Стремящаяся к свету

***

поезд поезд скоро ли я тронусь

что там ест похрустывая Хронос

где-то на границе с темнотой

плачут дети жалобно и громко

что же я как мне спасти ребенка

каждого кого окрикнуть стой

ой-ёй-ёй охотники и зайцы

раз два три увы не хватит пальцев

сосчитать грядущих мертвецов

у тебя щека в молочной каше

не умри женился бы на Маше

Вере с Петей сделался отцом

не стреляй у мальчика Миколы

скрипка он идет домой из школы

повторяя мысленно стихи

Пушкина все взрослые остались

теми же и даже тетя Стася

добрая и нет вообще плохих

положи на тумбу пистолетик

посиди немного в туалете

никого не следует убить

луковое горе наказанье

я же десять раз уже сказала

выбрось пульки постарайся быть

 

***

Туман спадает…я его надеваю, а он спадает…

Не мешайте мне спать…

Что же дальше?

В детстве я протягивала лицо

маме и говорила: «Поцелуй

старую птицу».

Мама смеялась: «Какая ж ты старая?»

И целовала.

Теперь я иду, бормоча себе:

«Старая птица»

И отвечая: «Какая ж ты птица?»

Никто меня не поцелует.

 

***

Подорожник крылатый, и пыльно затихли в траве

незнакомые буквы изогнутых слов арматуры,

мы уже опоздали везде, мы такой человек,

пробегающий мимо затурканной старою дурой.

Помоги зацепить мне его за скользящий рукав,

объяснить, что спешить бесполезно,

                                         пусть сядет на землю

у обочины в тот подорожник, в те ребусы трав –

тут ли, так ли, о том ли и тем ли –

                                         да, главное – тем ли?

Но его не унять, он несется, пытаясь спасти

десять тысяч ненужных вещей от забвенья собою,

отпусти же меня, и меня, и меня отпусти,

и его отпусти, и ее отпусти полюбовно.

Подорожник сорви и поплюй, приложи к голове,

мимо едут машины, и кто-то проходит – и Бох с ним.

Улыбайся, сиди – ничего, ты такой человек.

Не стыдись, потому что теперь ты

                                        значительно больше.

Несмотря на ничтожность.

                          На то, что с листочком на лбу

у дороги никто не сидит, удивляясь и млея.

И с симпатией смотрит на выкопанную трубу,

сквозь которую видно подробно прошедшее лето.

У сезонных раскопок таких акведука всегда

есть прекрасная детская радость,

                                     изгваздав штанишки,

проползти через всю эту дуру навеки туда,

где тебя поцелуют за то, что ты старый и нищий.

 

***

рассеянная осень семенит

дождем собакой первоклашкой память

ей изменяет память извини

давление упадок перепады

листвы трясучка голубь бомжевой

задумчивый взъерошен и нахохлен

хороший мой еще совсем живой

еще голодный – голод не проходит

жить-бомжевать у люков с проводов

следить а не идет ли тетя с сумкой

и пятницу и каждый выходной

искать ага и потерять рассудок

теперь вот фоном длится и сквозит

у модильяни стыренное что-то

всех очертаний уяснить вблизи

нельзя но только – губы нежность кротость

тактильная такая западня

продолговато поверни лицо и

стань ветками пустыми где на днях

зеленой птицей щебетал и цокал

 

***

Снегозаписывающее устройство

               вышло на улицу с бабушкой Таней,

прыгает, лает на белых пушистых,

         спящих по воздуху в диком блаженстве,

ходит такое по брани сезонов

               в курточке радостное с капюшоном,

вот и живет по дороге от дома к дому,

                          в котором свернулись дороги.

Голос! Нагиев деревьяв гав серы,

             кожа вся в цыпочках новой прохлады,

утро заходит дыханием справа,

                   глазом вращая, незрячим гав оком.

Бабушка Таня с холщевою сумкой,

         с розовой кромкой ночнушки торчащей

из-под пальто наблюдает за снегом

                        и за собакой, и снова за снегом.

В сумке размоченный хлеб и немного

             старой крупы, десять метров до люка,

голуби, головы свесив и клювы,

                   смотрят на снег и опять на собаку.

 

***

Абрикосовое солнце осени.

Первый цвет умирания. Нежность

прощаний – губы, береты и листья.

Сны на скамейке,

их призраки бродят,

их голоса шелестят.

Над рекою дыхательной дымка.

Ты говоришь? Твой язык непонятен.

Солнце дает кругаля, возвращаясь все чаще,

жизнь ускоряется, сутки проходят за час –

час с небольшим

перерывом на вечность.

Чувствую грань, за которой другие края,

краешком туфельки старческой – раз! – за двойную

я заступлю и останусь, и эта Земля

медленно канет в безбрежность иную.

 

***

Никчемность, потерянность, брошенность,

                                                      странность,

такая вот ранняя страшная старость,

предчувствие осени и пауков.

Ведет от избытка в лесу кислорода,

да нет, ничего, я жива и здорова,

и бегаю бодро в трико.

Тениста и вот под глазами и дома

я тенью за тенью носато ведома

грустна и в слезах за окном.

За осенью тянешься за занавеской

и с блеском наводишь весь фокус на резкость

листвы, оставаясь пятном.

Вот видишь, чудесно, чудесно исчезла

из мира, из дома, из дряхлого кресла,

из памяти и – вуаля! –

бегу по тропинке чужая наощупь,

еще незначительней, толще и проще,

чем я, только больше не я.

 

***

тюль медлит опускаться, и пока

она висит, проходит по паркету

на тонких лапках тень от паука,

веселая, стремящаяся к свету.

 

***

весна плюс вот уже равно

в уме не сосчитаешь

и я унылое говно

иду бреду шатаюсь

вздыхаю досточка скрипит

кончатся конечно

еще немного потерпи

до нашей тьмы кромешной

там только шелест червяков

копающих и жрущих

немного душно но легко

не дышится воздушно

и облачно над головой

иду бычок из лужи

намок согнулся и кривой

наг желтоват простужен

он умер я пока жива

и смотрит благосклонно

младенец сделавший а-а

как я ползу со склона

 

***

Смутно и муторно видно фонарь и то,

как семенит на свету водянистый холод,

если листать твою руку, последний том,

класть на колени голову, уши, хобот,

можно понять другое – что нету дна

в темном колодце нежности и паденья,

это как смерть – уходишь в нее одна,

без телефона, без паспорта и без денег.

Можно не слушать и даже не отвечать,

можешь молчать, отвернувшись и притворившись.

Губы заходят справа в печаль плеча,

ловят меня за рифмы, сбивают с ритма.

Это как сон, из которого снова сон,

высунув хобот, качает меня и будит.

Дай поцелую за шею, шепну в висок,

плюну, прижму, пошлю…кто же так целует –

нет никого, только местные пустыри

анестезию пытаются сделать общей.

Нежность, как смерть. Обе зреют уже внутри.

Первая ближе. Вторая немного проще.

 

***

Разреши обратиться по форме в молитвенный щит.

Я как будто уже не могу дотянуться до слова,

сухожилия рвутся, и кожа искристо трещит,

прорастаю сквозь пальцы ускоренной съемкой

                                                                 немого

нежно-клейкого листика. Вот, – говорю, – говори –

за меня, за нее, объясняй на березовых пальцах,

что, когда у тебя есть такое…такое…внутри

ничего не поделаешь с этим, расслабься и сдайся.

 

Перепончатый ветер взлетает на собственный лай,

я дышу синим цветом, и мы совпадаем на вдохе,

ничего, что так поздно, ты, главное, не умирай,

                                                             это плохо.

 

Эта птица – она захлебнулась чириканьем и

прилегла в подворотне, но звук никогда не иссякнет,

перейдет на морзянку в груди и ответит «свои!»,

потому что чужих не бывает, и рифмой засядет

непристойно неточной на всё, что поет и молчит,

на смешное и больное, если такое дотянешь,

если голоса хватит, и если достаточно чист,

чтоб пройти испытание страшное:

                                       вырастешь – станешь…

 

Ничего, что так поздно. Она не бывает другой.

Только так и бывает. О чем я? Кто знает, о чем я…

Это только молчат и немного болтают ногой.

Очень четко.

 

***

Я себя чувствую плохо. А ты меня?

Что говорит тебе сердце от имени

спящих деревьев и снега летящего,

долгой дороги кружащей, кружащейся,

всё возвращающей в град заколдованный?

Чары наложены, -ованный, -ёванный

медлит закончиться день – раскачай его

в спать, в колыбельную, в свет нескончаемый.

Трубкой попыхивать, бравурно кашляя,

будет зима моя старая, страшная,

нежная бабушка в шапке из войлока,

жать на клаксон между ног у извозчика.

Странное дело – как будто я вспомнена,

целой деревней ходили на поиски

в топких болотах, в лесах и за горкою,

стала русалкою – скользкою, горькою.

 

Защекочу тебя, спрячу под лёд,

бойся, теперь нас никто не найдет.

 

***

Госпитальная хроника. Срывы ленты.

Из свечения вырастет день, в который

на кровати у мумии слушать лепет,

из бинтов доносящийся, слушать хором

всей палаты, пока еще – молодая

врач на утренний на обход на

этот раз подсядет к нему туда и

будет слушать (вишь она не уходит).

Он с раздробленной челюстью, еле слышно

говорит ей: «доктор, скажите… доктор…»

(замолкает, думает, громко дышит,

громко дышит, громко и очень долго).

Ничего – ни глаз не видать, ни носа –

забинтован так, что – пиши пропало.

Тихо-тихо в корках пануют осы,

иногда арбузно вонзая жало.

Она думает: «спросит сейчас – а буду

жить? А видеть? И только – ходить не спросит…»

«убежала бы» – думает. Но отсюда

иногда – выходят, вообще – выносят.

С напряженной жалостью смотрит в прорезь,

наконец он спрашивает: «смогу ли

целоваться?». Пауза. Сложно. Просто

врач подносит к прорези губы.

 

***

Вот – это всё. Посмотри – еще парочку листьев

из-за спины – мандариновый и с синевой

нежных прожилок. Потрогай его за живот,

в пальцах легко поверти его, выбрось.

Больше, пожалуй, и нечего. Но ничего.

Стану прозрачной, улыбку в ветвях и походку

в дрогнувших лужах оставлю, подвешу на кольцах

оба конца и разрежу себя и его.

Он не проходит. Иди же насквозь. Так быстрее.

Нет, не проходит, болит, не проходит, болит,

трудно терпеть. «Проходи» – говорю. Говорит:

«я не успею». И правда ведь он не успеет.

 

***

У меня остаются вопросы во рту и в носу,

на ладошке, на левой щеке, на коленке и в юбке,

они носятся, перебирая словами, и хрупко

опадают – опа, а другие зудят навесу.

Я пыталась задать их, подсаживала, как в гнездо

нерадивую птичку, но мне отвечали: «Не надя!

Уноси свои перья, ты что – с головою не ладишь?

Затолкай их обратно и краски забудь на изо».

И приходится их распускать муравьями и львами,

сесть на лысой полянке и тихую песенку спеть,

напоследок последнему в самую смерть посмотреть

и уйти без вопросов, другое уже напевая.