Анатолий Яковлев

Иисус из канавы. Из книги «Еллада»



Я оглянулся, чтобы разобрать свою жизнь по косточкам и собрать снова. Жизнь стала веселее, жизнь стала интересней, но осталась лишняя деталь. Я.
Автор, вместо эпилога

Останавливаясь, лемех глубже врезается в землю.
Автор, житейское наблюдение

                                                Татьяне посвящается
Таня! Я говорил тебе только стихами и не мог иначе.
И значит, эта совсем прозаическая книжка будет лишь бесконечным объяснением того, почему я всегда говорил тебе стихами. Объяснением в любви.
"Зная прекрасно, к каким ведут его страсти невзгодам
Всё же с собой совладать не сумел и жил злополучно", –
написал Тимон Флиунтский. А может, просто – …и жил…?

А любовь – это внезапное счастье найти того, кто и правда – твоя половина. И внезапное горе отныне – от ощущения собственного несовершенства, собственного уродства. Страшно проживать обрубком; но, может быть, Боги потому и создают двоих – чтобы люди коротали земное время в поисках смысла своей разделённости?..


X. Преисподняя

                                                                   Мы – разных областей мышленья...
                                                                   Мы – разных сил и разных лет...
                                                                                                     К. Случевский

Уберите это солнце!..
Эти горячие камни Колизея, они прожигают мне сердце. Я боюсь неба, я боюсь его глубины.
Бьют в виски барабаны.
За что вы распинаете меня? Я не христианин... Этот железный крестик... Пустите мне руки! Пустите! Тациана, скажи им! Таня! Танюша!!

Надо мной склонилось страшное лицо. Клочковатая борода, выпуклые белые глаза:
– Дайте ему воды, кто-нибудь, мужики.
– Пустите... Таня!
Вода заливает ноздри, грудь. Я давлюсь. Страшный человек отрывает мою голову от раскалённого камня... нет, от подушки... Солнце сворачивается желтком, принимает форму лампы. Я на кушетке, руки разбросаны в стороны; я пытаюсь пошевелить ими – запястья прикручены к чему-то жёсткому, ледяному.
– Ну, что кричишь? Очухался? – страшный человек вовсе не страшен, он просто усталый и строгий бородач в белом халате.
Я с трудом сглатываю.
– Такая фигня снилась...
– Бывает.
– ..из прорабского прошлого что-то... А потом Рим...Руки?
– Ничего, руки пока попридержим. Мужик ты здоровый.
– Вы кто?
– Доктор... – бородач называет фамилию. Он похож на Айболита, а выпуклые глаза – просто роговые очки. Доктор Айболит, дежурный врач реанимационной палаты наркоклиники:
– Что, колошматит?
– Не знаю... Где... Таня?
– Какая Таня? Ты от нас вышел полгода как, почему сорвался?
– От меня жена ушла.
– Это хорошо. Это правильно, – почему-то говорит доктор, похожий на Айболита, – давай ещё мультики посмотрим? Сейчас тебе капнем на пару серий…
Сбоку около моей вены хлопочет белая тень, медсестра.
– Воды дайте...
Я не успеваю закрыть глаза, лицо будто накрывают горячей, тяжёлой мешковиной...
Боль в пробитых запястьях. Меня поднимают. Грохот Колизея давит на виски, солнце плавит лица публики. Оттуда, из тошнотворной пестроты, ко мне протягивается белая рука, стройная, как лебединая шея. Это моя Тациана, она меня не оставила.
– Тациана! Таня! – я разрываю лёгкие. – Беги! Ради нас!..
Но это уже во сне...


*  *  *
Перед койкой стояли инвентарный тазик и больничная утка. Три дня я не мог ходить, ходить ногами. И ловчил – под себя. Я пил воду, ходил в утку и выливал из неё в тазик.
Иногда какая-то ворчливая медсестра отбирала утку и ведро, говоря: пора самому до туалета ползать.
Тогда я отворачивал одеяло, мочился на пол, и утку возвращали.
Ночами в ведёрко я блевал – то ли ацетоном, то ли уксусом. Подолгу, до боли в горле.
– Спирт выходит, – констатировала видавшая виды техничка, меняя «реквизит».
– Да, – хрипел я ей вслед, – организм, как огурец, на 99% процентов состоит из воды, а спирт легче воды. Точно, легче... Вот у меня был приятель-философ, он плавать не умел, а раз на пикнике так ужрался водяры, что как поплавок сделался, Белую стал туда-сюда переплывать... Нет. Не как поплавок. Моя жена называла его «бакен». Он плавал как бакен и даже с середины реки бросался в нас комьями грязи – а до дна было... у меня донные стояли в отвес – вот сколько было до дна. А потом взял и закурил... посерёдке реки... закурил, сволочь!..


*  *  *
В первый обход доктор Айболит, как Вию, разлепил мне веки и спросил: ты же «вливался» здесь, в реанимации, полгода назад? «Торпедо +», с ним ведь не шутят? Зачем снова пил? Тебе «вливка» что, как ружьё в театре? Думал, выстрелит?
– Меня жена бросила... Оно и выстрелило.
Доктор Айболит махнул у меня перед носом грудой назначений: вот твои пули. Раз сюда попал, значит, будешь жить. Понял?! – он сказал это с угрозой, мол, если не понял, то... что тогда, доктор?
Перезарядим бердан?


*  *  *
Спустя неделю я на боку хлебаю больничные щи с перловкой; я пытаюсь есть и, еле шевеля мозгами, вспоминаю.
Полгода назад я прошёл курс реабилитации в этой наркоклинике, прочистил организм, прочистил мозги. Вышел на свет божий, как опёнок из тротуара. Я был бледен и неказист, но годы подряд уже не чувствовал себя таким сильным... Я был полон оптимизма и отправился к жене. С тех пор как я запил, она жила своей жизнью. Давно жила; наша дочка выросла, меня едва ли зная... Я встретил жену на улице, я взял её за руку, я хотел начать всё сначала... нет, продолжить... Для меня ничего не кончалось. Я хотел сказать: я, кажется, смог что-то сломать в себе или, наоборот, перебинтовать, закрепить...
Она вырвала ладонь. Безо всякой злости, даже без досады. Просто так, как выбирают из волос застрявшую пролётную соринку, осеннюю паутину. Я всё понял, я почувствовал себя чужим.
Тогда-то я вернулся в клинику и сделал «вливку». На полную катушку. Полгода я носил в своих костях тетурам, который при случае мог бы меня отправить вниз по течению. Полгода писал, как бешеный, публиковался по всем мыслимым и не мыслимым изданиям – только бы моя жена заметила меня, вспомнила обо мне, поняла и приняла меня не пропащим псом с сухим горячечным носом... а тем, внутри, в этой нелепой оболочке, которую я никогда не любил, который ещё шевелится, болит и... любит.
Я позвонил жене в новогоднюю ночь. Я украл у неё десяток минут равнодушия; мы говорили о разном; я узнал много забавных и печальных событий, которые она прожила и пережила без меня... а потом она просто сказала, что наши отношения – отсутствие отношений, необходимо оформить «де юре». Она сказала о разводе...
Я купил водки, водки и ещё раз водки... я поставил древнюю видеокассету, ещё из тех времён, когда мы не были «расписаны», и когда жена смотрела на меня, глаза её светились. Жена была на экране – в синем домашнем халатике, вся солнечная у летнего окна; она болтала всякую ерунду; я выключил звук.
Я стал прощаться с ней, с Таней, а она всё торопилась куда-то там, на экране, торопилась в наше общее кошмарное будущее. Девочка моя, я не мог схватить тебя за руку, а мне хотелось влезть в это чёртово телевизионное зазеркалье и остановить тебя: не торопись, каждое мгновение настоящего стоит любого золота. Будущее предаёт, изменяет настоящему, оно мстит ему за своё небытие...
Но она торопилась; я несколько раз перематывал плёнку, чтобы успеть ей сказать, всё, всё сказать.
Потом стал резать вены.
Потом упал.
Когда кто-то вошёл в комнату, полоснул было себя по горлу... Но я уже полуспал от выпитого. Потом были люди в униформе, короткоствольные «калаши» – наверное, кто-то вызвал милицейский наряд.
Потом...

Потом я созерцал преисподнюю. Она оказалась похожа на странную постройку времён завоевания дикого Запада. Деревянный сарайчик с боковым залом, в глубине которого мерцал свет синема, смеялись и пили люди – и дальше с длинным потолком, увешанным жёлтыми, как свечи, лампами, коридор – католический храм с нехитрым органчиком сбоку; там бродили священники в белом и вечно творилась незатейливая месса святого Секария.
Мне хотелось сказать об этом доктору. Мне казалось это важным.
Наутро «католический салун» оказывался больничным коридором, зальчик – комнатой отдыха с телевизором, а коридор – местом прописки моей койки...
Я не жалею, что не «настучал» на «преисподнюю» доктору, но, честно говоря, до сих пор не сомневаюсь в её существовании. Это один из правильнейших глюков, какие вселяют в перекошенный делириозный ум оптимизм.


XI. Доктор Хлоя

                                                                        Песни, песни, о чём вы кричите?
                                                                                                            С. Есенин

Спустя ещё пару дней я пытаюсь шутить...

Высокая женщина в воздушном розовом докторском комбинезоне надо мной склонилась. Другие ходили в грязно-голубом. Поэтому эта – показалось – витает. Она была похожа на фламинго в тундре.
– Я Хлоя Александровна.
– Хлоя... Это имя? Нет, это диагноз, доктор!
…Доктора дежурят в отделении сутки через двое. Через двое суток доктор Хлоя отгородила мою койку занавесками на раме с колёсиками, как у заразного. И объявила в палате, что я заразный: какую-то инфекцию у меня в крови нашли, не слишком вредную для меня, но и не полезную для других, – так и сказала. А вечером доктор Хлоя пришла с тетрадкой – школьной, разлинованной. И всю ночь мы проболтали за занавеской. Я рассказал, что значит греческое имя Хлоя, какая с ним связана история. Спросил про Дафниса, и доктор Хлоя вздохнула.
Она спросила: почему столько порезов на руке? Зачем так было кромсаться?
Мы посчитали, оказалось, 18. Я сказал, что должно было быть 21, значит, на 18 я отключился.
– Почему 21?
– Не знаю, меня «клинит» на этом числе. И ещё на 7,11,51 и 121. Но главные числа 21 и 11. Я даже когда пью, стараюсь делать 21 и 11 глотков.
Доктор Хлоя рассмеялась и записала что-то в тетрадке.
Я спросил:
– Что ты пишешь?
И растерялся, что назвал её на «ты».
– Простите, у меня голова кругом от уколов. Я от вечерней барбитуры пьянею. Люди кажутся лучше... А вы на мою жену похожи – мне показалось, наверное, на секундочку, что вы моя жена.
– Хорошо, давайте на «ты». И я буду на «ты». С нашим контингентом лучше на «ты».
Она перехватила мою усмешку.
– Да нет, просто наркобольным в период абстиненции нужно чувствовать себя по-домашнему, что ли. Их и так всякие фобии ломают.
– Да, давайте лучше на «ты». Давай на «ты»!
– Ты от кого это словцо успел усвоить, «барбитура»?
– От Ольги.
– У неё ВИЧ, знаешь?
– Догадался, когда медсёстры в перчатках забегали.
– А ты с ней курить ходишь...
– А мне плевать! Мне её жалко. Алкаши ведь народ чувствительный? Жалко смотреть, как она с кухни в палату куски таскает, как кошка, и ест в уголке.


Кельтские линии
Я храбрился, что мне плевать, что у Ольги ВИЧ. Когда она однажды в обморок мне на руки свалилась, я её, конечно, доволок до палаты, но потом пальцы до мозолей драил над раковиной. Раз десять руки мылил. Вернее, 11. Надёжное число.
Просто разозлился, что мордатые шофера-алконавты её от стола прогнали.
У неё и так еле-еле душа в теле. Да ещё только узнала о своём фатальном диагнозе. Впрочем, она, кажется, быстро это пережила. Ей было 24, замужем за наркокурьером, дожидавшимся этапа... В пустую её палату ей привезли маленький телевизор, она вечерами таращилась в экран, писала стихи, длинные, но совсем не наивные... И рисовала «кельтские линии» – так она называла не имеющие начала и конца переплетения лилий, бубен, ветвей, волн... что-то похожее на татуировку Роби Вильямса. Она на добрую память подарила мне стихи и изрисовала мне своими «кельтскими линиями» три листа; я сказал: Оля, это можно до бесконечности рисовать. «Это как раз мне подходит!» – она это сказала без улыбки.
Доктор Хлоя сказала, что у неё в запасе год, полтора. Значит, скоро «кельтские линии» украсят стены Аида. Худенькая, похожая в своём цветастом халатике на цыганку, украинка Оля, которой «шло» имя Оксана и которая иногда, зло затягиваясь своим «LD», рассказывала мне, что ей снилось, будто у неё есть ребёнок. Если судьба есть, то у Фемиды в сравнении с ней – «глаз-алмаз».

(…)
После праздника не болит голова
Кажется, 11 мая в палату заглянул доктор Айболит. И сказал:
– Что, Яковлев, праздник прошёл, а голова не болит?
Я согласился.
– А у меня – болит! – доктор Айболит исчез, оставив меня в замешательстве.


Полиграф
Полиграф Полиграфыч – так я прозвал пятидесятилетнего кряжистого мужика с квадратным лицом и горестным, даже трагическим ртом, похожим на безгубую щель, с круто опущенными уголками и с фингалом под глазом. В целом лицо его самым непередаваемым образом напоминало скворечник.
Полиграфа Полиграфыча доставили в палату в том упоительном горячечном состоянии, когда человек становится демиургом бытия, и стены мира ширятся по мановению его сердца. Полиграфу Полиграфычу мнилось, что палата – улица. А он – синатровский странник в ночи, ищущий приют. А именно – свой дом. Он стучал в двери кабинетов, спрашивая:
– Я не здесь живу?
– Нет, вам через дорогу, – покатывались со смеха медсёстры.
Ему вкатили лошадиную дозу снотворного, но Морфей не принял его в свои объятия.
В коридоре Полиграф Полиграфыч поймал меня за руку.
– Вы ведь милиционер? – осведомился он.
– Конечно. Как вас зовут?
– Михалыч я, – сказал Полиграф Полиграфыч.
– А в документах написано, что вы Полиграф Полиграфыч!
– Что за б…ское имя?
– Вас так зовут.
– Полиграфом Полиграфычем?
– Да.
– Кто меня так назвал?
– Мама, наверное.
– Вот стерва! – в сердцах сказал Полиграф Полиграфыч. – И что мне теперь делать?
– С таким именем? Только что спать лечь!
– Спать? На улице?!
Спустя два часа появился дежурный доктор, вызвал охрану и Полиграфа Полиграфыча привязали к койке.
– Омон! – орал Полиграф Полиграфыч. – Шухер! Атас! Омон!
Уже засыпая, он почти трезво огляделся и веско сказал:
– К рельсам привязали, сволочи. Что я, б…, Анна Каренина?
Полиграф Полиграфыч приходил в себя трое суток. За это время я убедил его, что нужно требовать у врача клизму, потому клизмы всё равно ставят, но тогда отменят все уколы, которых он очень боялся. Убедил, что вместо капельниц достаточен специальный укол «коктейль» (эту смесь димедрола, анальгина и чего-то ещё потребляли законченные героинщики). Также убедил, что фингал поставил ему дежурный доктор, доктор Айболит. И за это полагается денежная компенсация.
Полиграф Полиграфыч босоного и потерянно сидел на койке, хватал за рукава пробегающий медперсонал и требовал то клизмы, то «коктейля», то пятисот рублей за глаз. Медперсонал веселился от души...
К концу третьего дня Полиграф Полиграфыч ушёл в курилку, сел у зарешеченного окна и... заплакал.
– У меня день рождения сегодня, понимаешь... – сказал Полиграф Полиграфыч. – А никто передачу не несёт. Жена, двое спиногрызов... Забыли, что ли?
– Прорвёмся, – сказал я, – у меня есть печенье. С праздником, Михалыч!
– Ты хороший человек, от тебя доброта исходит... – сказал Полиграф Полиграфыч.
Мне стало паршиво на душе. Мне захотелось объяснить, что я его, Михалыча, сделал Полиграф Полиграфычем на три дня, посмешищем отделения.
Но он меня опередил, рубанул рукой в воздухе:
– Да, я всё понял, что ты со мной чудишь... Просто ты рядом был, а ни одной собаки не было. А нужно, чтоб рядом.
Потом к Полиграф Полиграфычу пришла-таки жена, хрупкая, усталая пятидесятилетняя женщина, принесла ему торт, они о чём-то шептались в коридоре и, кажется, целовались. А потом он кричал ей вслед, карабкаясь на оконную решётку, как Ромео: Люба, Любушка...
А я плакал, выл в туалете, потому что когда к пациентам наркоклиники приходят жёны, Шекспир отдыхает; вообще, все отдыхают... Потому что пациенты наркоклиники, к которым приходят жёны – бывают таковыми раз в жизни. Иначе не было бы смысла в их приходе, правда?
Там, в промозглом окне зарешеченной курилки, моя жена тоже шла ко мне каждый вечер – в дождь и в ясь, просто никак не могла дойти – я в этом уверен; просто у неё было много забот; у неё дочка, работа... но она шла, шла... Адвокаты Джексона не доказали бы мне обратного!..
Через трое суток на кушетку уже укладывала меня доктор Хлоя.
Она проводила со мной сеанс. Психологический. Это её обязанность, как доктора. И право, как женщины.
– Как вы познакомились с женой?
– Не помню... Кажется, я её всегда знал. Возможно, мы познакомились в Ахайе на орфических мистериях. Возможно, ещё до сотворения мира.
– Я серьёзно.
– Я тоже серьёзно, Хлоя. Однажды я пытался в моих старых записях, в черновиках, стихах найти – откуда она. Кажется, она была всегда... Я только обнаружил, что, познакомившись с ней, перестал вести дневники. Я не нашёл первого посвящённого ей стихотворения... Это моя поздняя любовь.
– Поздняя любовь? У тридцатилетнего парня?
– Ну, я уже был однажды женат. Но ту, первую, я почти не помню. Не помню даже впечатлений. Потому что Таня – она первая.
– Ты писал ей стихи?
– Я не писал ей ничего, кроме стихов... Мы жили в одном городе, учились в соседних школах, занимались в одной спортсекции... Но увидел я её впервые в книге «История искусств». Это был фрагмент византийского портика, скульптурная группа. Жена какого-то купца, так говорила аннотация – стройная женщина с бровями, выгнутыми луком и полуулыбкой... Её лицо... Это сложно объяснить, Хлоя. Мне показалось оно знакомым. Нет, я просто его узнал, узнал в моей Тане потом, в институте... Мы учились вместе, на соседних потоках. Мы были из разных компаний, не имели общих приятелей – поэтому я шёл к ней, как ледокол. Я тупо поджидал её на остановке, её это сначала пугало, потом раздражало – наверное, она думала, что я псих; да и я подозревал, что она – не в себе: не замечать, что вокруг творится такая любовища!.. Наконец настал день, когда она кивнула: «привет!». А потом мы садились в автобус, взявшись за руки... А потом болтали о модных тогда штуках – от астрологии до последних дней Помпеи; по ночам часами висели на телефоне... Она подарила мне кассету – ей, домашней девочке, нравилась мелодия из «Эммануэли»... Потом мы делали «дипломный» – днями мы целовались над «Махой обнажённой» из художественных альбомов – у неё была богатая библиотека, а ночами я что-то вычислял под её «Эммануэль», успевая к утру осыпать её букетами рифмованных восторгов... Мы были молоды и сильны, Хлоя. Я был «большим некрасивым парнем, слишком большим и слишком некрасивым» – так она написала мне тогда в одном из писем – нам нравилось писать друг другу, это придавало нашим отношениям некую недоговорённость, таинственность... Но ей нравились мои ресницы. Она любила их рассматривать – глаза в глаза. Они казались ей пушистыми, как у коровы... А она была высокой девочкой со взбитыми рыжими волосами, мальчишеской походкой, стройными, но угловатыми руками. Конечно, я не писал ей ничего, кроме стихов... Вышла большая публикация, я приволок её в аудиторию – ходил кругом, а Таня тянула шею, вычитывая посвящение «Татьяне С.»
– Ей это нравилось?
– Я об этом не думал. Я просто не мог не писать... Хлоя, бывают женщины, которым можно говорить только в рифму.
– Я этого никогда не пойму.
– Она, наверное, тоже не поняла.
– Вы были счастливы вместе?
– Наверное.
– Почему ты так думаешь?
– Мы подошли друг к другу. Как тычинка и пестик одного цветка...
– Объясни.
– Потом уже, когда между нами пошли трещины, она мне в запальчивости кричала: «Ты пудрил мне мозги, чтобы только взять моё тело!». Конечно, это была неправда. Она становилась женщиной целых две недели. Я изо дня в день изучал её тело вместе с ней – мы вместе учились владеть им, и так же постепенно в её душе расцветала женщина. Только когда она была готова принять меня, готова была в полноте изведать новую, не известную ей радость – мы соединились...
Она казалась поначалу немного холодной, Снежной Королевой – так я её называл, хотя грудь её покрывалась от возбуждения пятнами, когда её губы касались моих губ; но страсть трогала её не глубоко. Я брал её, не думая много о собственном удовлетворении, брал часами. Мне нравилось наблюдать, как она привыкает любить своё тело, которого она стеснялась... А ведь гладкий мрамор непривлекателен – в женщине должны быть свои «особинки», которые привораживают взгляд и приручают руки. Наконец, Снежная Королева стала Нежной... Она научилась давать любовь – долго, влажно, до боли... И научилась брать – жадно, даже жестко, так, что становилась похожа на белую хищную кошку, взобравшуюся на добычу…
– Вы же не только в постели проводили время.
– О, мы делали это не только в постели... Потом мы любили смотреть кинофильмы, у нас нашлись общие пристрастия. Она любила слушать мои истории, я много читал, мне было что рассказать. Меня всегда интересовало, что происходит в мире – и сейчас, и много столетий назад... Наверное, сначала это казалось ей чужим, она практичная. Во всяком случае, она уверяла себя, что практичная. Потом она привыкла. Мы говорили о мифах, об искусстве...
– Она в этом понимает?
– А разве Джоконда обязана разбираться в живописи?
– Почему вы расстались?
– Я пытаюсь понять. Пытаюсь понять каждый божий и не божий день. Я в 26 вошёл в бюро СП, возглавил молодёжную литературную студию. Многие признавали меня первым поэтом в городе. Невелика честь, конечно... Да я и не был карьеристом. Один мой простосердечный товарищ говорил, что в искусстве карьера состоит из посмертного ПСС... Он прост, как голова пушкинского богатыря, поэтому прав. Наверное, у меня лишь было достаточно энергии и таланта, чтобы обратить на себя внимание. И ещё – любви к творчеству; это такая почти инженерная забава – конструировать людям сны.
Всё это дала мне жена, но ей самой это было не нужно. Она мне как археоптерикс подарила допотопные свои крыла, а сама понеслась, как страусиха, в свои то ли прерии, то ли пампасы... Только она никогда не зарывала голову в песок. Скорее, это было моим хобби...
«Какой ты мужик! – кричала жена. – Мужики несут в семью деньги». Мне было обидно это слышать, но ещё обиднее мне было сознавать, что я не в силах украсить свою любимую, этот свой камешек, – достойной оправой... Ну, не родился я оправой, Хлоя...
У меня были, в общем, планы стать литконсультантом – не слишком денежная, даже маленькая, но надёжная должность.
Но я погнался за золотой синицей – и ринулся в строительный бизнес. Может, я был бы неплохим теоретиком... Как-то, ещё в институте, я за ночь слепил жене курсовой по экономике строительства; сам получил трояк, но ей принёс «пять» с подозрениями на помощь специалиста. Не знаю, как мне это удалось, не помню, сколько выкурил я сигарет и прослушал «Четыре тайны» обожаемого Мисина: «Быстрее света промелькнуло лето...». Наверное, такая женщина повстречалась инженеру Эйфелю... Тем не менее, практиком я оказался беспомощным. Дела пошли из рук вон плохо. Хотя я и приносил в дом практически всё, что случалось заработать, – это были копейки.
Начались раздоры. Жена, как и подобает большим страстным кошкам, научилась даже царапаться. Впрочем, кожа у меня была толстая; я бы не обращал на это внимания. Но она не понимала, что на самом деле царапает мне сердце.
Она всё меньше была похожа на Снежную Королеву, и от меня стало уходить вдохновение... Я оказался слабым человеком – слабым без неё, моей жены, ведь всю свою энергию я черпал в ней. И я погрузился в мир иллюзий. Я запил. Пьяному она казалась мне тою же, что прежде. А чтобы сохранить этот образ внутри себя, я стал реже встречаться с ней, настоящей. Уединялся у себя в комнате и часами разговаривал с её фотографиями.
О чём? Да о чём ещё могут разговаривать влюблённые? О всякой ерунде... Я читал ей вслух свои стихи, рассказывал о прочитанных книгах, о той или иной замечательной музыке... Просто я по привычке делился с ней открытиями, которые ежеминутно совершает человек, смотрящий на мир широко открытыми глазами...
Как-то по пьяни приятели подшутили надо мной. Чтобы меня «растормошить», они «сняли» девочку, очень похожую на мою Снежную Королеву. «Сними ему напряжение!» – сказали приятели. Какая это была иезуитская шутка! Я вывел девчонку из машины, отдал ей все деньги, всю ту мелочь, что у меня бытовала, и сказал: «Пожалуйста, уходи! Дура, ты даже не знаешь, сколько и чего на самом деле стоит красота...». Потом зашёл в лес и там разревелся, как обиженный ребёнок.
А дома я у своих-её фотографий просил прощения... за людей... за то, что они не понимают, что значит принадлежать одному, только одному человеку.
– Она хотела тебе помочь?
– Она помогала тем, что была...
– А в жизни?
– В жизни я также боялся встречаться со своей Снежной Королевой, боялся, что мир совсем разрушится. Это стало манией. Я пил – и это утроило болезнь. Я стал бояться людей – без алкоголя я больше не мог с ними встречаться. Вскоре я почти перестал выходить на улицу...
Знакомые стали судачить.
Одни, попроще, говорили, что она, слишком обыденная, не поняла меня, пиита, – и рядом с ней я стал чахнуть.
Другие, пошустрее, говорили, что я просто не способен любить земных женщин и лучше бы мне было найти свою глиняную Галатею.
Третьи говорили, что я сумасшедший... Хлоя, от любви сходят с ума? Ведь громадная подводная часть айсберга, который мы зовём счастьем, – она может быть невыносима?..
Да, одни, другие, третьи – все были правы.
Но все были не правы в главном. БЕЗ НЕЁ я не стал бы литератором, способным оживлять статуи...
Однажды, когда я был уже совсем плох, жена с нашей малышкой заглянула ко мне в квартиру, дня на три... Кажется, у них ремонт был, вот и мыкались...
Я напился, Хлоя. Это была уже моя нормальная реакция. Но к вечеру я протрезвел... Вечером дочка уснула, жена пришла ко мне в комнату после душа, пахнущая... ничем. Просто – знакомым телом, нет, теплом. Знакомым, кажется, всю жизнь.
Я хотел прижаться к ней, спрятать в её мягкое, женское, своё ставшее колючим и бесформенным, как раздавленный ёж, нутро...
Она меня оттолкнула.
Она сказала: «Я теперь железобетонная».
И мне было больно, больно... Ведь это я был виноват в том, что превратил оттаявшее было сердце Снежной Королевы опять в лёд...
Наверное, та ночь могла всё изменить. Я не смогу объяснить почему. Это была такая точка экстремума...
Потом... потом я ушёл в сочинительство; мы не виделись полгода; наверное, мы только заочно встречались в газетах, и она, видя мою фамилию, морщила свой носик. Потом был Новый год, решение о разводе. Потом – ты знаешь... Я оказался здесь, хотя должен был уже рыбачить на излуке Стикса.
– Жена готова тебе помочь?
– Нет. Думаю, нет.
– Она любит тебя?
– Нет, Хлоя.
– Ты ведь не веришь, что не любит?
– Не знаю... Просто у меня это не укладывается в голове. Нет, не так. Я знаю, что не любит. Но это у меня здесь не укладывается, в сердце...
Ну, не могу я представить, что-то настоящее в человеке, раз начавшись – вдруг может испариться. Так нельзя! Ничто не исчезает – как же закон сохранения?.. Я перечитывал её письма – и не верил, не может так быть, нельзя так! Ведь у меня внутри всё, что из-за болезни стало горстью песка – а всё равно не засохло, всё равно дёргается, стонет, хочет жить... И – любит... Любит – не этот мордатый медведь, «слишком некрасивый и слишком большой» – как жена однажды мне написала... Другой, кто внутри, который у неё в памяти. Боги мне чужое тело дали, наверное... И она десять лет назад пришла не ко мне – а к тому, кто внутри. И он не умер!..
– Ты хочешь быть с ней?
– Нет.
– Ты опять врёшь.
– Это уже не важно, хочу я быть с кем-то или не хочу. Женщине нужно что-то давать... кроме стихов. Я знаю, что мою Таню через сто лет только по моим старым книжкам будут знать. Я её в них создал из ничего, из пены морской. Из любви – материала, который не подвержен старению. Но это – потом. А она – здесь, живая... Мне нечего ей дать, кроме своей жалкой вечности. А зачем мотыльку вечность, доктор Хлоя? Это всё равно что поднести к нему зажигалку... Мотыльку нужно короткое, обозримое будущее, озарённое равномерным домашним светом настольной лампы. Или, по крайней мере, безопасно-далёкой луны.
Мне нечего ей дать, моей жене. Я в тупике. Я буквально заспиртованный на пяток лет препарат – её вторая половина, обрубок, шмат. Я попытался приоткрыть банку и понял, что жизнь ушла вперёд. Я комичен. Это самое печальное, что может произойти с мужчиной, и самое ужасное – с поэтом.
Впрочем, я умел быть клоуном, я из самого гнилого огнива пытался высекать для людей искры оптимизма. Глупо только, что я оказался тем пастухом из притчи, который всё пугал селян волками... Настоящий волк его уже обгладывает – а селяне всё хватаются за животы. Иногда я звоню давнишним друзьям – и понимаю, что всю жизнь сооружал какую-то Великую стену, которая даже им не позволяет говорить со мной просто и серьёзно. Зачем сооружал?.. Может быть, иногда внутри зияют такие бездны, что хочется оградить от этого огня и женщину, и друзей – в конце концов, самого себя.
– Ты хочешь быть с ней?
– Иногда я по ночам ору в подушку оттого, что не могу прикоснуться к единственной женщине, которую хочу. Я устал засыпать под моргания шлюх с порносайтов. Я часами выискиваю в сети тело, похожее на её тело – родинку на шее, похожую на спиральную галактику, губы, похожие на её губы; у неё нижняя губа оттопырена – так смешно, если смотреть, перевернув голову... Я составляю бесконечный пазл. Или, как Кай, пытаюсь сложить из ледышек свою «вечность». А она плавится под пальцами.
– У меня ощущение, что ты это не мне говоришь. Ты это ей говоришь.
– Просто ты похожа на неё. Должен же я кому-то это говорить? Ты доктор, тебе должно быть всё равно.
– Ты так с ума сойдёшь.
– Я уже сошёл, Хлоя. Иначе мы с тобой не беседовали бы.
– Ты мог бы быть хорошим мужем...
– Нет, Хлоя. Если бы я мог, то давно бы им стал. Для моей Тани.
– Ты уверен, что твоей жене нечего выбрать из того, что ты можешь предложить ей?
– Да.
– Она не захочет протянуть руку человеку, который... Хотя бы отцу её ребёнка?
– Нет, это ей не нужно. То есть, не нужно мне.
– Ты хочешь, чтобы она казалась лучше, чем есть?
– Да... то есть, нет... Просто я – хуже некуда.
– Я могла бы поговорить с твоей женой.
– Ей это не нужно.
– Я могла бы пригласить её официально, понимаешь?
– Я же сказал, ей это не нужно.
– А тебе?
– Посмотри на меня, могу я что-нибудь хотеть?
– Думаю, да...
– Я не так сказал. Смею ли я чего-нибудь хотеть?
– Почему ты решил... ну, зачем ты себя порезал? Зачем ты напился? Ты же не дурак, знал, что это – суицид. От чего ты хотел убежать?
–От пустоты. Знаешь, Хлоя, хуже всего, оказывается, пустота... У меня свобода сжалась до пределов интернета... Завёл сайт, пару десятков неплохих авторов собрал. Веду переписку. И они думают, они должны думать, что у меня всё хо-ро-шо... Иногда я срываюсь – и меня спрашивают: да, что же вы, у вас такая жена... дочь... маразм... зато у меня есть виртуальная квартира, где все... всегда... хо-ро-шо... Но это и есть пустота. Я плету паутину читателю, тогда как нужно становиться коконом – и бабочкой. Я занимаюсь каллиграфией по разлинованной пустоте. Я кричу газетам о любви к человеку, живущему через квартал. Слишком много «Я». Наверное, это стиль заполняет пустоту, которую я теперь из себя представляю...
– Ты считаешь, что твоё творчество потеряло?
– Не хочу думать. Говорят, звёзды днём с огнём всё же лучше видать из колодца.
– Твоя жена... она читает тебя?
– Доктор, мы идём по второму кругу. Я который год хожу по этому кругу. Это замкнутый круг.
– Извини, это моя работа... Завтра на выписку, что ты будешь делать?
– Приду домой и напьюсь чаю.
– Ты попробуешь наладить жизнь?
– Да.
– Как ты собираешься жить?
– Я постараюсь жить быстро, Хлоя.
– И всё же?
– Я не знаю... Буду уверять себя, что нужен жене.
– Тебе нужна реальная опора.
– Наверное, но её нет. Скоро жена подаст на развод, она не железная.
– И что?
– И всё... И всё, доктор Хлоя. Ты знаешь – и всё.
– Нужно бороться.
– Последние годы я борюсь в партере.
– Ты сказал, что был оптимистом.
– Я оптимист. Самый безбашенный, каких держит земля... Я пробовал жизнь и на вкус, и на зуб. И с чистым сердцем вслед за Богом смею заявить: да, мир хорош! Жаль, что мир обо мне этого не скажет – но на то и диалектика. Богу, наверное, особенно приятно слышать это от человека, у которого достаточно вроде поводов побрюзжать о несправедливости сущего. Он ведь, может, для того и старался, чтобы были люди, которые тупо проживали, широко разинув от восторга глаза и не выискивая в душе рычагов – перевернуть его творение...
– Я дам тебе свою визитку.
– Не нужно.
– Почему?
– Мы не в Афинах живём, Хлоя. Человека с таким именем я найду всегда.
Я поднялся. Доктор Хлоя подпёрла рукой подбородок, поёрзала:
– Знаешь, я всё хотела спросить. Когда тебя доставили, у тебя иконка была в кармане, дежурный доктор сказал. Ты не похож на набожного.
– Это мне дядька дал, он крепко верующий мужик. Он мне, балбесу, здорово помог – и словом... да и деньгами тоже. Я его должник теперь, во многих отношениях... Он эту икону нашёл, говорит, в траншее как-то. Всю грязную, заляпанную. «Иисус из канавы». И она ему в чём-то там помогла. Незадолго до того, как я к вам загремел, он вынул её из кармана, из левого кармана – получается, держал у сердца. И отдал мне. Хороший дядька, в нём небо сидит – на дельтапланах гонял, кости ломал. Теперь вертолёт строит... Володя, Вовка я его с детства звал. Он мне привиделся в бреду, в первую ночь – привиделось, что он Командор Вовка. Видела бы ты, Хлоя! Он бы мне башку оторвал за такой сон!
– Суров христианин!
– Ну, просто он человек такой. Крестоносец. Ему нужно было лет тысячу тому назад родиться, он бы гроб Господень привёз. И не один, наверное.
– Тебе помогла эта икона? Твой «Иисус из канавы»?
– Нет, ведь я жив. Или да – ведь я жив... Ведь дал мне её хороший человек, у такого человека не может бать злой Бог. Она помогла мне – помнить о том, что есть люди, которые верят в то, что я лучше, нежели есть на самом деле. Это главное, Хлоя.
– А Бог? Ты веришь в помощь Бога?
– А верит в его помощь народ, придумавший пословицу «На Бога надейся...» и понимающий «Отче наш, иже еси...», как «Господи, если ты есть»?
– Ты не народ.
– Я хуже, Хлоя. Я – интеллигенция. Помнишь ленинское определение? Я – хлеб нации, только уже переваренный им, народом. Хлеб, впитавший всё лучшее и худшее, что в народе есть, все его соки, всё его типическое в типических обстоятельствах. По окаменевшим испражнениям динозавров учёные головы воссоздают биение эпох!
– Не говори красиво, Аркадий!
– Это закон сохранения человека от пессимизма. Самые слякотные лужи отражают небо. А безголосый павлин распускает хвост... Ты спросила, верю ли я в помощь Бога? Какого? Я верю, что завтра взойдёт солнце. Солнце оно тоже Бог. И восходить для него так же естественно, как нам дышать; оно может умереть, но не может не взойти для нас, людей... Я верю, что Христос – Спаситель. И не только церковной кружки. Мне не нужны обряды и заклинания, мои Боги там, где за солнцем выходит из-под снега трава. Я верю в Зевса, Аполлона и Артемиду. Диониса и Орфея. Сократа и Эпикура. Сенеку и Марка Аврелия...
– Да, ты гурман.
– Боги, это только человеческие сердца, окрылённые высотой, Хлоя. Птицы безбожницы, потому что им принадлежит небо...
Я в Интернете искал единоверцев – и, представь себе, не сыскал ни одного. Не «исторических реконструкторов», а тех, кто сжигает пальцы в орфических мистериях... Кажется, я последний из могикан.
– Почему тебе не верить, например, в Буратино? Он тоже неплохой парень, для полена. Какие у тебя основания для твоей веры?
Я обернулся уже в дверях.
– Основания? Тридцать столетий назад я похитил мою жену у спартанского царя; мы стали любовниками на Кранае — клочке суши в Эгейском море из камня и травы; Артемида сделала остров невидимым, и триремы, пущенные в погоню, проследовали мимо. Разве это не основание?.. В конце концов, даже моего доктора... боги светлые!.. её зовут Хлоя!..
– Ты псих...
Доктор Хлоя играла авторучкой у губ, будто античным стилем, и была похожа на черноволосую женщину с известной помпейс- кой фрески.
Я долго смотрел на неё, и мы вдруг одновременно пожалели, что у нас нет крыльев. Или есть?


Рапорт Командору Вовке
Владимир Алексеевич... Командор Вовка! Я рад за Иисуса, что такие честные, прекраснодушные люди, как ты, – с ним. С тобой ему не пропасть...
Я же – чудак. Но я не печалюсь. С детства наблюдая удивительные явления живой и не совсем природы во всём многообразии её видов и пейзажей, я пришёл к выводу, что и творец её – мудак. Конечно, я говорю о моём Творце, творце чудаков, который создаёт мне подобных для того, чтобы они мужали и коснели в своём чудачестве – в растерянных глазах родных своих и близких; на самом же деле возрастая в познании своего Творца – чудака. Творец создал меня, чтобы ему не было скучно. Он ищет от меня понимания, он его находит. Это взаимно: Творец, который создал тапира и бородавочника, поймёт и мою мятежную душу. Эллины и римляне верили однажды, что у каждого народа – свой Бог. Христиане сделали Бога личностью. Теперь всякая личность выбирает себе Бога.
Командор Вовка! Знал ли ты радость любить Бога, как женщину?..
Ты выбрал Бога, с которым легко будет умереть; я выбрал, с которым легко было жить. Выбор каждого из нас по-своему очевиден.
Мой Бог снился мне солярными близнецами Аполлоном и Артемидой; мой Бог обуял мою женщину...


Выписка. Об уважении к больным
Зав. отделением, сиречь Главный, снял очки, низко и грузно нырнул в мои бумаги и проговорил почему-то:
– Не думайте, что я пациентов считаю людьми второго сорта. Суицид – это плохо. Но это не по нашей линии. А алкоголизм – это болезнь. У нас художники бывали, начальство. Я к больным отношусь с уважением.
– Вы ещё спросите: «А вы меня уважаете?» – пошутил я.
Зав пристально на меня посмотрел, а потом вдруг расхохотался громко, по-детски. Как негр из какого-то американского фильма про тюрьму; негр там играл начальника охраны, а Сталлоне заключённого. Негр весь фильм проходил с непроницаемой физиономией, а когда Сталлоне ему на выходе сказал: «Больше всего мне будет не хватать вашей улыбки, офицер», то негр улыбнулся. И лицо вдруг у него стало доброе и дурацкое. И у зава стало такое же...
И я подумал, что это человек, который находится на своём месте и в своё время.


*  *  *
У одного румынского писателя есть пьеса с грустным концом. Но в конце главный герой, провинциальный учитель астрономии, произносит странные, но светлые слова.
Я не помню дословно, но помню впечатление. Во вселенной много солнц, и у многих есть свои планеты. И на этих планетах, наверное, тоже есть люди... И, может быть, там, на другой планете, всё происходит совсем не так, как у нас. Всё происходит наоборот...
Всё, что трудно здесь, – легко там.
Всё, что мы теряем здесь, – остаётся с людьми там.
Всё плохое, что помнится здесь, – забывается там.
Женщины, которые кажутся нам звёздами здесь, – там не обжигают сердца, а согревают домашний очаг...
И где-то там, может быть, на одной из планет самой яркой звезды зодиакального созвездия Рыб, звезды Аль-Риша, сейчас шагают рука об руку большой некрасивый парень с коровьими ресницами и высокая девочка с рыжими взбитыми волосами.
Идут по апрельскому городу и думают, что идти ещё долго- долго.
Так долго, что, мы, люди, зовём это «всегда».
И каждую ночь я плачу и молюсь за этих незнакомых мне жителей чужой для меня планеты. Молюсь, чтобы они не разнимали своих рук, чтобы её белые пальцы всегда лежали в его большой, но лёгкой ладони.
И чтобы всё, что оказалось трудно здесь, оказалось бы легко им, там...


Эпилог
Вечером в палате наркоклиники с то тут, то там мелькающим (добывающим у доброхотов «колёса»-сонники) «торчком» готовим чифир. Чайфовать будем на его, «торчка», передачу – мы, алкаши, колёса экономим – на них бедолаги меняют провиант, курево и мать родную.
Ворчит кипятильник, перемалывается «темка»: аминазин и его применение во внеклинических целях. Мои познания скудны – я знаю, что аминазин колют внутримышечно по паре кубиков, что он недорог, что кайфа особого от него нет, зато есть мгновенный младенческий сон.
«Торчок» с пушковатыми усиками и бородкой, похожий то ли на дурачка, то ли на семинариста, вслух думает риторическую думку: «а ну как пустить аминазин по вене»?
Что будет?.. Что будет, если пустить по вене лучший из прожитых снов, именуемый «жизнь»?!

Солнце, бросающее планету на поворотах.
Запотевшее лобовое небо.
И море в ушной раковине.

– Красиво. Золотой Укол... – говорит Оля.
– В прежние времена вместе с усопшими фараонами погребали лучших наложниц... – я глотаю обжигающую коричневую гадость, – мы живём в великие времена. Каспаров проигрывает шахматному роботу. Я могу отыскать в вебе, на каком-нибудь суицид.com милую, изломанную, потерявшуюся в мире девочку с красивым египетским ником – и научить её уйти со мной, проводить до Нижнего Нила. Там, говорят, нынче у апостола Петра задалась рыбалка... Я могу уйти как фараон. Фараон информационной эры...
Полиграф Полиграфыч качает головой.
– Только если всё – диалектика, если и жизнь имеет две стороны, то кто мы – аверс или реверс? Или – наудачу – «орёл» или «решка»?..