Есть многое на свете, друг Горацио

***

Где под твердью мучительно-синей

не ржавеет невольничья цепь,

и забытая богом пустыня

по весне превращается в степь –

я родился в окрестностях Окса,

чьи памирские воды мутны,

и на горе аллаху увлекся

миражом океанской волны.

Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,

сбросив пепел в сухую траву.

«Почему ты не знаешь дороги?»

«Потому что я здесь не живу».

 

Не имеющим выхода к морю

только снится его бирюза.

Пусть Эвтерпа подводит сурьмою

молодые сайгачьи глаза –

есть пространства за мёртвым Аралом –

потерпи, несмышлёный, не пей –

где прописано чёрным и алым

население нищих степей –

и кочевник любуется вволю

на своих малорослых коней –

солоней атлантической соли,

флорентийского неба темней.

 

 

***

Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан,

отлетевшими  братьями не уличён,

заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,

над потухшим сентябрьским ручьём.

 

Суетливо спешит, путешественник пылкий, 

хоть дорога и недалека, 

столько раз избежавший юннатской морилки,

и правилки, и даже сачка. 

 

Сладко пахнет опятами, и по прогнозу

(у туриста в транзисторе) завтра с  утра

подморозит. А бабочка думает: грозы?

Наводнение? Или жара?

 

Так и мы поумнели под старость – чего там! –

и освоили суть ремесла

сообщать о гармонии низким полётом,

неуверенным взмахом крыла.

 

Но простушка-душа, дожидаясь в передней,

обмирает – и этого не

передать никому, никогда, ни на средней,

ни на ультракороткой волне.

 

 

***

Отложена дуэль. От переспелой вишни
на пальцах алый сок. В ту пору без труда
ссужали время мне – но амба, годы вышли,
платить или бежать. Ещё бы знать куда...

 

Долги мои, должки, убытки и протори
командировочные, справки, тёмный сон
о белом корабле на синем-синем море,
откуда сброшен я и в явь перенесён.

 

Там угловатый хрип, ограбленное лето –
и море ясное. И парусник белей
счетов, оплаченных такою же монетой,
что давний проигрыш моих учителей.

 

 

***

И забывчив я стал, и не слишком толков,

только помню: не плачь, не жалей,

пронеси поскорее хмельных облаков

над печальной отчизной моей,

 

и поставь мне вина голубого на стол,

чтобы я, от судьбы вдалеке,

в воскресенье проснулся под Южным крестом

в невеликом одном городке,

 

дожидался рассвета, и вскрикивал: «Вон

первый луч!» Чтобы плыл вместо слов

угловатый, седеющий перезвон

католических колоколов.

 

Разве даром небесный меня казначей

на булыжную площадь зовёт

перед храмом,  где нищий, лишённый очей,

малоросскую песню поёт?

 

 

***

Побыв и прахом, и водой, и глиняным

болваном в полный рост, очнуться вдруг

млекопитающим, снабжённым именем

и отчеством.   Венера, светлый дух,

ещё сияет, а на расстоянии,

где все слова – «свобода», «сердце», «я» –

бессмысленны, готовы к расставанию

её немногословные друзья.

 

Ты говорил задолго до Вергилия,

на утреннем ветру простыл, продрог, 

струна твоя – оленье сухожилие,

труба твоя – заговорённый рог. 

Побыв младенцем, и венцом творения –

отчаяться, невольно различать

лиловую печать неодобрения

на всём живом, и тления печать.

 

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией –

не спишь, не голодаешь ли, Адам?

Есть многое на свете, друг Горацио,

что и не снилось нашим господам.