Анатолий Аврутин

Антонов огонь

* * *

Эта робкая сирость нищающих тихих берёз...
Снова осень пришла... Всё опять удивительно просто:
Если ветер с погоста печальные звуки донёс,
Значит, кто-то ушёл в ноздреватое чрево погоста.


И собака дичится... И женщину лучше не трожь —
Та похвалит соседку, потом обругает её же...
И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,
И такая же дрожь не даёт успокоиться коже.


Только женские плачи всё чаще слышны ввечеру...
Увлажнилось окно... И я знаю: не будет иначе —
Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,
Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.


Постоишь у колодца... Почувствуешь: вот глубина!
А потом напрямки зашагаешь походкой тяжёлой.
Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна
Та ночная звезда, что недавно светила над школой.


Вслед холодная искра в зенит вознесётся, слепя
Обитателей тёплых и похотью пахнущих спален...
И звезду пожалеешь... И не пожалеешь себя...
Да о чём сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?


Снежное...

 

Это вьюга... Непогодь да вьюга,
За окошком — снежная стена.
И моя метелица-подруга
Вьюгою совсем заслонена.


А ведь как пуржило, как летело,
Заметая тропки и дома,
Как стучала ставнями несмело
Снежная ночная кутерьма!..


Эта робость — в ней и всё отличье
Вьюги от метелицы шальной,
Что бела — но чуточку по-птичьи,
Что нежна — пусть даже не со мной...


Вой в трубе... Темно по всей округе —
Вьюга залепила фонари.
И моя метелица во вьюге,
Как матрёшка, спрятана внутри...


Ночные стихи

 

Напрасно... Слова, как антонов огонь,
Сжигают души не сгоревшую малость.
Уже из ладони исчезла ладонь,
Что вроде пожизненно мне доставалась...
А следом поношенный плащик исчез,
Что вечно висел на крючке в коридоре.
Ни женских шагов, ни скрипучих завес,
И сами завесы отвалятся вскоре...
Всё стихло... Лишь полночью схвачен этаж
За меркнущей лампочки узкое горло.
И чувствуешь: всё, что копилось, отдашь,
Чтоб только мгновения память не стёрла,
Когда в глубине потрясённых зрачков
Растерянный облик спешит проявиться,
И сам ты в зрачках отразиться готов,
И платье вдоль ждущего тела струится...
Как всё это призрачно... Тени спешат
Впечататься в бледную кожу обоев —
Туда, где впечатан испуганный взгляд,
Один на двоих... И предавший обоих...
При чём здесь трагедия?! Горе уму...
Здесь даже Шекспир разберётся не шибко.
И тьма обращается в новую тьму,
И щепками сделалась звучная скрипка.
Её все вертели — опять и опять —
С осиною талией Божию милость.
Её разломали, пытаясь понять:
Откуда же музыка в ней появилась?..
Разломана скрипка... И взгляд овдовел...
И надвое полночь в тиши раскололась.
Всё в жизни предельно... Иду за предел...
На тень от беззвучья... На голос, на голос...


* * *

Кто там плачет и кто там хохочет?
Кто там просто ушёл в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет...
То ли пропасть вдали, то ль река...
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь:
Где прошли мои предки по краю?
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда —
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил: откуда?.. куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток... На восток... На восток...
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив:
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней —
Чую: токи идти перестали,
А вокруг всё — мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: «Я — Божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать...»


* * *

Эта жизнь лишь мгновение длится...
За мгновение нужно успеть
Уследить, как с небес голубица
Вниз несёт предзакатную медь.


И, штакетник спиной осязая,
Улыбаясь во весь белый свет,
Всё глядеть, как гусиная стая
Устремилась закату вослед.


А ещё бы успеть не мешало,
Неприметную тропку топча,
Затаиться среди краснотала,
Чтобы голос застыл у плеча.


И в каком-то прозренье великом,
Сам себя понимая едва ль,
Захлебнуться единственным криком,
Встрепенув голубиную даль.


Закричать... И упасть в чистом поле,
Вдалеке от расхожих дорог,
На меже откровенья и боли,
За которыми — вечность и Бог.


* * *

Клокотал, задыхался, сердился базар многоликий,
Где сначала обманут, а после осудят обман...
И, перстом поманив, мне зачем-то стакан ежевики
Пересыпала бабка в залатанный старый карман.


Я взглянул на неё... Как у прочих, простая косынка
И почти уходящий, слегка затуманенный взгляд.
— Не тащить же назад,— улыбнулась,— мне ягоды с рынка,
Хворь совсем одолела... Самой притащиться б назад...


Что-то нынче Господь осерчал — всё хвораю, хвораю,
И в районной больнице упрямо молчат доктора...
Потихоньку молюсь за прямую дороженьку к раю...
Ишь ты: «К раю... По краю...» Одно понимаю — пора!


Погляди на людей — всё бегут, всё спешат, суетятся,
Всё зачем-то хватают с прилавков заморскую снедь.
Всё грешат и грешат... Ни судьбы, ни Христа не боятся...
И того не успеют, что надобно в жизни успеть...


Я пытался спросить: что же так обязательно надо
В этой жизни свершить?.. Но старуха, лицом поскучнев,
Побрела к остановке...За ворот струилась прохлада,
Да лениво редели неспешные кроны дерев...


* * *

В этом доме к утру по углам задрожит паутина,
Закачаются стены, от гула качнёт потолок...
И ты бросишься ниц пред иконою... Охнешь повинно,
Ощущая: томительный ужас тебя обволок.


Побоявшись поднять чёрный взгляд на корявую стену,
Там, где трещинка криво, но всё ж обошла образá,
Ты душою покорной готов окунуться в геенну,
И повинные слёзы вконец застилают глаза.


И сквозь эту слезу вдруг узреешь: светло и широко
Разливается в поле — где ратники — чудо-заря.
И летят скакуны, и всё слышится: «Око за око!»
И упавшие замертво знают, что гибли не зря.


Одичалый сизарь — вислокрылый, худой и ленивый,
Ни на что не пригодный, голодный и глупый сизарь —
Лишь посмотрит хитро, удивится, что мы ещё живы
И что город наш пеплом не пущен, как было бы встарь.


И, слезу осушив о весёлые искры рассвета,
Вдруг поймёшь, что являлись к тебе лишь в испуганном сне:
Этот гул грозовой, эта песня, что так и не спета,
Этот ратник, упавший башкою к последней весне.


Потерев кулаком от испуга набрякшие веки,
Удивлённо прошепчешь: «Приснится же, ёшкина вошь...»
И всё будешь гадать: «Это ж сколько всего в человеке...»
А откуда ожог на ладони — никак не поймёшь...

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера