Мы уплываем. Стихотворения

***

Зажмурится ветер – шагнёт со скалы.

Спокоен и светел тяжелый наплыв

предсмертного вала – он манит суда

на дно океана. Седая вода

врывается в трюмы, где сгрудились мы:

звереем – от запаха смерти и тьмы,

безумствуем, ищем причины…

 

Кричим: «Это риф – или мысль – или мыс –

бездушность богов – нет, предательство крыс…»

И крики глотает пучина.

 

Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.

Пора мне.

Монетку кладу под язык –

бросаю ненужные ножны.

 

И плавно – сквозь ночь, как седая сова –

с галеры взлетаю – туда, где слова

понятны ещё –

но уже невозможны.

 

ARS  POETICA

 

Я ослеп. Измучился. Продрог.

Я кричу из этой затхлой бездны.

Господи, я тоже чей-то бог,

заплутавший, плачущий, небесный.

 

Вот бумага. Стол. Перо и рок.

Я. (больной, седой и неизвестный)

Но умру – и дайте только срок,

дайте строк – и я ещё воскресну.

 

***

Мне не уйти из психбольницы.

Ты в ней – и вот она в тебе –

клокочет, рвётся на страницы

и шарит лапой по судьбе,

куда б тебя ни заносило –

в край небоскрёбов или скал –

ты возле солнечной Мессины

увидишь бешеный оскал

чудовищ – нет, не тех, из книжек –

своих, придуманных тоской,

толпой, тебя несущей ближе к

безумью дней, к огням Тверской.

И будто всё отлично с виду:

умыт и трезв, идёшь в театр –

но чувствуешь: с тобой в корриду

весь день играет психиатр.

Или в музеях строгой Вены

бредёшь меж статуй героинь –

а врач решит – и резко в вены

введёт любовь, как героин.

 

Спокойней – в домике с охраной,

решёткой, каменной стеной,

где мне зализывают раны –

чтоб не осталось ни одной,

где нет ни долга, ни заботы,

ни вин, ни бед… Халат надеть

и от субботы до субботы

на подоконнике сидеть

и издали смотреть на лица

толпы, на улицу в огне.

А рядом Гоголь отразится

в забитом намертво окне.

 

***

Отключить телефон, оборвать пуповину шнура

интернета,

и понять: ты один. Ты один. Остальное – игра

тьмы и света.

Ты – в забытом лесу, и от страха плетёшь

небылицы.

Сквозь предсмертную дрожь

ты твердишь себе ложь –

в ожиданье тепла,

перелома,

чудес...

или просто – когда ж этот лес

прекратится.

 

***

Разрыв. Фигурка схватится за бок –

живой лубок.

Час новостей. Адреналин. Игра.

Ты щёлкнешь кнопкой – и конец. Нет ран,

потери, смерти, зла… Застынет крик.

Ты – в капсуле. В скафандре. Ты – внутри.

Замри.

 

Замри. Ни с места. Стой, нельзя наружу –

за рамки, за обложку, из себя –

к соседям, соплеменникам, со-душам –

задушат.

Ты – мишень. Рога трубят.

Охота. Крестный ход на абордаж,

на брата, на врага, на тот этаж,

где нагло распускаются герани –

цвет мяса в ране.

 

Где ты уже – игрушка на экране.

Ты раб. Под рьяный рёв других рабов

на солнечной арене Колизея

ты умираешь. Крик – и мы глазеем

на красное на острие зубов.

Агония. И гонка – мчатся снимки

в Facebook, диктует Canon свой канон:

у трупа, у меча, со львом в обнимку.

И лают «лайки»: кадры – как в кино,

 

где даже смерть кошмарная – прекрасна,

где люди растворяются на красном –

заката, крови. Жажда на губах –

адреналина! – зрелищ, твиттов, хлеба,

убойных кадров: нас на фоне неба –

красивых,

молодых,

в гробах.

 

 

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ  ГОД

 

Вдохнуть, прожить, запомнить – этот лес,

и нежность губ, и запах трав на склоне,

дождинка на виске, и гнев небес –

идёт гроза с мечом наперевес –

и прячутся две мышки в буреломе.

 

Там, за рекою, в храмах образа

потрескались от нестерпимой боли,

на ликах брови сдвинулись собольи

и сполохи горят у них в глазах.

Мне жутко этим летом – как зимой

в кромешной чаще: чувствуешь, что злоба,

ощерившись, глядит – «Добыча!» – в оба.

В жару – мороз по коже. По прямой

к тебе рванётся хищник – твой же страх

с горячей белой пеной на губах.

 

Сожми меня. Ты слышишь – тишина.

Её последний выдох – на изломе.

Сожми меня. Всё ближе пелена

озлобленности. Тьмы. Идёт война.

И мы с тобой – две мышки в буреломе.

 

***

Лучше жить вообще без надежды,

чем с надеждой, умирающей каждый день.

Край одежды

зацепился за имя твоё, за тень

наших разговоров, за белую стаю

наших писем.

Не пускает.

Стаю

сдам на подушки –

на пух.

Жалко её, конечно,

только – одно из двух:

или она меня заклюет –

или –

я её, влёт.

Чтобы выжить.

 

Железный свист.

…письма лежат в крови,

в слое небесной пыли.

 

***

Остатки снега с черепичных крыш

прозрачным языком февраль слизал.

Флоренция. Туман. Из тёмных ниш

на нас глядят белёсые глаза.

Насмешливо: для них давно не нов

наш юный мир из разноцветных снов,

из первых путешествий – Рим-Париж,

из твёрдой веры в истинность афиш –

 

прекрасный вид,

открыточный закат…

из первой безболезненной любви –

наверное, последней.

А пока

в своей беспечной, эфемерной вере

над Арно мы с тобою кофе пьем,

в постылой нише бледный Алигьери

вздохнёт – и с грустью вспомнит о своём.

 

***

Ты понимаешь: этот угар – последний.

Занавес.  Акт четвёртый написан глупо:

паспорт, билеты, куртку надеть в передней.

Свет погасить. Точка. Выносят трупы.

Мы это знаем. Но – как в античной драме –

мчимся к финалу. Жадно. Необратимо.

Неизлечимо. Страстно. Картинка в раме

раму ломает, рвётся на волю – мимо

старых сюжетов, серых зевак; потоком,

пенным, неудержимым, несётся к краю –

там, где губами… прикосновенье – током…

бешено… неуёмно… и замираем.

И за минуту – боги – любую цену,

Что там? Билет экспрессом до преисподней?

 

…дворник ворчит, опять отмывая сцену:

«Клюквенный сок – до жути густой сегодня».

 

***

Я уже не пойду за тобой.

Пахнет дымом. Морозно.

Повторяет уставший прибой:

«слишком поздно».

 

Паутина, незримая нить

обрывается – медленно, странно,

словно нехотя. Грусть хоронить

слишком рано.

 

***

Всё проще.

Гораздо проще.

Ну кто сейчас ставит размашистый,

           претенциозный росчерк

на яркой открытке из Падуи или, скажем,

           из Сан-Франциско?

Достаточно смс-кой: «привет дорогой я близко».

Каких-нибудь девять часов полёта

из этого фешенебельного болота –

и я в Москве,

где на Вернадского – снова ветер,

где снег заметает свет,

но тот фанатично светит,

где мы, скользя по лужам, со смехом бежим

                   в кафе…

 

Палящим кольцом, всё уже,

под кожей – аутодафе.

Господи, почему же

этот – один – так нужен –

ясно, неизлечимо,

без всяких «если» и «но»…

 

Будто в старом кино –

мы – женщина и мужчина –

медленно, мед-лен-но

пьём капучино.

 

А если…

Всё тоже проще.

Поймёшь – не погиб гонец

в далёкой солнечной роще,

почтовый голубь, устав вконец,

не сбился с пути,

не свергнут Гермес…

Но в каждом непосланном смс

холодом –

«Отпусти».

 

 

***

Ты, конечно, забудешь и странное это безумье,

непонятный, нежданный, смешной

            урагановый бред.

Ты вернёшься в тот мир,

          где до слёз надрывается зуммер

в телефоне пустом. И где найден удобный ответ

 

на вопросы «зачем»,

        по каким неизвестным спиралям

нас несло через дни –

        чтоб, столкнувшись у края земли,

мы друг друга с тобой

        беззастенчиво, бешено крали

у стреноженных дней.

        И над нами шумел эвкалипт,

 

удивляясь неистовой страсти двуногих растений,

что пришли в этот лес –

         и расстаться почти не смогли.

Ты, забудешь, любимый.

          И только останутся тени.

Две счастливые тени – у самого края земли.

 

 

ДИКИЕ  ПОПУГАИ

 

Не заметив стекла,

он врезался в окно на полной скорости,

и упал на асфальт

маленькой

красно-зелёной тушкой.

 

Она искала его весь день,

крича под окнами,

прыгая по ветвям,

недоумевая.

Ей не приходило в голову

взглянуть вниз.

 

Когда-то и я,

не заметив стекла…

Когда-то и ты,

недоумевая…

 

АВСТРАЛИЯ

 

Мы уплываем – словно шаткий плот,

чуть не слетевший вниз, в земную полость,

когда планета ринулась вперед –

и древняя Пангея раскололась.

И мы – на ней. Пришельцы. Чужаки.

Колесами цепляемся за камни

меж бесконечным морем и песками

и чувствуем – на нас глядят веками

чужих теней тяжелые зрачки.

Живем в плену. Пустыня и вода.

Звоним глухим, усталым абонентам...

 

И страшно мне остаться навсегда

в смирительной рубашке континента.