Марина Саввиных

Сердце-алмаз, или Кто наградил Адалло

1.

Майские праздники 2015-го я встретила в Махачкале. В моём родном городе на тополях и берёзках только-только проклёвывались первые листочки, а столица Дагестана уже утопала в свежей зелени и цветах. Всюду — нежно-зелёный, розовый, белый. А ещё красный — словно каспийский берег, улицы и парки захлестнул кумачовый ветер. Махачкала готовилась к параду Победы. И чувствовалось, что это не пустая формальность. Вот стайка ребятишек выпорхнула из школы — у большинства к воротникам курточек приколоты гвардейские ленты. Такие же — у многих прохожих на улице. Ленты, флажки и всевозможную праздничную символику можно купить на каждом углу, и торговля идёт бойко — люди охотно выражают своё отношение к предстоящему событию, которое в этом году обрело — казалось, уже безвозвратно утраченный — смысл.

Открытая, приветливая, гостеприимная, как всегда, и уже по-свойски ласковая, Махачкала на этот раз показалась мне детски беспечной, словно и не было здесь ещё так недавно стрельбы, взрывов, унёсших многие жизни, словно не было и нет противостояния сил, готовых в любой момент ополчиться друг на друга и принести новые жертвы на алтарь вражды... Люди хотят верить в добро, радоваться наступившей весне, любить, растить детей, чтить и поминать предков. И делать это — так, как привыкли. Как на роду написано. Оказывается, за это иногда приходится платить непомерную цену.

 

Отправляясь в гости к выдающемуся аварскому поэту Адалло 1, мы с Миясат 2 договорились, что не будем затевать с ним разговоров о политике. Но разве можно, говоря о поэзии, то есть о красоте и безобразии, о справедливости и подлости, о добре и зле, избежать опасных поворотов?.. Наша беседа, занявшая два незабываемых вечера, сама собой «притянула» основной вопрос эстетики и морали: возможно ли человеку, устроенному Творцом для созидания и всеобщего блага, счастливо и в то же время честно жить на земле?


2.

От Адалло буквально струился свет... но не сразу мне удалось избавиться от... предубеждённости? настороженности? Я слышала о нём столько нелицеприятных определений, из которых «старый ваххабит», пожалуй, самое мягкое. А передо мной — седой, как лунь, Дон Кихот со смеющимся взором. Смотрит с явной симпатией и откровенным любопытством. Старец-дитя. Поэт. Читает стихи на аварском. Ни слова не понимаю, но музыка его речи — завораживает. И когда Адалло начинает повторять те же строки по-русски — догадываюсь, почему меня так увлекло его чтение. Дело не только в звуках (хотя звукопись Адалло считает основным инструментом своей поэтики). Главное — энергия смысла, космическая перспектива, с высоты которой начинается разговор с читателем-собеседником.



3.


Адалло. Поэзия как предсказание и борьба
4 мая 2015 года

Мне восемьдесят лет. Даже с лишком. Между прочим, мужчины до шестидесяти лет отбрасывают свои годы, а после шестидесяти — добавляют. (Смеётся.) Какой мудрец! Столько лет жить и только в конце жизни догадаться — я только в последние годы обнаружил, почему чиновники так не любят талантливые произведения... я тайну открыл, об этом никто ещё не знает! Оказывается, надо сделать так, чтобы существовала литература, поэзия... и чтобы она была посредственной. Почему — посредственной? А потому что — поэзия учит людей видеть правду! Если поэзия не несёт правду, она уже не поэзия. Поэзия вся пропитана правдой. Поэтому поощряется посредственность. Лауреаты... то, сё... Телевизор... зачем? Да чтобы глушить! Чтобы заменить в мозгах у людей представления... чтобы люди вообще не имели понятия о поэзии. Вы поняли мою мысль?

 

...Они вывели породу этаких литературных «гусей», которые чуть-чуть бегают, чуть-чуть летают, чуть-чуть плавают... Недавно я дал большое интервью «Литературной России», оно было опубликовано... там тоже я высказал эту мысль...

 

Так вот, эти «гуси» действительно думают, что они владеют поэзией. А на самом же деле я встречал людей: сапожник, каменщик, чабан — мастер чего-то,— если он любит свою работу и делает её аккуратно — слушай! — великолепные собеседники поэзии! А тут — пятнадцать книг изданы, поэты, лауреаты! И не ведают, что такое поэзия. «Гуси», «гуси»... Самое ужасное — это то, что людям проще слушать телевидение, радио — слышать, что о ком-то говорят: он — поэт! Правда, я имею в виду только аварскую литературу — я не имею права говорить о других литературах, потому что я не умею на кумыкском читать, на лакском... и вторгаться туда я не могу.

 

...Я плохо отношусь к переводам. Особенно — к русским переводам. В моём родном селении, в горах, академик Н. Ф. Яковлев из Москвы обнаружил камень в стене... с письменными знаками... этому камню полторы тысячи лет. Его расшифровывал ещё академик Марр. Но расшифровке это не поддаётся. Единственное, что он сказал: это один из языков древней Албании. Так это как раз один из языков моего селения! И историки нашли, что на этом языке изданы были книги! А современный поэт, который плавает где-то между небом и тучами, пишет о том, что наши предки не умели даже держать карандаша в руках!.. И никто не думает: а вот эти аварские поэты... откуда они черпали свой великий, богатый литературный язык? Для того чтобы создать литературный язык для поэзии, нужны сотни и сотни лет! Национальная политика российская была настолько груба, бессмысленна, безграмотна и зверски вредна для культурной самобытности народов Кавказа. Тысячелетние традиции были насильственно прерваны!

 

...Подстрочники при переводе — это слепая вещь. Я работаю над строкой — до тех пор, пока она не подчинится мне так, как надо... до тех пор — я её никуда не выпускаю.

 

...Могу ввести вас в историю: в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, после пленения Шамиля, на Кавказе против России были большие восстания... это было страшно подавлено. И много могил наших авар... там, у вас, в Сибири, в Красноярском крае... Я покажу вам книгу — «История Гидатля». Почему такая большая, тяжёлая книга? Кто её не похвалит — тот ею получит по голове. (Смеёмся.) Пусть попробует кто-нибудь поругать её! Мне пришлось очень много в архивах копаться. Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год. После этого как топором была обрублена аварская поэзия. Она состояла из любовной лирики и поэзии героической, воспевающей воинскую удаль. Это потрясающей силы стихи! А после этого поэзия прекратилась начисто. Есть действительно могучий классик аварской поэзии. Махмуд из Кахаб-росо. Он был убит. Я не очень высоко его ценил, но позднее пересмотрел своё отношение. Этот человек знал мощно восточную литературу. Он выводит в своих стихах таких героев, о которых мог знать только очень просвещённый человек! Так не мог же он писать только любовные стихи!

 

Хочбар 3 в пламени выдержал несколько секунд! а мои соплеменники из Ахульго в самое жаркое время лета... без воды, без пищи — сколько выдержали?!.. И представить себе поэта, который в то же самое время жил в селении, откуда был виден Ахульго,— и чтобы он никак не откликнулся на это?! Такой поэт, такая громадина! Как мог?! Я удивлялся... как он мог видеть такую трагедию Народа, такой героизм — и не отреагировать... в мире ещё не существовало такого бытового героизма... женщины снимали одежду со своих убитых мужей и занимали их место...

Русский офицер усыновил пленного мальчика, дал ему свою фамилию и, когда тот вырос, отправил на службу в армию. Царь смотрел войска и спросил: есть ли жалобы какие-то у кого-нибудьУ меня есть».— «Что вы хотите?» — «Восстановить мою родную фамилию».

И восстановили же — в офицерском звании. Как раз из Ахульго был этот человек.

 

Имея великое образование, память, талант, вряд ли Махмуд мог ограничиться одними любовными стихами... он не мог! Значит, стихи героические у него всё-таки были! Но они были уничтожены. Его отец считал, что Махмуд занимается неподобающим делом, стишки какие-то сочиняет. Но стихи эти были уничтожены не отцом, а большевиками. Почему? Потому что большевикам нужно было растлить дух народа... Вот что им нужно было.

 

...Поэзия — это предсказание и борьба. Даже в лирическом стихотворении, о любви к женщине, должна где-то в глубине присутствовать борьба. Вот — песня о Хочбаре. Считается, что это он сам поёт. И что вроде бы он не сгорел, а выбежал из огня. А на самом же деле эту песню сочинили другие люди, и я совершенно случайно узнал, почему это было сделано, откуда взялась версия, что Хочбар не сгорел, а убежал. На это свет проливает другая история. Бахтику, сестру аварского хана Алихана, выдали замуж за карабахского хана. Она говорит брату: не выдавай меня туда. Он отвечает: как же не выдавать, если моя казна заполнена деньгами этого хана? Неужели нам деньги не нужны? Смысл этого стихотворения какой? Брат её продаёт! Душу народа, дух народа... так для меня Бахтика и Хочбар — одно! Почему я это вижу? Почему поэт скрыл от меня то, что я вижу? Что Хочбар выбежал из огня?.. А потому что образ Хочбара был бы ущемлён! Во-вторых, этому величайшему поэту — он был величайшим из величайших, потому что вложил это в стихи... он должен был сказать: придёт время, когда нам нужны будут молодые люди, которые, как Хочбар, могли бы войти в пламя за родину, за честь, за достоинство... но вот здесь как раз и есть предсказание... это — Ахульго...

 

...Плохой, мелкий, гадкий человек не может быть поэтом. Но сейчас — люди очень озлоблены. Завистью ослеплены. Если бы вы знали, что пишут обо мне. В... как его?.. в Интернете. Часто — талантливые люди. И пишут — талантливо. Алкаш, говорят. Когда нечего выпить, говорят, он идёт на христианское кладбище, и там выброшенные бутылки — после поминок — выливает остатки и пьёт... (Смеёмся.) Это ли не талант — такое придумать? 4 Поэт... в нём есть что-то такое... он не может быть вредоносным... Иначе в том, что он пишет, обязательно будет фальшь. Если не сразу, то рано или поздно это заметят обязательно. Я уже говорил это: поэт должен быть чище падающей с неба снежинки. Я очень часто употребляю это выражение: Коран ниспослан в стихах. Достойные, настоящие поэты об этом не забывают. Там говорится о том, что поэты — это люди, которые говорят то, что им Сатана внушил. А Сатана подслушивал где-то там, в небесах, и оттуда им нашептал... и — посмотрите, сказано: они блуждают в долинах бессмысленно... поэты... но те, которые чисты, приравниваются к пророкам... хотя такого слова там нет, но очень высоко ценится дело поэта... там, при Коране, видимо, тоже знали, что поэты могут много 5.

 

...Если ты ждёшь от государства чего-то — ты его раб. Ты будешь ждать, что его слуги тебе скажут. Ты уже не поэт. Ты рождён для того, чтобы драться с ними до конца! Кто, кроме тебя, будет с ними драться?

Миясат. Всегда — драться?

МС. Истину царям с улыбкой говорить?

Миясат. С улыбкой и драться — это же разные вещи!

МС. Но — истину же говорить?

Миясат. Но всегда ли надо драться, чтобы истину говорить?

Адалло. Истину говорить — это и есть драка. Один «поэт» оказался за границей. Ловчил, мошенничал, что угодно... другой «поэт» — спился, валялся где попало на улице... но — добавляю — ни тот, ни другой не были поэтами. Тот был бизнесмен от литературы, а этот — графоман. Я вот написал сегодня: «Оторванный от Творца, человек не может быть свободным». Хочешь узнать, какие премии я получил за литературную деятельность?

Мне позвонил Чиркейский устаз 6... который потом взорван был... он хотел, чтобы я прочитал ему одну поэму, ещё не опубликованную. Я поехал к этому муфтию. Он был там с несколькими мюридами. Я начал читать поэму. Это большая поэма. Часа три с лишним я читал. Надо было это читать с комментариями. Там есть места, которые они могли не понимать. Такого внимания я нигде никогда не имел. Настолько они внимательно слушали! Свою поэму я знаю наизусть — и мог бы читать наизусть, но читал с бумаги, потому что хотел следить за выражением их лиц, как они воспринимают, потому что я подверг критике их духовенство. Но — справедливой. И что же? Никаких вопросов, никаких выступлений... выпили чай, вышли на дорогу. Все, во главе с устазом. Провожать меня. Я подаю каждому руку. А устаз, великий устаз — в конце стоит... как только я подал ему руку — он поднял к своим губам мою руку и поцеловал. Мою руку. А я терпеть не могу такие вещи, но раз он дал повод — давай я тоже его руку тянуть к себе... нет! Не дал! И — слава Богу! (Смеёмся.) И тогда он сказал: «Адалло, ты не думай, что это ты написал эту поэму...» Я подождал: что-то он скажет... «Когда ты её писал,— говорит,— над тобой витал ангел, который каждую букву кидал под твоё перо». Никогда никто в мире такую оценку не получил! Это я — получил! Слышишь? (Смеёмся.)

Другая награда связана с героиней моей поэмы по имени Анисат. Смотрю, что-то Хадижат моя... невнимательна ко мне... что-то хмурится... что-то не то... я терплю... наконец выяснилось: дело в поэме! В моей героине. «Кто она такая?» — говорит. Я не понял сначала: «Кто — кто такая?» — «Эта Анисат?» — «Да это выдумка моя!»

Не поверила! И тогда я сделал вывод: Адалло — лучший поэт! То, что она поверила,— чем не оценка литературная?!

 

В Хунзахе были какие-то спортивные состязания. Из близлежащих районов туда тоже ездили смотреть. И мои племянники ездили туда. Один человек, который смотрел эти соревнования, спросил: «Откуда вы?» Они сказали, из какого они селения. Он дальше спрашивает одного из них: «Адалло знаешь?» — «Знаю. Я — племянник его». Этот человек суёт в карман руку, вынимает пять рублей и дарит ему. Совершенно неизвестный человек... Чем — не премия? Вот такие у меня премии. (Смеёмся.)

 

...Стихи требуют очень большого здоровья. Физического. Я уже написал последнее стихотворение. И на этом завершаю своё творчество. Месяца три-четыре тому назад я проснулся от собственных слов. Которые составлялись в стихотворные строки. Я включил лампу и записал это себе вот здесь. Это очень грустное стихотворение.



Я тороплюсь, дорогой друг,
Оставить этот мир, жизнь,
Уйти туда... далеко,
И вечно стремится в груди
Сердце
Увидеть то место,
Где ты будешь вечно.
Когда посчитаешь эти годы,
Прошедшие годы, и подумаешь —
Ты увидишь впереди
Усмехающуюся над тобой пустоту.
И когда поднимешься
Над морщинами своих мечтаний
И вокруг поднимутся
Леса вопросов —
Лишь одна пустота
Смотрит на меня,
И она говорит:
Ценнее меня ничего нет.
И падает дождь,
И это, оказывается,
Из моих глаз
Слёзы.
И я был на этой земле,
Послан Аллахом,
И не мог я делать ничего,
Кроме правдивого, правильного,
К хорошему лишь я шёл,
Для друга я делал это. Что поделаешь?..
Вот, мама, я не человек,
Который жаждал славы.
Я сушёный и жаждущий.
............................
Двадцать или сто лет
Если даже пройдёт,
В сердцах будут обо мне
Горевать
Далёкие будущие писатели,
Возьмут с меня пример.
Оставшийся один-единственный
Горец
Будет глотать слезу
Над моими мечтами...

Это что-то такое... Не смахивает это на «Памятник» Пушкина? (Смеётся.)

Время сейчас такое. Люди должны задуматься. Люди нового поколения, во всяком случае. То, что сейчас пишут, я не могу читать. Имею в виду аварскую литературу.

 

Миясат спросила: нужна ли аварская поэзия русской литературе?

— Нет,— сказал Адалло.— Русской литературе нужны русские поэты. А я по воле Творца родился аварцем и должен работать на этот народ! А не бежать в Москву показать себя!



4.


Миясат Муслимова. В измерении, далёком от политических пристрастий

Удивительная судьба у Адалло: являясь самым большим поэтом современной Аварии, будучи признан народом и ценителями литературы, знатоками родного языка, он остаётся вне литературной жизни республики. Политическая опала не просто сыграла с ним злую шутку, обернувшись поэтическим одиночеством. Политическая опала диагностировала имитационный характер дагестанского литературного процесса, в котором настоящие таланты либо умалчиваются, либо оказываются под явным или скрытым прессом чиновников от писательского союза, руководство которого ориентировано на властные кабинеты. Власть, в свою очередь, полагает, что назначенные ими представлять дагестанскую литературу лица и их подопечные и есть наше всё. Литературная ситуация такова, как если бы при жизни, например, Пушкина, его имя было подвергнуто забвению, а литературная жизнь вращалась в публичной сфере преимущественно вокруг Ноздрёвых или Чичиковых от литературы. Но поэтический голос Адалло живёт в ином измерении, далёком от пристрастий любой политической или литературной погоды. К нему применимы в полной мере слова О. Мандельштама о поэзии как сознании своей правоты. Его поэзия укоренена не в сегодняшнем дне, хотя о нём он свидетельствует как никто, не в традициях советской литературы, открывшей нам много талантливых имён, ярчайшее из которых — имя Расула Гамзатова, оказавшегося вольно или невольно гениальным имиджмейкером республики. Поэзия Адалло не деформирована или не обогащена — как кому удобнее — реалиями советского образа жизни, она так мощно впитала духовную силу и способ чувствования, переживания и выражения национального духа, так органично укоренена в тысячелетиях его существования, что представляет собой единственный, по сути, в дагестанской литературе пример явления кавказского архетипа. Не псевдоэтника, не антуражная образность, не тамадическая мудрость в ожидаемом обрамлении, а кровная, неразрывная связь со своей землёй и с её историей, с голосами тех, кто пронёс через века героику преодоления и ярость сопротивления, стоицизм и бескомпромиссность самостояния — вот что питает нерв поэзии Адалло. Диапазон его поэтического звучания широк и богат, в нём есть всё: тончайший лиризм и обличительный сарказм, дерзкий вызов и медитативная сосредоточенность, ирония, трагическое вопрошание и спокойное приятие неизбежного. Не много можно назвать поэтов, чувства которых с годами, в возрасте старца, звучали бы с той же, если не большей, силой переживания, что и в дни молодости. Жизнь и Смерть сталкиваются в его стихах, и старость становится не столько мерой их ощущения, сколько силой, оттеняющей контраст между верностью Духа самому себе, его вечной молодостью и бренностью тела. Слово Адалло ёмкое и точное, оно никогда не сбивается на общее место или литературную традицию — оно всегда есть сама жизнь, и чуткость поэтического слуха автора всегда есть отражение полноты его существования. Жаль, что непостижимое мастерство звукописи автора доступно только носителям аварского языка. Богатейший язык, а главное — виртуозное владение им, использование аллитерации как носительницы смысловой акцентировки, когда рифмуются не окончания строк, а словно все звуки, перекликаясь и отсылая друг к другу, наполняя новыми оттенками смысла образы и разворачивая целую поэтическую вселенную,— всё это не позволяют передать ни переводы, ни подстрочники. Адалло очень требователен к себе, поэтому скептически относится к переводам и никогда не стремится быть переведённым, полагая, что подстрочники больше позволяют передать индивидуальность автора. Тем не менее его переводили крупнейшие русские поэты: Ю. Кузнецов. П. Кошель и другие. Но это было в доперестроечные времена. И только в этом году к стихам аварского поэта Адалло, автора около пятидесяти книг на аварском и русском языках, живого классика дагестанской литературы, обратились переводчики.



5.


О переводах и переводчиках

Листаю двенадцатый том Собрания сочинений Адалло на русском языке, изданный Дагестанским научным центром РАН в 2014 году. Здесь собраны русские подстрочники аварских стихов, выполненные филологом З. Гаджиевой, журналистом М. Идрисовым и самим Адалло — с обстоятельным разъяснением необходимости такой публикации.

 

Директор Института языка, литературы и искусства имени Г. Цадасы 7.

 

Но что значит — «в искажённом виде»? Первое же стихотворение Адалло, поразившее моё воображение, знаменитое «Алмазное стремя», я прочла в гениальной интерпретации Юрия Кузнецова. В интерпретации. Не в переводе. Ибо, как выяснилось при знакомстве с русским подстрочником оригинала, стихотворение, включённое в сборники Адалло как перевод, на самом деле — блестящий образчик собственной лирической стихии Юрия Кузнецова, имеющий с шедевром Адалло лишь самое приблизительное сходство.

 

Текст Адалло:



Я в алмазное стремя
Беспечно вдел ногу —
Засветилось в небе высокое чудо,
Глубокая тайна загудела внизу.
По порогам жизни моей
Потоком потёк Тобот 8 мечтаний.
От стука уносимых камней
Грохот постоянно звучит в голове.Как летучие сны, померкли солнца,
Короткими встречами опустели луны,
На просторы новых людей
Торопливо помчалась жаждущая мысль.В каких пустотах небесных
Простился, драгоценный алмаз?
В твоём сердце достойном, нору вырыв,
Как теперь мне хочется заснуть.Я в алмазное стремя
Беспечно вдел ногу.

 

Вариант Юрия Кузнецова:



Как только нога моя в стремя войдёт,
Небесная синь, словно гнев, полыхнёт.
Земля задрожит, и разверзнется время,
И, камни влача по иссохшему дну,
Гремя, моё стремя настигнет волну.
Алмазное стремя!Как сны, проплывают заря и закат,
Неверные луны навстречу летят.
Поведай, где спешится Всадник, гоня
Покрытого пеной Вселенной коня,
Крылатое стремя?!Я в сердце алмаза тайник прорублю,
Чтоб царственным сном позабыться на время.
Беспечный, во сне я ногою ловлю
Летящее стремя,
Заветное стремя!

 

Сравнивая два этих текста, буквально физически чувствуешь, как, оттолкнувшись от «зацепивших» его нескольких образов «Алмазного стремени», гениальный Кузнецов увлекается восходящим потоком собственных переживаний и совершенно перестаёт заботиться о том, что, собственно, говорит Адалло. М. Магомедов замечает по этому поводу: «...бросается в глаза, что оригиналу соответствует только половина образов перевода и не соответствуют многие действия и сама структура стихотворения. Здесь введены новые образы, не сохранён „звуковой узор“, исчезли дух и настрой оригинала. В этом переводе Ю. Кузнецов вообще не понял идею произведения Адалло» 9.

 

Но что это за «идея»? В чём заключён «дух» произведения Адалло? И тут всё, что может сделать филолог или переводчик,— это встать на тот же путь свободной интерпретации. Помнится, М. Л. Гаспаров в одном из выступлений перед московскими школьниками провёл убедительное разграничение между «анализом» и «интерпретацией». Меня очень привлекает его подход, так как даёт ключ и к пониманию работы над художественным переводом с языка на язык. Гаспаров утверждает: «При анализе мысль идёт от целого к частностям, при интерпретации — наоборот, от частностей к целому. Ана-лиз этимологически (по-гречески) означает „раз-бор“ на части: мы читаем простое стихотворение, понимаем его в целом и после этого пытаемся лучше понять его части, его подробности. Интерпретация (по-латыни) означает „истолкование“: мы читаем трудное стихотворение, мы не можем понять его в целом, но можем понять смысл хотя бы отдельных частей, которые проще других. Опираясь на это частичное понимание, мы стараемся понять смысл смежных с ними частей, всё дальше и дальше, как будто решая кроссворд,— и в конце концов весь текст оказывается понят, и лишь некоторые места, может быть, остаются тёмными». И далее, о «понимании»: «Понять текст, пересказать текст — это значит сделать реконструкцию: какая ситуация описывается в этих словах, или в какой ситуации могут быть произнесены эти слова? То есть речь идёт о понимании только на уровне здравого смысла. Это важно, потому что многие учёные склонны думать, что каждое, даже простейшее, стихотворение есть загадка, ожидающая разгадки, интерпретации, и начинают искать в нём, а точнее, вчитывать в него мысли и концепции, занимающие их самих. В любовном стихотворении Пушкина или Блока один видит поиски Бога, другой — психоаналитические комплексы, третий — отголоски первобытного мифологического сознания и т. д. А это уже не исследовательская работа, а творческая работа по домысливанию и переосмысливанию своего предмета. Конечно, каждый читатель имеет право на такую творческую работу, но он не должен приписывать результаты своего творчества изучаемому поэту» 10.

 

Адалло настойчиво просит переводчиков не приписывать ему «результаты своего творчества». Какими бы блестящими — как в случае с «Алмазным стременем» Юрия Кузнецова — ни были эти результаты.

 

Но как же быть? Ясно же, что подстрочники не решают проблемы донесения до иноязычных читателей «идей» и «духа» шедевров, допустим, персидской или кавказской поэзии. В самом оптимальном случае — переводчик должен в совершенстве, как родными, владеть обоими языками; должен быть, как родное дитя, погружён и в ту, и в другую культуру. К счастью, современный кавказский билингвизм даёт эту надежду. Но есть и другой путь. Тот, который когда-то избрал Пушкин, отнюдь не претендовавший на лавры переводчика, когда откликался на латинские оды, или библейские стихи, или Песни «Божественной комедии», или произведения итальянских, французских или английских поэтов. Он предпосылал своему отклику соответствующий заголовок — например, «Из Пиндемонти». И свободно парил на крыльях чужого и собственного вдохновения.

 

Я увидела в «Алмазном стремени» Адалло — обращение Поэта к Священной Книге. Алмазные скрижали Корана — «посланного людям в стихах» — содержат такое знание о вечном и преходящем, достичь которого возможно только через великую дерзость и великое смирение. Путь Художника — в искушении, близком к безумию, в тяжком труде и тяжких муках — обрести вечный покой в сердце бесценного алмаза, неопровержимой истины.

 



Из Адалло


Беспечный, как ветер, стремясь за предел,
В алмазное стремя я ногу продел —
И небо рассёк ослепительный свет,
И тайна глубин загудела в ответ.С тех пор под напором великой тоски
Я мчусь по течению горной реки,
И грохот влекомых потоком камней
Уже в голове не смолкает моей.И солнца померкли, как детские сны,
И луны разлуки пусты и темны,
А дерзкие мысли не знают узды,
Всё рвутся —
К звезде от звезды...Бесценный алмаз, из небесных пустот,
Прощаясь, меня твоё сердце зовёт?
Я цели достиг!
Да пребудет со мной
Скрижали твоей покой.

Красноярск — Махачкала — Красноярск,
май — август 2015


.........................

1. Адалло Магомедович Алиев (15 февраля 1932 года, Урада, Дагестанская АССР — 30 августа 2015 года, Махачкала, Дагестан) — дагестанский поэт, прозаик, публицист. Известен как классик аварской поэзии и один из самых жёстких критиков существующего в Дагестане политического строя, ведущего — по его словам — курс на деэтнизацию и деисламизацию дагестанцев. Писал стихи и начал печататься ещё в школьном возрасте. Был приглашён на работу в республиканскую газету «БагІараб байрахъ» («Красное знамя»). Окончив в 1965 году Литературный институт им. А. М. Горького, работал референтом общества «Знание», редактором журналов «Соколёнок», «Дружба», газет «Путь Ислама», «Мосты». С 1990 года возглавлял аварскую секцию Союза писателей Дагестана. В 1992 году вышел по политическим убеждениям из членов Союза писателей СССР и оставил работу в Союзе писателей Дагестана. Автор более тридцати книг на аварском и русском языках. Отдельные произведения вышли в свет за рубежом на турецком и других языках. Основные творческие работы: «Птица огня», «Тайные письма», «Алмазное стремя», «Воспоминания о любви», «Годекан», «Живой свидетель». Не менее 20 стихотворений переложены на музыку.

2. Миясат Шейховна Муслимова — поэт, журналист, переводчик, филолог; член редколлегии «ДиН». Живёт в Махачкале.

3. Хан заманил к себе обманом гидатлинца Хочбара и приказал своим слугам схватить его, а тот — прыгнул в костёр, захватив с собой двух ханских сынков... там они и сгорели заживо.

4. Адалло — мусульманин, он вообще не прикасается к алкоголю.

5. Я так поняла: чистые души, поэты, пропуская через себя, очищают это сатанинское наущение.

6. Устаз — дословно с арабского: учитель. В данном случае — это шейх, который обучал своё время, как правильно блюсти Ислам. Саид-афанди Чиркейский (Саид-афанди аль-Чиркави) — самый известный среди шейхов современного Дагестана, обладающих правом распространять тарикаты «накшбандийа» и «шизалийа», передавать их своим ученикам. По разным оценкам, его мюридами являются от 10 тысяч до 25 тысяч человек, проживающих в Буйнакском, Кизилюртовском, Хасавюртовском, Шамильском, Гергебильском, Гумбетовском, Казбековском районах Дагестана, а также и в других российских регионах — Сибири, Центральном федеральном округе и Поволжье. Последователями Саида-афанди являются представители многих дагестанских народов. В совместных радениях или зикрах (упоминание имени Аллаха) шейх Саид Чиркейский собирал, наряду с шизалийцами, накшбандийцев и кадирийцев. По его мнению, нет принципиальной разницы между этими тарикатами, ибо все они — пути, ведущие верующего к Богу. Среди почитателей Саида Ацаева — высокие государственные чиновники и крупные предприниматели. С середины 1990-х годов всё руководство ДУМ Дагестана принадлежало к числу приверженцев Саида-афанди, хотя сам он не принимал непосредственного участия в общественных мероприятиях. Саид Чиркейский говорил, что между шариатом и тарикатом нет принципиальных различий. Шариат, по образному выражению Саида-афанди, сравним с кораблём, тарикат — с морем, а истина (хакикат) — с жемчужиной, добываемой из моря. По его мнению, чтобы «объединить или собрать мусульман воедино, необходима партия». Саид-афанди считал, что какая-то часть Конституции Дагестана должна соответствовать Корану и сунне. Саид-афанди Чиркейский был убит в 2012 году террористкой-смертницей.

7. Адалло. Собрание сочинений. Махачкала: РАН ДНЦ ИЯЛИ им. Г. Цадасы, 2014. Т. 12.— С. 4–5.

8. Река в Хунзахском районе.

9. Адалло. Собрание сочинений.Махачкала: РАН ДНЦ ИЯЛИ им. Г. Цадасы, 2014. Т. 12.— С. 8.

10. http://rus.1september.ru/article.php?ID=200204301

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера