Мария Малиновская

Не было смерти


***   
Мачты крейсера ломаются о небо,  
люди ломаются о небо,  
палуба расплющивается о небо.    


Ты наступаешь на виноградину,    
она лопается под подошвой твоей летней туфли.    


Я бросаю тебе мяч,  
ты не успеваешь ни схватить,  
ни увернуться.    


Располагайся, я пойду украду    
пару свечек из ближней церквушки.    
Проведём здесь время до восхода.  
Когда начнёт светать, ложись  
и закрой голову руками,  
а главное — ни звука.    
В полдень — точка слепоты,    
тогда и сбежим.    
Ну, ты же сам просил показать тебе    
современное искусство.    
В общем, я пошла.    
Можешь сесть за рояль и спеть себе.    
Закончи через пять минут —  
я не должна услышать.    
А ты не должен видеть клавиши.    
Когда принесу свечи,  
не смей взглядывать в сторону рояля.    
Мы будем ужинать,  
как делают все порядочные люди при свечах,  
и каждый, как подобает,    
будет смотреть в свою тарелку.    
После ужина у нас есть выбор:  
потушить свечи    
и не найти друг друга    
или не тушить —  
ждать, пока сами погаснут.    

***    
Ночь развивалась под самым рассветом у дня    
Неустранимой физической патологией.    
Чуть проступали в явь берега пологие,  
Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.    


Русло местами виднелось, усеяно донками.  
Створки сухие сдвинув, последний моллюск  
Словно пытался уверить: «Ещё молюсь».  
Мёртвые створки казались предельно тонкими.  


Врыты носами в реальность, ближе к домам,  
Лодки стояли с прибитыми к днищам вёслами.    
Дети из них неизменно вставали взрослыми,  
Взрослые плакали в голос и звали мам.    


Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,  
В землю смотрели, одними губами жуя.    
Пока не убили обоих, держал воробья  
В клетке высокой узенькой плотник старенький.    


Дороже всего продавались чучела рыб.  
У кого-то, по слухам, ещё сохранился аквариум.  
Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.    
На указателе города значилось: “R. I. P.”  


Дни начинались и длились по пять одновременно.  
Ночь истощала каждый такой изнутри.    
Каждый кончался проблеском новой зари,  
Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.    


Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.    
Он подступал всё настойчивей, необъяснимее —    
Паразитический редкостный вид метонимии.  
Не было смерти. Жизнь совершала демарш.    

Sodade 
Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим    
На пороге. Посмотрим, как даль курится,    
Разливанное золото. Ты мне необходим.    
Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.    


Ещё посидим — и покажешь гранатовый сад.    
Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.    
В каждом умершем — прозрачный небесный sodade,  
В каждом создателе — тайная блажь вандала.    


Пó полю катится к нам ветровая слеза,  
Узкой дорожкой мнёт молодые травы.    
— Высоко забралась. Как хочешь теперь слезай.    
В детской ладошке выгнутый ствол корявый    


Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.    
Неуловимо вздрагивают ресницы.    
Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.    
Но если сыграешь, музыка будет разниться.    


***   
Не мешкай же, смелее, жизнь! Иди!  
Беги, как девочка, — никто и не узнает.    
Не всё ведь оставаться взаперти,  
Твой дом лишь там, где он тобой не занят.  


Беги, как вор, как лютый зверь, беги,  
Беги солдатом на потеху строю —  
Когда лишь в отдалении враги.  
Чтоб не смущалась, я глаза закрою.    


Закрыв глаза, увижу всё равно,  
Как пробегаешь… в детском… помню… это ж…  
Но нет — во взрослом… помню… и оно —    
Уже не платье: миг – и только ветошь.    


Увижу всё: от неоткрытых сфер    
И брошенных распахнутыми высей —    
До тех шальных, блистательных афер,  
Что делала из данных Богом миссий.    


Не медли, жизнь. Отбывшее — в отбой!  
Ступай-ка лучше к моему герою,  
К тому зайди, кто был мне всей тобой.    
Ступай скорей, а я… глаза закрою.    

***    
В бархатном поле мой дядя поставил вышку:    
— Девочка будет. Пусть учится видеть вперёд,  
Близкое зрение чаще всего и врёт.  
А поселения до горизонта выжгу.    


И, обернувшись покровом семейных легенд,  
Исчез навсегда, аферист и финансовый гений.  
С пустующей вышки его сумасшедших везений    
Звучало раз в год отчуждённое “This is the end…”


Я с детства сбегала туда, хоть потом пороли,  
Из-под ладони смотрела, как даль горит.    
Внутри на опорах — из книг и журналов Магритт,  
Площадка вся в цифрах — шифровки, счета, пароли?    


Под крышей однажды нашла именной каракал,  
Имя — моё. Заплакала, ниже глядя —  
На мелкую подпись вдоль по стволу: твой дядя,  
Который сегодня — считай что тебя разыскал.


Напротив курка: Везение — родич риску.
С другой стороны: Испытывать — лучше (Чейз).
Да знаю я, знаю! Если бы не исчез,  
Как бы любил ты рыжую авантюристку,  


Лишь у тебя учившуюся всему —  
И не имеет значения, что понаслышке.    
Я дольше обычного не уходила с вышки,  
Видя вперёд: подарок с собой возьму.    

***    
Толпа вызывает священника криками «бис».    
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.    
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.    
Мы авторы схожие – модусом операнди.    


Преследуют нас одинаково: школы одной.    
Ты режешь людей в андеграунде. Я — сочиняю.    
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной    
Опять переходит от дяди Митяя к Миняю.    


Обыденность мира вращается, как шестерня,  
Зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.    
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,  
И воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.    


Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.    
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.    
Впервые не с властью — с поэтом такой диалог.    
Почти равносильно шокируем эпатажем.    


И это ещё не всерьёз, деликатно, щадя.  
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но  
Предвижу твои инсталляции на площадях.    
Зови.  
Почитаю там.  
Будет концептуально.    

***  
Осталась одна стена — с подоконником.    
Сидя на нём, бесцельно смотрю в окно.    
По телефону ответил, сказался покойником.  
Это, добавил, формально подтверждено.    


Я повесила трубку и больше её не видела:  
Где был телефонный столик, зацвёл репей.    
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?  
Пока не исчезла кухня, сходи, попей.    


Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой    
Уже широко и неровно алел горизонт.    
Всё на свете как будто держалось неверной тоникой.    
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —  


Продолжал. И правда: во времени и прострации    
Осталась одна облупленная стена.    
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.    
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.    

***  
Почему не сотворил ты меня, Боже,  
его собакой?    
Он рассказывал,  
что «по матери слезу смахнул,  
а по псу рыдал в голос».    
Моя больная мечта —  
стать его собакой,  
ничейной его собакой.    
ходить за ним по земле  
и получать от него    
подачку редкую —    
чтобы не делать этого — женщиной.  
К ногам ласкаться.    
И не рыдать от обиды,  
когда крикнет:    
«Пошла вон!»    
Просто идти вон,  
продрогшей, взъерошенной,  
чтобы снова мчаться,    
не вытерпев,    
по следу,  
засыпать,    
мордой уткнувшись в след,  
чтобы снова    
от лиха    
в один скачок заграждать.  
Чтобы не делать этого — женщиной.    
А ещё смотреть на него,  
как собаки смотрят,  
всю любовь говоря глазами…  
Ему бы отвечать не пришлось  
и слушать.  
Почему не сотворил ты меня, Боже,  
его собакой?  
Он бы назвал меня Бимкой  
или Каштанкой,  
он бы вытаскивал из меня    
не душу, а пищу,  
бросался камнями,  
а не словами.    
А я просто была бы    
его собакой,  
не зная, что это и есть    
слишком любить его,  
слишком.

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера