Осмысленный пейзаж

ПРОБЕЛЫ

 

От страха замирая до пробела,

до детства в снега белой голове

мерцающего, где его задела

крылом из воробиных прутьев сфера

щекочет чёрный холод изнутри

бессмертия, с которым не сумела

тропы и тропа общего найти.

 

И от того так катится в сугробе

почти, как в мамке чёрно-белый мяч

вслед голосу, который слишком громко

уносится от тела – будто грач

по негатива свет надкусан кромке –

похожий на чеширского ловкач-

вийон ложится в гроб, где свет и стужа

срифмованы до темноты. Поплачь.

 

Поплачь, я говорю, как на исходе

любая рифма рушится вконец,

а сфера входит в кадр, как будто всходы

осмыслены и, приподнявший дно,

мерцающий сквозь зевы георгинов

чудовищных – ещё в одно окно

нам сообщит, что детство не невинно –

скорее с нашей смертью заодно.

 

***

На протяжённой кровяной ладони

спит отблеск Брайля в костяном сверчке:

кого своим касанием он тронет –

воронкой скальпеля в соломенном зрачке

тот отплывёт на лодке серединой,

что побережьем поросла, как мгла,

и в нём течёт по стае воробьиной,

которую с собою принесла.

И слева-вправо речь перебирая,

перевираю мир, как будто он –

припоминанье и граница рая,

и защищён качелью, как сверчком.

 

***

Есть тайный смысл в окружности, где я

неразведённым сумраком дышу,

в кошачьем глазе снега – два ключа,

как под водой холодною, ищу.

И здесь портвейн влетает сквозь окно,

и, закипая, воздух пузырьки

пускает, как ребёнок заводной,

в кораблики скоблённые тоски.

И замкнута в осмысленный пейзаж

не времени, скорее мотылька –

окружность, проплывая надо мной –

как глаз кошачий в дыме высока.

 

***

Ангелы – это шары, снеговики,

с кровеносной системой из веток, ветоши,  мусорных слов.

Только и слышишь их скрип изнутри: запиши –

дальше – синицы в сосульках (то есть внутри) и – хлоп-хлоп

прямо по темечку или по тени твоей

катятся то костяные, то лепят детей –

и в палиндром разгорается бог вдалеке

и замерзает, как глаз без пейзажа – ничей.

 

***

Контур дна лицом предстанет,

местом ангела в тени

порист дым и – внове галит

через полости листвы:

то иглой своих запястий

лопнет птичий тощий клин,

то внутри утонет частью

тонких крыльев внутрь пчелы

поздней, что для листопада

сохранит чужой язык,

и ужалит, умирая,

переносный дыма лик.

 

***

В повозке воздуха чебак

своей двойною головой

всё тычется о свет и прах –

своим удилищам другой.

Так входит птаха на чердак,

где человеческим лицом

пугается и ловит страх,

стучащийся за воздух ртом.

 

***

Плещется водки пескарь на столе

света, что свёрнут в древесную мглу,

бьёт по лицу тёплый воздуха стриж

тот, про которого, если совру,

станет реальней чем матрицы дождь –

справа от кадра сложившийся в три

ангела или погибели, я

глухо и намертво в лодке смотри

слово беру, как этиловый мат,

слышу, как дышит свинцовый пескарь,

тот, что плескался у глины во рту

столбиком воздуха – а и не жаль…

 

ИСЧЕЗАЯ  ИЗ  ПЕЙЗАЖА.

ПОВТОРЕНИЕ

 

Дальнейшее – молчанье, поворот

внутри у снега, где молитва плоти

течет внутри греха и каучука –

пока отменно смотришь ты, подруга,

в неотменимый лес своих смертей,

которые спят в животах детей –

пока растёт и длится их разлука,

как бы пейзаж, сплетённый из ветвей

пейзаж растёт – вот он уже за мной,

вот он вокруг меня, вот я в пейзаже –

и ты лежишь с заплаканным лицом

приняв, что не проснёшься ты однажды

дальнейшее лишь тощая вода

хрустит зрачок, дойдя до половины,

когда молитвой плоть пресечена

и мы потеряны внутри у белой глины.

И выгнута у рыб внутри река –

ты смотришь, как иду я из болезни,

которая на плавниках у бестий

блестит на рёбрах, за молчанье их войдя.

 

***

Так завершает прочерк,

взглянув наверх,

синегубый мальчик,

продевая в баранку свет,

что бредёт из почвы,

в чей вмотан клубок/живот,

где любой мертвец состоит

из пчелиных сот.

Говорит гнездо через тень

своей птицы – я

не упомню снег, который

тобою дан.

И вершится почерк

в пчелином лице шмеля –

то, что было здесь –

вероятно уже не я.

 

***

В лодыжку ткнётся смерть лицом

солёная, ещё чужая,

за фиолетовой пчелой, как линзой,

жизнь преумножая

На всех не хватит папирос

и, зажигалкой поджигая,

теснится небо, за дождём

само себя пережидая.

В четырнадцатом сентябре

проголосишь за петухами,

что легче вероятно смерть

чем вся длина преожиданий.

Её погладив по лицу,

как бы в колодца отраженье,

соломой влажной я лежу,

себе ответив пораженьем.