Посвящения

Анне Ахматовой

Причиной написания стихов
быть может всё, но из какого сора
случайных встреч, обрывков разговора,
обид, желаний, выдумок, грехов,

полузабытых фраз, пустых страниц,
попыток убежать от лучшей доли,
блужданий в темноте по тропам боли,
возни сиделок, запахов больниц,

самим себе навязанной беды,
итогов унизительного страха,
забвения, гниения и праха

они растут? Затоптаны следы
бесплотных ласк и бестелесных встреч.
Обломки крыльев. Белый мрамор плеч.

Анне Барковой

Боги жаждут... Будем терпеливо
ждать, пока насытятся они.
Трут намок. Раскрошено огниво.
Вязнут в плоти зубья шестерни.

Рвётся пряжа. Атропос зевает.
Энио таращится в окно.
Над пустыней солнце замирает,
покрывает пыль веретено.

Трубный рёв обрушивает стены,
и плывёт, угрюма и страшна,
раздвигая тушей клочья пены,
в низком небе мёртвая луна.

Похоть душ взывает и взыскует,
похоть тел сиренами поёт,
и Форкида смертная тоскует,
в безнадёжный ринувшись полёт.

В борозде, ползущей вслед за Кадмом,—
по иному нам не суждено,—
задыхаясь в мраке безотрадном,
прорастает мёртвое зерно.

Боги жаждут... Так поднимем чаши
за судьбу, которая свела
оболочки сброшенные наши —
в никуда бредущие тела...

Владиславу Ходасевичу

Вновь жалкий шут с подмостков бытия,
роняя слёзы, медленно уходит,

за лицедейством правду утая,
аэд негромко песнь свою выводит.

Старик презренен, юноша смешон,
а зрелый муж совсем неинтересен.

Сказитель дряхлый, жизнью искушён,
бредёт за плугом, скованным из песен,

из лишних слов, из выброшенных нот,
неточных рифм, неверных ударений,—

сшиватель песен, сумрачный рапсод,
ваятель озарений и видений.

Гнилая кровь сочится из земли,
залито поле брани трупным ядом.

Слепой старик сжигает корабли,
и дух сомненья мрачно бродит рядом.

Ни жить, ни петь. Идти путём зерна,
но перейти земную середину.

И пусть за грех уплачена цена —
не склеить кровью сломанную спину,

не убежать от жизни и судьбы
под завыванья ангельской трубы.

Александру Блоку

Ночь, улица, фонарь, аптека,
гнилой забор и грязный двор,

где два нетрезвых человека
ведут нетрезвый разговор,

дыша дворовым ароматом,
не торопясь и не спеша...

Устало опроставшись матом,
к душе склоняется душа...

Евгению Витковскому

Отвратительный мир неприкрытого срама,
мир мышиной возни и собачьих боёв,
где трагедия — фарс, где играется драма
труппой бездарей, хамов и их холуёв,

тараканьих бегов, грязноватых лавчонок,
где, сопя возбуждённо, в погоне за мздой,
закативший глаза лицемерный подонок
о духовном бормочет, тряся бородой.

Мир невежд и кликуш, проходимцев и сброда,
где шуты и фигляры залезли на трон,
где Иван и Абрам не припомнили рода,
но давно протоптали дорогу в притон.

Или это мой сон — миражи, синерама,
мир потёртых фантомов и праведной лжи,
где у подлых служителей грязного храма
вместо царственной кобры танцуют ужи?

Мы за избранность платим высокую цену.
Мир — театр, а роль — покаянье и стыд,
и герой покидает постылую сцену,
а сидящие в зале хохочут навзрыд.

Софии Парнок

Как в бане испаренья грязных тел,
над миром испаренья тёмных мыслей.
В бесплодной суете никчёмных дел
стоит пигмей в толпе надменных вислей.

Проснувшись, Лазарь рвётся из глубин,
спеша на зов. И, выйдя из гробницы,
давно забытых родин и чужбин
отряхивает прах. Его глазницы

кишат червями, череп обнажён,
сползает плоть гнилая лоскутами,
а рядом кто-то лезет на рожон,
с ним поменяться требуя местами.

Венера в молью траченных мехах,
любви преступной томная маркиза,
а рядом Германн кается в грехах
и рвёт колоду праведная Лиза.

За далью даль... Вколачивает в гроб
кривые гвозди плотник. Зябнут руки,
а рядом кто-то падает в сугроб,
и затихают запахи и звуки.

Слиянье тел, разъединенье душ,
мелеет Рейн, седеет Лорелея,
и не слышны за воплями кликуш
шаги судьбы по крыше Мавсолея...