеющим взором  за верхушки деревьев. Тьма растеклась по земле, и не осталось ничего, – лишь небо-решето над головой и душа-сито в груди.

 

*Е. Баратынский

 

РОМАНС

 

– В чём дело?

– Что?

– Я о тебе – ты меня избегаешь. Почему?

– Почему избегаю? Нет.

– Избегаешь. Или игнорируешь.

– Нет, ни то, ни другое.

– И это не в первые – в прошлый раз было то же самое. Объяснишь?

– Не бери в голову, сегодня я замёрз и убежал и ты тут не причём. Правда.

– Ты каменный, как ледяная глыба.

– Поговори со мной.

– И что тебе сказать? Ты и так всё знаешь.

– Это пройдёт, поверь.

– У кого?

– У меня. Я тебя не избегаю.

– Но опасаешься. Боишься, что потеряю голову и раздую из всего бог весть что?

– Нет. Ты не причём, я тебе доверяю.

– Я ждала тебя

– Я знаю.

– ...и поэтому не пришёл. Я знала, что ты не придёшь. Мне было холодно и одиноко.

– Да, мне тоже... Закрыть окно?

– Нет, пусть. Мне нравится сидеть здесь.

– Я тебя не вижу

– Темно. Фонари потушили всего пару часов назад.

– Почему молчишь?

– Улыбаюсь.

– Не молчи...

– Поговори со мной.

– Что тебе сказать?

– Что случилось? Я ждала тебя целую вечность.

– Я сказал тебе, что опоздаю.

– Ты пришёл под конец, когда я уже смирилась с тем, что тебя не будет.

– Нет, я бы пришёл. Ты же ждала меня

– Да, ждала.

– Извини, я был немного занят.

– Не извиняйся.

– Прости... Что?!

– Ничего. Улыбаюсь.

– Слезай с подоконника. Там дует. Замёрзнешь.

– Нет. Я смотрю в окно

– Там ночь.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Утром ты уйдёшь.

– Да. Но я же вернусь.

– Не знаю. Я тебе доверяю.

– Хочешь, чтобы я осталась?

– Нет. Тебе нужно будет уйти. Ты же знаешь. Мы же все обсудили.

– Да. Слышишь?

– Тишина…

– Да... Утром её не будет.

– И тебя тоже. Ты опять что-то поёшь?

– Угу..

  Мне грустно, потому что....

  Ты не пойдёшь на работу?

– Нет.

– Они будут тебя ждать.

– Пусть.

– И куда ты пойдёшь?

– Никуда. Останусь здесь и буду ждать тебя.

– Весь день?

– Да.

– А если не приду?

– Сяду на подоконник и буду смотреть в окно.

– …и знаю: молодость цветущую твою...

  Они всё равно когда-нибудь узнают

– Ну и пусть. Мне нет до них дела.

– Не сиди на полу. Залезай ко мне

– Нет. Не хочу. Дай мне руку.

– …За каждый светлый день

 Иль сладкое мгновенье.....

– Ледяная

– Как и ты.

– Хочешь, сходим завтра куда-нибудь? Вдвоём.

– Я занята, ты же знаешь.

– Да, знаю. Мне тебя не хватает.

– Не говори глупостей

– Куда ты пошла? Ночь же ещё не кончилась!..

– Подожди. Не вставай. Я хочу включить свет.

– Зачем?

– Сейчас... Вот. Теперь встань и посмотри на окно. Что там?

– Там? Окно. А за ним город и ночь.

– Нет! Посмотри ещё! Смотри! Что ты видишь? Расскажи мне. Смотри, я закрыла глаза и теперь вокруг одна темнота, а ты покажи мне, что это не так.

– Ну... А! Я понял! Я вижу тебя. Ты стоишь посреди комнаты, босиком на холодном полу в лёгком платье и закрываешь глаза руками. У тебя белая кожа и длинные красивые волосы. И я люблю тебя. Теперь ты улыбаешься, и я люблю тебя ещё больше.

– Дальше.

– Я стою рядом с тобой и смотрю в окно (ты снова улыбнулась), тоже босиком на том же холодном полу. На мне футболка и широкие шаровары, но если бы я себя не знал, я бы подумал, что это пижама (не смейся).

– Это и так пижама! Зачем же ты её тогда надел?

– Потому что тебе она нравится.

– Не отвлекайся.

– Хорошо. Ещё я вижу стены, картины, полки с книгами, письменный стол, бардак на нём, два кресла, плед, валяющийся на полу, рядом кружка недопитого чая, такая же кружка с молоком на подоконнике...

– Замечательно. А теперь дай мне руку (не смотри на меня – смотри на окно) и скажи, что ты видишь там, ЗА окном?

– Там – город.

– А где ночь?

– А ночь... Ночи нет... Там... Там утро... А ты со мной...

– Видишь, а ты говорил, что я уйду.

– Я не знал...

– Поздно уже. Скоро начнут зажигать фонари. Пойдём спать?

– Пойдём. Только не выключай свет.

– Хорошо.

– Я хочу, чтобы, когда я завтра ночью вернусь, было утро, и чтобы ты была здесь.

– Да. Я буду.

 

НОЯБРЬ

 

…и поезд остановился. За пределами владений зелено-черных вагонов было слишком холодно для того, чтобы тут же сорваться с места и устремиться к выходу. Было дано не более получаса на то, чтобы решить: остаться в купе или выйти и поздороваться с невиданным ранее северным солнцем. Хотя в самом его наличии (солнца то есть) можно было усомниться – за всё то время, пока в ушах отдавался металлический стук колёс, никто из пассажиров его не встретил. Укутавшись потеплее в плед и прислонив голову к мутному стеклу, я решила просто не двигаться с места, пока поезд вновь не возобновит свой ход.

Тяжелый вздох – это захлопнулись двери вагонов – и металлический зверь, прорычав в небо, сорвался с места, оставляя за собой шлейф замерзающих рельс.

Дверь купе заскрипела и отбежала в сторону. Внутрь вошёл мужчина, небрежно подталкивая перед собой девочку лет шести. От них пахло свежим холодом и серостью. Вот уже вторые сутки как мы ехали вместе и делили на троих одно окно. Я не большой любитель дальних поездок, утомляющих и превращающих тело по прибытии в муку,  и потому единственным моим утешением в пути были эти двое. За то время, пока колёса мерно выбивали ритм наступающей зимы, я успела сделать несколько замечаний относительно моих попутчиков (подтвердить их было некому в связи с исключительной молчаливостью обоих, и потому мои теории приняли вид аксиом – ничто не требовало никаких доказательств; все это было не важно). Мужчина был очень сдержан, имея в запасе скуднейший багаж выражений лица, явный поклонник модного ныне минимализма. Невероятная голубизна газ девочки выдавала её родство с ним, холодным, как ноябрь. Она была проще, но ледяная глыба её сопровождающего устрашающе действовала на неё и потому она мало что выпускала наружу. Я могла лишь предположить, что это были не отец и дочь, – уж очень пренебрежительно мужчина относился к белобрысой Герде, и потому единственное, на чем я пока остановилась – это брат и сестра, хотя его отношение к ней этим не оправдывалось. Не проронив ни слова, он лениво опустился на своё место; девочка с грохотом прыгнула на сухую постель, заставив последнего бросить в неё недовольный взгляд. Девочка сжалась, потупив голову, и мне стало жаль её, но мне нечем было ей помочь. Я не знала даже её имени, хотя это было довольно жалким оправданием.

Через некоторое время дверь вновь застонала и внутрь вошла, как оказалось, наша новая спутница. Она нежно повернула дверную ручку и, поздоровавшись с тишиной, опустилась рядом со мной. Я не помню, как она выглядела, помню лишь, что я поспешила выйти, дав ей, тем самым, занять мое место.

Серый грязный дым застилал бледные стёкла, и протекающие за ними леса и небо сливались в густую смесь красок перед глазами. Ноябрь отдавал холодом и он был прекрасен…

«Не ковыряй, – растёкся шепот по потолку. Девочка, пытавшаяся отодрать вымазанную зеленкой засохшую ранку с пальца, убрала руки за спину и улыбнулась. Сидевшая напротив неё дама улыбнулась в ответ и, наклонив голову на левое плечо, прищурила левый глаз. Девочка с сияющими глазами молча повторяла всё за забавной спутницей, которой она тут же представила свою тряпичную серую куклу. На запотевшем окне стали вырастать и распускаться цветы; маленькие детские пальцы в ответ оживленно водили по стеклу и над цветами появились облака и лучистое солнце, а с краю корявые буквы встали в мокрое «МАЙR». Ноябрь выступил рядом в тонкую сетку на стекле.

 – Посмотри, видишь, там, за окном?

 – Вот там?  – тёплый отпечаток маленького пальчика расплавил холодную ажурную плёнку на стекле.

 – Вот, смотри! Видела? Там, за деревьями! Смотри, как они бегут и сияют, как снег летом! Вот это лесные нимфы и духи зимы, а вот и двенадцать месяцев, видишь, вот этот серебряный с посохом – Декабрь, а вон Март и Февраль под руку идут, а вот там, на деревьях, маленькие, звенящие с большой головой – видишь? – это древесные божества, дети лесного духа.

– А они добрые?

– Они не добрые и не злые – они настоящие, как дождь осенью. Пока слышишь его за окном, он поёт по стеклу, но стоит только ему коснуться земли, лишив её твёрдости, как человека, лишив его покоя, как тут же все начинают ругать дождь, забыв, как прекрасно он пел мгновения назад. Память людей не долговечна, как и они сами. Сегодня они забыли ключи от квартиры, а завтра – кого-то, кого они когда-то любили. Это бывает больно, но и это не добро, и  не зло – это то, что настоящее.

– А что тогда добро?

– То, что остаётся вот тут – ткань под грудью нежно собралась в складки под белыми пальцами. Девочка сжала губы и вновь отвернулась к окну.

– Смотри, они машут мне! А вот эти –  маленькие бабочки? Сколько их: вот тут, там, и тут, и тут, и вот тут тоже, смотри!

– Это владычицы полей, они опустятся на землю, как только Март выйдет вперёд, тогда Февраль разольётся по земле талым небом и вернётся к своим братьям, готовя уже вместе с ними в путь босоногих близнецов.

– А я знаю, когда они придут! Ведь скоро, правда? Как только истопчутся мои сапоги, да? – так мама говорит, – а я их быстро истопчу, чтобы поскорее уже лето пришло, а потом я пойду в школу и буду самой умной и красивой – так тоже мама говорит.

– Не спеши, посмотри вот сюда, видишь, – тонкая ажурная сеть расступилась под белыми пальцами, – там, на верхушках деревьев, – это Время. Оно течёт по кружевам ветвей, обволакивая и впитывая в себя часть жизни под собой. Его несут в себе боги вечных ветров, пролетая под вечным небом. Когда-нибудь и над тобой разольётся цветное Время, а пока слушайся маму и не забывай здороваться с лесными братьями  и этими богами – они всё же боги, пусть и такие старые и босые.

Девочка замолкла, наблюдая, как за окном стали вырастать дома и люди и металлический червь начал хрипеть и замедлять ход. Холодная дама накрыла голову платком и встала навстречу двери. Взявшись за ручку, она на прощание улыбнулась своей юной собеседнице и, бросив полустрогое «И не ковыряй ранку, хорошо?» растворилась в потоке шляп и пальто, спешащих наружу.

– Хорошо! – девочка, привстав, кивнула, широко улыбнулась и прислонилась льняной челкой к седому стеклу.

Спустя четверть часа колёса снова выбивали медный марш, а перед глазами пролетали столетия…

Всё это время я старалась почти не дышать, прислонившись взглядом к дверному проёму. Аккуратно оттолкнув дверь, я тихо вошла внутрь и села на своё место. В купе было также холодно и пахло ноябрём.

Белокурая  Герда всё ещё не отрывалась от окна. Я перевёл взгляд с неё на стеклянный пейзаж, пытаясь поймать картинки, мелькающие в детских глазах, но видел только то, что было за стеклом – удаляющиеся деревья и небеса стылой земли. Она заметила мою скованность и нежно улыбнулась, не переставая смотреть в окно.

– Она сказала, что Вы не увидите их.

– Что? – от неожиданности я растерялась и не нашла ничего для ответа. Она произнесла это настолько уверенно, что я не посмела усомниться в серьёзности её слов.

– Она сказала, что Вы их не увидите. Она сказала, Вы слишком занята рассмотрением окна для того, чтобы видеть что-либо за ним. А ещё Вы добрая и хорошая и...

Дремавший всё это время мужчина открыл глаза и сердито шикнул на девочку. Она сжалась и заерзала на месте, ковыряя мокрое стекло. Грубые руки резко отдернули маленькие пальчики от окна, призывая их тем самым к смирению. Чуть подавшись вперёд, тихим шепотом я продолжила начатую с белокурой сестрой ледяного великана беседу:

– Это тоже она сказала?

– Нет, это я сама знаю.

Я оставила на стекле тающее «АНЯ» и мы подружились.