Андрей Дмитриев
Стихи
***
Пахнет припоем
и канифолью –
как в детстве – в радиокружке.
Дымят проводки, скрученные уже
в узел морской.
Разрывы и замыкания – куском
изоленты перемотано изнутри
всё, что стремилось в отрыв.
Пахнет горелой проводкой –
вот как
происходит старение
под напряжением –
банальный износ.
Паяльник уткнул свой нос
в прелый пучок
медных нитей, которых учёт –
гиблое дело.
Смотришь по схеме на эти тернии,
но видишь лишь иероглиф в значении «пустота».
А когда-то казалось, что схема проста.
Играют с рубильником –
вылетают предохранители, с криком
падают лампы вниз –
такой экстремизм.
Погиб электрик – соединивший зубами
две половины нерва, нами
порванного в истерике –
дали тысячу вольт –
и вот
убило Валерика…
Перепаять –
опять и опять.
Предмет никогда мы не знали на «пять»,
чтобы всерьёз говорить,
что теперь ничего не сгорит.
Зачистил контакты
и поехал в театр к третьему акту,
но театр и в конце начинается с вешалки – так-то.
***
Так и не выпили
жалобу выпи
у стылой воды,
так и не разобрали следы
в оттаявших мхах,
на собственный риск и страх
шатаясь по гиблому лесу,
где чёрным деревьям тесно,
так и не просмотрели все фотографии
с текущей жизни, в которой уже проштрафились.
А время – тик-так.
Скрипач надевает фрак
и выходит на публику с лунным лицом,
он – воспитанный гениальным отцом,
имея задатки ещё в песочнице
и рано приставивший к имени отчество –
играет нам нечто щемящее –
насколько позволил разрыв струны. Ящер –
и тот обтянул ископаемый хрящ
новою плотью
в музее напротив.
Музыка – ищет бездомное ухо,
а тут – мы – стреляные из амурного лука.
Но время – тик-так.
Скрипка – умолкла в знак
окончания пьесы.
Мы едем сквозь город, не занятый в сценах прогресса,
а лишь изучающий вывески
и делая модными бары посредством виски –
к чему ему, собственно, искать чистоты,
если страницы и так пусты.
До сих пор не доехали
до окраины, где детским смехом
лечится старость,
где с пылу с жару
сердце – требует широты,
где оживают голуби и коты
в рамках, увы, не вечной весны.
Ничего – с нами едет весь мир…
***
…………….Нине Белых
– Птица – птице рознь, –
рассуждает Пётр Пичугин – тот ещё дрозд.
– Вот, скажем, ворона – кричащая чернота –
из её легендарного рта
выпал не только сыр, но и, шире взглянув на басню –
вся наша планета – уж лучше молчала б c басом
своим надрывным… Лиса подбежала –
вырвала клок Танзании с Килиманджаро,
откусила Испанию, прогрызла насквозь Китай –
вот и над сонной Рязанью взметнулись её два клыка.
Теперь у вороны – ни сыра, ни власти над миром,
но любит она всё блестящее – снова летит в квартиру
к всевышнему через открытую форточку, а там – будто миф –
только что из духовки ждёт на столе новый мир.
– Или вот воробей – шустрый такой пострел, –
продолжает Пичугин, – Везде этот парень успел.
Побывал в Версале на пышном балу,
выждав нужного часа в будуаре мадам Помпадур,
прилетел в деревню к деду Герасиму –
почирикал с ним о былом со старого ясеня,
подразнил на окошке кошку градоначальника –
по ту сторону стёкол ленивую необычайно,
похватал хлебных крошек у ног мамаши с коляской
в центральном парке – благодарно, а всё же с опаской…
Люди твердят – слово не воробей,
вылетит – не поймаешь, но и того изловить сумей.
– Ну и, конечно, как не вспомнить про голубя, –
Пичугин важно вытянул голову.
– Голубь – символ, стало быть, плод символизма –
потом акмеизм, футуризм, постмодернизм – брызги изящной жизни.
Знаю я одного поэта – любителя сизарей –
зовут не то Гена, не то Сергей,
впрочем, это неважно. У него в каждой строке –
следы голубиных лапок. А голубь, живущий на чердаке,
всё время твердит ему, мол, не верю –
у тебя голубь выходит каким-то серым,
обыденным, пошлым, порой даже глупым,
а ведь включишь в книжки, которых никто не купит,
отправишь в журналы, которые пухнут от пыли,
выложишь в сеть, чтоб прочли и скорее забыли.
Но поэт всё пишет, в одежде упав на кровать –
тем не мешая с голубкой голубю ворковать.
Пичугин хотел продолжать – порхали внутри него темы,
но тут кто-то крикнул: грачи прилетели!
– Ах, как же забыл я в весеннем безумии птицу грач.
– Вам нельзя волноваться, – услышал реплику врач –
психиатр со стажем, имеющий красный диплом
и похожий на филина, что покинул на время дупло.
***
Золотой петушок на жёрдочке голоса –
встрепенулся, но царство, увы, на боку,
и под ним – смята певчая жизнь, разделившись на полосы
магистрали в сосновом бору,
где рапсодии громких машин. Отложив пухлый томик,
выдыхаешь свинцовую взвесь на сырое стекло,
за которым – проворная тень или дымка фантома –
выделяют себя из других пустяков.
С юга – гнус, с севера – морок, с запада – пыль,
а с востока – просторная гарь.
Золотой петушок – встрепенулся на жёрдочке, но, увы,
у него получается только «карр»…
***
Наскальная живопись схематично
говорит о том, что люди – наборы чисел,
линий и знаков, что, если вдруг чиркнешь спичкой
в забытой пещере, то станет понятен смысл
сложного тела в яростном танце природы,
длящегося столетия под дудочку неких сфер.
Это не грубая графика – это первые коды
для выхода в мир, где пронзённый дротиком зверь –
рычит в каждом зримом контексте.
Вот взял бы – сам распалил костёр,
чтобы плясать вкруг огня, ощущая, что мы с ним вместе –
хотя бы в вопросах времени – сырости грота наперекор.
***
Семечки из кулька
на столе – как разгул многоточий.
Изобразив паука,
люстра на нити провода хочет
изловить от неё убежавшую тень.
Бездумная фаза дня – рождает таких лишь монстров.
А где-то в соседней галактике между тем
остаться джедаем уже непросто.
Вылеплен из песка будто сфинкс –
но туристы плюнули – засели в отелях,
где всё включено, чтоб отпраздновать жизнь
по ту сторону авиарейса. Конец недели –
пришёлся на оттепель, но что такое тепло…
Отзвук чьих-то шагов за дверью похож на сердце,
затихающее возле лифта, где на табло
цифры стремятся к нулю – вот лязгнули дверцы,
и сердце умолкло совсем. Тишина – возглас поднятой пыли.
В книге – разгул многоточий – семечки из кулька.
У собаки дворовой кутята рождались всегда слепыми –
с верой слепой, что кто-то оставит себе щенка.
Встанешь возле окна – и всё уже будто известно –
небо, земля, деревья, люди и их жилища –
вот главная ось ставшей классикой пьесы,
где хочется большинству, чтобы ничего лишнего,
а, может, и личного.
Но ты между строк оттенки настырно ищешь.