Люблю в последний раз

***

Я ей говорил – ты ангел,

Не задумавшись, от избытка чувств

А она мне в ответ – да ладно,

Во мне ангела лишь чуть-чуть.

 

Я ей говорил – ты дьявол,

И в этом вся твоя суть.

Она, отмахнувшись вяло,

Отвечала мне – Ну и пусть!

 

От нее я в полном отчаяньи –

Кто же ангел она или бес.

Только мир с ней полон нечаянно

Совершающихся чудес.

 

***

Ты виновата, что я не ищу

сокровищ в далеком море.

Ты виновата, что я сам с собой

больше уже не спорю.

 

Ты виновата,  что не стремлюсь

 мир наш переиначить,

Что все звезды и все фонари –

в складках твоего платья,

 

Что все оттенки живых цветов

в меди твоего волоса,

Что все мелодии мира звучат

в тихом твоем голосе.

 

И если идти мне, как знать, по улице

К людям с протянутою рукой,

Я буду мечтать не о жареной курице,

А о самом будничном дне с тобой.

 

ЭСАВ

 

Я твой, Иуда, нелюбимый сын –

Груб, волосат, пропах мужицким потом.

Меня вдогонку обзовут «косым»

Брезгливые девчонки дяди Лота.

 

Мне душно за кирпичною чертой –

Люблю простор, ночное небо в звездах,

Журчанье струй, пустыни быт простой,

И непогоды мрак и рокот грозный.

 

Не стану я, как мой зануда-брат

Себя морить постами и молитвой.

Помилуй, Бог, ну чем я виноват,

Что мне милей погоня, ярость битвы.

 

Мне книжный его гонор не понять,

Гордится брат общеньем близким с Богом,

Но слишком тонкокостна его стать,

И на земле стоят не прочно ноги.

 

Я твой, Иуда, нелюбимый сын –

Рожден от страсти с правом первородства –

Корявый, кряжистый простолюдин

Дремучего, незыблемого свойства.

 

ГИПЕРБОРЕЯ

 

В  этом городе, будто крестиком помеченном,

Пахнет цикутой и миндалем  горьким,

Ночью в небе ни Ковша, ни Пути Млечного,

Cловно, занесло тебя в Чертовы Задворки.

 

Здесь не пожалеют ладана против чумы и голода,

Ходят гулять на площадь, где четвертуют геев,

Бреют клинками головы, но сохраняют бороды

И выбивают на пряжках: «Мертвые не краснеют!».

 

Здесь побивают камнем изобретателя пороха –

Убедительнее пороха спайка в стае.

В этом городе женщины в глубоком обмороке,

Оттого, что о любви ничего не знают.

 

В этом городе, приткнувшемся к потухшему кратеру,

Климат подозрительный – ни зимы, ни лета,

Жители пресыщены боями гладиаторов

И читают запрещенное про Ромео и Джульетту.

 

ПЕСАХ

 

Опустели алтари Египта.

Было иго – стало добровольное.

В царстве баобабов с эвкалиптами

Вольных нет, кругом одни невольники.

 

Из-под фараона – ну, сапожники, –

Рухнули под Книгу – до последнего,

С золотого времечка – в заложники

Времени железного и медного.

 

Зарекались письменно и устно,

Ярлыки нашили – и по полочкам,

Те, кого не проведешь листом капустным,

Все учли от корочки до корочки.

 

Что тут спорить – хорошо ли, плохо ли

Жмет удавка – так ведь сами выбрали,

Чтоб потомки ахали и охали,

От удушья ожидали прибыли.

 

И подвоха не подозреваючи,

Свет мерцает без уловок спичечных,

Мыслью восхитительной играючи, –

«Волен лишь тотально ограниченный»

 

ПЕРЕЛИСТЫВАЯ  НАБОКОВА

 

Триптих

 

НАБОКОВ

 

Нервный припадок – которые сутки.

Ее ягодицы, живот – Она!?

Но спина?! – Спина проститутки

В раме расшторенного окна.

 

Она приходит, когда захочет,

Роется в своих платьях.

И я кричу ей что было мочи:

Хватит! Пора убираться!

 

Вещи на свалку – и все забыто,

Только у горничной вздрогнут бровки...

Она – две недели назад убита

Своим безумным любовником.

 

Ей назначалась любовь – чума

Пулей из недр нагана.

Скажут, – все было меж строк письма

Из ее незаконченного романа.

 

ЛЮБЛЮ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

 

Люблю в последний раз,

Хочу сорваться с петель,

Расшевелить листву,

До самых корешков

Взъерошить, а потом,

Как ненасытный  ветер,

Лизать, лизать, лизать

Шершавым языком.

 

Люблю в последний раз,

Хочу морским прибоем

Изнеженных лагун

Округлости ласкать,

Вернувшись вновь и вновь,

Их покрывать собою,

В чреде бессчетной лун

Желать, желать, желать...

 

Люблю в последний раз

Голышиком  младенцем

Хочу прильнуть к груди

Клещем – не оторвать,

Глотая полным ртом

Нагую откровенность –

Люблю, люблю, люблю, –

Что мне шептала мать.

 

АВТОПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В РАМКЕ

 

Я приходила к нему убирать квартиру

Это было не сложно: ванна, кухня,

                                      пропылесосить ковер.

Перебросимся фразами, пока я посуду мыла –

Насчет погоды и прочий ходячий вздор.

 

Чтоб мне не мешать, он включал компьютер,

Говорил, сочиняет стихи, только это не факт.

На пыльных полках книги, книги и книги – круто,

Вот бы проверить, о чем он там пишет, но как?

 

Его родной язык – русский, в английском, похоже,

Он мультикультурно ни бэ, ни мэ

А я филлипинка, мой ленгвич тоже

Ни вашим, ни нашим, ву компромэ...

 

Он всегда предлагал выпить чащечку кофе:

«Ты устала, какой может быть разговор».

А я колебалась, уборщице – профи

Положено строго держать зазор.

 

Если я соглашалась, мы долго болтали,

(Как - не понятно), но тем замес

Его завораживал микродеталями,

Он мне  говорил – в этом весь интерес.

 

Но однажды на вежливый стук, как учили,

Никакого ответа – молчанье ягнят.

Позже в оффисе мне, извинясь, подтвердили:

Что заказ на клиента снят.

 

НЕКТО  КАМОЭНС

 

Некто, возможно, Камоэнс

Говорил – в настоящих стихах

Совершается то, чему имени нет

Ни в наречиях, ни в  языках.

 

Некто, возможно, Камоэнс,

Говорил, что в стихах

Плещет вода по пояс:

Все, что имеет имя:

Ритмы, догадки, глянец –

Мимо.

Поэзия – то, что останется.

 

Некто, но не Камоэнс, которого я не знал

По целому ряду причин,

Пишет стихи, как берут интеграл

От мизерных величин.

 

С налету покажется  – «Ого-го!

Вот пример, так пример!».

Но отчего же при отжиме

В остатке нет ничего...

 

ТАСМАНИЯ

 

Табун лошадей закусил удила.

То слева скала, то справа скала.

И рвутся навстречу тасманские ели

Под свист неуемный пастушьей свирели

Под рык разъяренной басовой струны –

Бегущих колес сквозь страну тишины.

Кружит, словно в вальсе, седая гора,

Сегодня любовник, чур, буду не я.

Скала подступает, душа в каблуке

И нить Ариадны зажата в руке.

Но если раз сто перевалишь гряду,

Но если проскочишь сквозь эту беду,

Отрадою станет  полянка в лесу,

Разлитый жестянкой фасолевый суп,

Бумажный стаканчик с игристым вином

И чай в котелке с закоптившимся дном.

И будет журчать по-соседству река,

Деревья вершиной качать облака,

И очень душевно, под струн перебор,

Рассказывать будет без устали хор

Про горный распадок с названием «Рай»,

Что был так похож на покинутый край,

Где травы по пояс, где липы в цвету

И пчелы сосут медовую росу.

 

***

Подошел знакомый Зямыч

В куртке кожаной «реглан», –

На нем не смотрится.

А потом Иван Абрамыч

(У него сейчас роман)

С диабетом и своей пулеметчицей.

 

Стало, как в «однушке», тесно

Обсуждается изъян –

Разговор на повышенных.

Что-то с пузом у невесты

И к тому же где-то сан

Не прописанный.

 

Мнений – «Килька в маринаде»

Сомневается народ,

Изнасилованный теликом,

Есть ли шансы у команды

«Киевский хлебозавод»

Против «ЦЭ-ЭС-КА» и «Терека».