Вадим Молодый

К распутью неясных дорог. Стихотворения

***

 

      Борису Кокотову

 

Когда, ожив, тревожится строка,

последнее подыскивая слово,

и женщина за гранью сорока,

смеясь, пуститься в тяжкие готова,

 

когда и погубить, и позабыть,

принять и отказаться несподручно,

и тошно быть, и боязно не быть,

и скучно с жизнью, и со смертью скучно,

 

когда наедине с самим собой

не хочется. Точнее – невозможно.

Когда проигран выигранный бой,

и память озирается тревожно,

 

тогда, духовной жаждою томим,

я пару строчек вписываю в мим…

 

***

 

         Владиславу Пенькову

 

Всё чаще мне является во сне

мой кредитор, который должен мне.

 

И вижу я во сне и наяву,

что я не жив, хотя еще живу.

 

Что груз долгов моих мне не поднять,

что на меня наложена печать.

 

 

Меня зовут. Мне говорят – пора.

Неотличимо завтра от вчера.

 

Вокруг меня кольцо бесплотных рук,

но светел мрак, струящийся вокруг.

 

Мерещится в конце туннеля свет,

но нет туннеля. Света тоже нет.

 

И все равно, я знаю, это – так:

пусть мрак вокруг, но светел этот мрак...

 

***

 

       Лэди Виктории Джейн Грегори

 

Из зеркала смотрит изысканный труп,

кидается век-волкодав,

безумный поэт, непорочен и глуп,

пихает как шапку в рукав

 

бесплодную шубу сибирских степей,

давно обмелевший Байкал.

Свисают тела с оголенных ветвей,

рыдает гармошка и кал

 

налип на сапог. Или это сапог

в него, не подумав, вступил.

Трубит трубадур. Задыхается рог

и черви ползут из могил.

 

А мы не способны ни петь, ни терпеть,

ни думать, ни плакать, ни жить.

Хохочет палач. Развевается плеть.

Судьбы обрывается нить…

 

***

 

    Алёне Цыгановой

 

Почему только стыд из нас

высекает искру прозренья?

Почему, покинув Парнас,

мы не чувствуем облегченья?

 

Почему ни в памяти мгле,

ни в болоте воспоминаний

мы, сидящие на игле,

ненавидимых нами знаний

 

о своих делах и грехах,

ослабевшие непристойно,

неспособны отвергнуть страх,

не дающий уснуть спокойно?

 

Почему не найти ответ

на бесчисленные вопросы?

Почему не рассеет свет

темноты, почему отбросы

 

наших жизней и наших дел,

наших подлостей и сомнений

не дают оболочкам тел

на разбитые пасть колени?

 

Мне отмщенье, и Аз воздам –

вот единственная награда.

 

Нераскаявшийся Адам

обживает палаты Ада.

 

***

 

          Татьяне Носальской

 

Под обрывками строк и обломками слов,

отбывающий срок за осколками снов,

 

недостойный сумы, не берущий взаймы,

опаленный огнём ослепительной тьмы,

 

ни в побег, ни в полёт, ни с размаху на лёд,

а сквозь стены телесной тюрьмы, напролёт,

 

не взыскующий правды, не алчущий лжи,

не забывший, что верить нельзя в миражи,

 

не глупец, не гордец, не злодей и не друг,

сам собой замыкаю обманчивый круг...

 

***

            Александру Сергеевичу, Фёдору Кузьмичу,

Арсению Ивановичу, Шарлю Пьеру

и сэру Артуру – с земным поклоном

 

…поэт закрывает вежды,

и все же, ему близка

бессмысленная надежда,

безропотная тоска.

 

В печальной стране туманов

суметь ли найти уют?

Под бубны слепых шаманов

мне дело зачем-то шьют.

 

Игрой наважденья злого,

под тяжестью навьих чар,

нас тихие дети снова

пошлют добывать анчар.

 

Безрадостно и устало,

пронзённый стрелою дня,

пойду, где стаи шакалов

поют строку из  меня,

 

пойду, (не грезит ли ухо,

стрелой отравлено дня?)

туда, где с косой старуха

ворчит строку из меня…

 

***

 

   Александру Кузьменкову

 

Давно махнув на прошлое рукой,

бессмысленно вымучивая строки,

я не надеюсь вымолить покой

и выучить ненужные уроки.

 

Бреду, духовной жаждою томим,

спешу духовной влагою напиться,

и шестикрылый мрачный серафим

под тень мою старается забиться.

 

А От и Эфиальт в объятьях змей,

совой отгородившись друг от друга,

укором вечным памяти моей

стремятся вниз и из восьмого круга

 

в девятый переходят не спеша.

За ними вслед плывет моя душа…

 

***

 

                        Фаине Кравченко

 

Вне всякого сомненья, скоро я

подохну. Впрочем, это все без толку.

В дурном круговороте бытия

я возвращусь, похожий на иголку,

 

которую нельзя найти в стогу,

которую не вытянешь магнитом.

 

Мне предстоит как прежде, на бегу,

склониться над старухиным корытом…

 

***

 

     Александру Кузьменкову

 

Возможно, я не прав. Судьба моя

подсказывает: бунт всегда без толку,

и медсестра, ухмылки не тая,

воткнёт мне в вену ржавую иголку,

 

а санитары, дружно гогоча,

внесут в палату пьяного врача.

Врач на меня угрюмый бросит взгляд

и рявкнет: «Всё права качаешь, гад?»

 

И харкнет мне в лицо благую весть:

«Отвесть его в палату номер шесть!»

 

ЗАРИСОВКА

 

                                       Н. А. З.

 

Младой пастух, забыв про свой рожок,

кусает ассирийский пирожок.

Лежат на полке бабкины клыки,

русалка выползает из реки,

в кустах овцу насилует овчар,

и пышет ядом дерево анчар…

            _ __ __ __ __

 

Порхает в небе птица воробей,

в полете избавляясь от скорбей,

 

бегут цыгане шумною толпой,

чугунный хлеб повис над головой,

 

везет чуму корабль из дальних стран,

на землю опускается туман

 

и доктор, с выражением лица,

втыкает скальпель в ухаря-купца…

 

***

 

                        Виталию Кравченко

 

Олигофрен, глядящий на порок,

пускает слюни. Морщится пророк.

 

На трёх девиц, сидящих под окном,

свою трубу наводит астроном.

 

Ива?нов Г. и Ходасевич В.

стихи писать умели, но лавэ

 

им заработать было не дано.

Такое, братцы, грустное кино.

 

Идёт-гудёт в ночи зеленый шум,

дурная мысль приходит мне на ум,

 

в ушах моих звучит вечерний звон,

но светлых дум не может вызвать он…

 

***

 

      Александру Кузьменкову

 

Когда нисходит первая строка,

связуя цепь из слов багрянородных,

 

когда Евтерпа смотрит свысока

на суету сказителей бесплодных,

 

которые под тусклым фонарём,

сочтя его огнем святого Эльма,

 

кружат. Один – голодным упырём,

другой – плюгавым бесом. Третий, шельма,

 

бежит, в салазки жучку посадив,

и битюгом себя вообразив,

 

мы, ради слова, думаем, живём,

трепещем, проклинаем, негодуем…

Полоска, впрочем, сжата. Над жнивьем,

парят, маня воздушным поцелуем,

 

старуха неприглядная с косой

и серафим. Небритый и босой…

 

***

 

                                   Ольге Шенфельд

 

Беспомощны земного языка

слова. Глядят усопшие поэты

на все потуги жалкие. Река

забвения течет. И вновь воспеты

 

все прелести иного бытия,

не видно ни луны, ни звёзд, ни солнца,

летает птица, ползает змея

и входит смерть в убогого чухонца.

 

В приюте, бесконечно одинок,

рыдая от отчаянья и злобы,

страдает мастер. Барщину оброк

не заменяет. Рвется из утробы

 

земли на волю рыцарь. Не сражён-

ный в ратном поле – дланью командора

повергнутый за всех неверных жён –

дурная жертва каменного вздора.

 

А в призрачной, заплаканной дали,

в стране туманов, за краюху хлеба,

слепой старик считает корабли,

стекающие с выцветшего неба…

 

***

 

                            Борису Молодому

 

Мне еженощно эта сцена снится:

пророк упрям, рассудку вопреки.

Устало бессловесная ослица

ему речёт. Течение реки

 

уносит чёлн. Команда сушит весла.

В китовом чреве жарко и темно.

Веселый царь, прославивший ремесла,

в Европу рубит тусклое окно,

 

Любая власть, как руки брадобрея,

противна нам. Точней, противна мне.

Девичий стан, в исподнем потном прея,

опять в туманном движется окне.

 

Слезятся пьяниц крохотные глазки,

растоптан венчик из белесых роз.

 

Толпа чудовищ, вырвавшись из сказки,

исходит гноем злобы и угроз…

 

 

***

                                   Сергею Слепухину


Мне снова приходит пора умирать

и я выхожу на мороз,

и пьяный прохожий, еби его мать,

подносит мне венчик из роз.

 

Стуча каблучками, проносятся по

затоптанной мной мостовой,

шалавы, купившие пудру в сельпо,

и волчий разносится вой.

 

А в небе плывет невидимка-луна

и конь одичалый хрипит,

а по морю бродит седая волна,

и легкие душит плеврит.

 

Купец краснорожий, не весел, но пьян,

на тройке влетает в овраг.

Он в каждой девице находит изъян,

себе, одинокому, враг.

 

Угрюмый могильщик, забыв инструмент,

зубами корёжит гранит,

и ловко поймав подходящий момент,

мгновенье под спудом хранит.

 

И вновь педераст за туманным окном,

под детские вопли и плач,

бежит, озираясь, при этом тайком

сухой пожирая калач.

 

А я на слепом выезжаю коне

к распутью неясных дорог

и вдруг открывается истина мне,

и я выхожу на порог,

 

и я без пальто выхожу на мороз,

и снова пора умирать,

и снова подносит мне венчик из роз

прохожий, еби его мать…

 

***

 

                                   Андрею Сигунову


Судьба моя, распутница, шалава,

горючий камень, стены западни,

не жалко жизнь отдать – пойди направо,

коня не жалко – влево поверни,

 

А то – вперед, и вымолишь супругу.

А то – назад, и снова – на порог.

Судьба бредет по замкнутому кругу,

закручивая нас в бараний рог.

 

И мне отмщенье. Аз воздам. А дальше?

А дальше, отвратительно суров,

холуй целует ручку генеральше,

и тихо льётся песенка без слов…

 

***

            Сергею Александровскому

 

Давайте так: пусть слово дико,

но мне ласкает слух оно.

Девичий стан бредет безлико

и лезет в мутное окно.

 

Но мы предтеч не забываем,

иль это только снится мне:

лицо, как вымя под трамваем,

в туманном движется окне.

 

Придумать новое не в силах,

не в силах старое забыть,

мы ковыряемся в могилах,

а в чистом поле волчья сыть

 

пойдет направо – песнь заводит,

налево – сказку говорит,

и кот ученый рядом бродит,

и что-то странное твердит.

 

В бараний рог судьбою скручен,

он рвёт когтями тишину,

 

а волк, похмелием измучен,

тоскливо воет на луну…


 


***


         Александру (Абраму)


         Проханову (Проханману)


 


Век, значит, – двадцать первый


и русский человек


в кулак собравши нервы


пускается в побег.


 


Бежит, бежит, потея,


бежит туда-сюда,


в объятия еврея


ведет его звезда.


 


Лучей у ней немало –


не пять, а целых шесть –


такое злое жало


у сиониста есть.


 


Куда же, птица-тройка,


куда же ты летишь?


Дурдом. Палата. Койка.


Стакан. Шумит камыш…

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера