Михаэль Щерб, Сергей Ланге, Вадим Седов, Станислав Ливинский, Наталья Максимова, Александр Павлов, Сергей Чернышев, Марина Полякова, Николай Ребер, Алексей Королев, Алексей Соломаха. Составитель Александр Павлов

МИХАИЛ ШЕРБ

***

Прими меня, заброшенный вокзал.

Где арматуры ржавые волокна

Просвечивают сквозь бетон, и окна,

Прищурившись, глядят дождю в глаза.

И грозный, нескончаемый состав

Уходит в небо через купол-темя...

Здесь вечно ускользающее время

Я встречу и поймаю за рукав.

Пусть отразят небесный сухостой

Затертые скрижали расписаний,

Я встану между встреч и расставаний,- 

Не одиночкой: точкою, звездой.

Пусть не вода, а божья благодать

По стенам тонкой струйкою стекает...

Ладони кленов улетают стаей

Огромный воздух осени терзать.

СЕРГЕЙ ЛАНГЕ

ФРАГМЕНТ

Закрой окно – там никаких причин,

чтоб улыбаться или горевать:

такие же огни горят в ночи,

такая же трава.

Пойдешь во двор – там в привозном песке

жестокий разум строит новый мир

и плачут вовсе юные в тоске:

им в тягость быть детьми.

Потом и к ним придет уменье жить,

но вдруг не оторваться от груди,

а ты и грудью вряд ли дорожишь.

Иди.

ВАДИМ СЕДОВ

ИНДОКИТАЙ

«Вот моё завещание. Почитай.

Впрочем – нет, пожалуй, прочтёшь потом.

Для начала послушай. Индокитай.

Я хочу тебе рассказать о том,

как, едва отёршие с жёлтых ртов

молоко матерей в синеве небес,

мы по шатким трапам сошли с бортов

и ступили в радужный мокрый лес,

где казался отравленным каждый лист,

и сердца болели, когда на нас

неподвижные маски бесстрастных лиц

обращали чёрные дыры глаз.

И похожи на нас с головы до пят,

и потом, когда наступает ночь –

их туземки с нами охотно спят,

но у каждой из них под подушкой нож,

и в любой тени притаилась смерть,

и чужая жизнь за каждым стволом,

среди листьев розовых, словно медь.

Доживи до рассвета, взойди на склон –

и такая усталость повалит с ног:

той земле – уже тысяча тысяч дней,

но никто возделать её не смог,

и никто не сделал её своей.

Мы потом вернулись в свои дома.

Обнимали жён, посещали храм.

Кто-то просто тихо сошёл с ума.

Кто-то честно умер от старых ран.

Но до смертного часа, до слёз из глаз,

до готовности волком на небо выть,

никогда, никогда, ни один из нас

эту землю так и не смог забыть».

СТАНИСЛАВ ЛИВИНСКИЙ

***

Что нам родина? Дом, неуклюжий забор, 

свадьба друга – какая же свадьба без драки!

По субботам в ДК репетирует хор

ветеранов труда под названием «Факел».

Факел факелом, ну провели б лучше газ,

чтобы гнать было проще священный напиток.

Поздно вечером выйдешь – хоть выколи глаз,

лишь у сельского клуба фонарь-недобиток.

Разговоры всё больше про мир, про войну.

Председатель смешной, в кирзачищах и шляпе.

И сосед, схоронив на неделе жену,

развязал и ещё пуще прежнего запил.

Да и сам-то ты кто?! – как вопрос и ответ.

Здесь такое бабьё про тебя нарасскажет.

Но с утра, как всегда, повторится рассвет

и окажется вдруг, что всё это не важно,

потому что на грядках морковка и лук

и своими руками сколочен скворечник,

потому что сверкает доспехами жук

и травинкой прикинулся хитрый кузнечик.

НАТАЛЬЯ МАКСИМОВА

***

ты моря переплыл, перешел границы, 

жил в столицах мира, искать устал 

я помятая роза в твоей петлице 

ты – мой мраморный пьедестал 

я как циркуль твой – вывожу кругами, 

что случилось в прошлом проткнув иглой,

мы друг другу бы – подошли – врагами, 

если б время фруктом поспеть могло 

недозревший сон оказался вещим 

ты и сам – алмаз, и огранщик мой, 

и не веришь мне, и страшишься трещин…

зарекаясь жить, не грози сумой 

не носи колец, не являйся к трону, 

не проси, не слушай, не пачкай пол 

я поправлю нежно твою корону, 

ты достанешь к ужину валидол

суета сует, решето решений, 

нас свело как судорогой – судьбой, 

я твой верный ген, ты мой добрый гений, 

мы друг в друге ставшие вновь собой 

и за сто морей, и в столице каждой, 

есть балкон и площадь, причинный ряд, 

и река – что в ней оказались дважды -

всех грядущих жизней тому назад

АЛЕКСАНДР ПАВЛОВ

***

человек непохожий на прочих навстречу идет

одинокий ничем никому не заметный прохожий

а от кожи и кроткого взгляда взломается лед

даже вены к морям выбираться пытаются тоже

проезжая туда и обратно свой водораздел

трафарет и урал и экваторы на непонятном

потеряешь их всех а не только с которой хотел

ей путей залепил за кровавое в солнечных пятнах 

а теперь и дрозды отдались далеко от стрижей

беглых сов потому что молчание ближе

нам пора забывать тех кто счастлив и выше

ты пришей мне последнюю пуговицу ну пришей

СЕРГЕЙ ЧЕРНЫШЕВ

ПЕРЕВОД С БАГУЛЬНИКА

Путешествия Нильса с гусями, адаптированные

                                для рыб,

но прочитанные кротам, а потом

                пересказанные багульнику –

и случайный грибник в его зарослях услышит

                       как вдруг, навзрыд,

полетит под ним воздух, всклокоченный

                           и прогульный,

и земля задрожит как огромный лист –

                еще утром на нём пас тлей,

а сейчас изузоренною ящерицей (изнурённою,

                           иллюзорною),

сгорблен ветром и светом насквозь продут, на

                 железной сидишь метле –

надышался чудес и сник, да корзинка

               опрокинулась беспризорная.

Вольно ж было твердить незнакомому

          местному эху: “Пора домой.” –

так ступай, наступай на трещины, выворачивай

                       против солнышка,

вот и мёртвая Марта лает в прихожей

                   и кот твой сидит, живой,

на руках у отца, в старом доме, истлевшем

                       уже до бревнышка.

МАРИНА ПОЛЯКОВА

РЕФРЕН

Там где летом была колея, исходящая пылью,

Положили асфальт, и теперь на него дребедень

Листопадная валится, сыплется так изобильно.

Затихает, приникнув к земле, словно острый кетмень

В великанских руках прорубает сквозь клены дорогу,

Без пощады лишая кудрявую рать живота.

Ты глядишь из окна поутру, ты привык понемногу

Это видеть, но стали заметнее складки у рта.

«Да минует меня…», – бьется вечным

                     рефреном в подкорке.

Не минует, не бойся, наступит своим чередом.

Опадут, отольются, и дети с покатистой горки

Будут ехать под визги полозьев. А ты – за окном,

Со своей стороны – не оценишь зимы милосердье,

Как бесстрастный ученый, оценки не вправе давать.

Сотни белых листов заполняй предикатами смерти,

Ощущая, как кожу сдирают судьбы жернова.

НИКОЛАЙ РЕБЕР

***

В пустыне, где родосский истукан

кукожится, покуда не исчезнет,

прогнувшись тетивой тугой, река

того гляди пульнёт мостом железным

по дальней сопке, где возможен лес,

но чаще степь – монгольская бескрайность –

такая, что не вытянет экспресс

ни транссибирский, ни трансцедентальный.

Маши платочком, Дафнис... Утекут

коробочки стальные вереницей.

В теплушке Хлоя даст проводнику,

а после – всей бригаде проводницкой.

А ты на полку верхнюю, как в гроб,

уляжешься, зажав в ладони книжку.

Очнёшься ночью, дёрнешься и лоб

расквасишь о захлопнутую крышку.

На лист бумаги или на постель – 

проекция земной любви на плоскость.

Лиловый свет внезапных фонарей

оконной рамой режешь на полоски

и думаешь тяжёлой головой:

зачем тебе сей странный орган нужен – 

божественный, когда есть половой,

и ты, в конце концов, ему послушен.

Так к слову о каком-нибудь полку

задумаешь Отчизне свистнуть в ухо,

а выйдет снова: поезд в Воркуту,

монгольская пустыня, групповуха...

Но это всё – осенний глупый сплин.

Зима идёт синюшными ногами,

и первый снег бодрит как кокаин,

и снегири на ветках упырями…

АЛЕКСЕЙ КОРОЛЕВ

47

       памяти а. миронова

сколько синего на белом

сколько черни у кости

разбуди меня напевом

сладким утром угости

в прошлое отправь на первом

сколько слов мы ремеслуем

сколько мастерим про ту

жизнь в какую наказуем

незамеченным пройду

по соленым поцелуям

сколько белого на синем

сколько молодости про-

пущено к вещам носильным

мест насиженных тепло

прикрепляется насильем

светлое белье наденем

и отчалим в горести

так и льнут к крестам нательным

надземельные кресты

а не к ангельским антеннам

возле альфы и омеги

незамеченным сойду

и затянет дождь по меди

и захлопнется в саду

занавес трагикомедий

только расставаясь с телом

бессловесным и бессильным

видишь взглядом обреченным

сколько белого на белом

сколько синего на синем

сколько черного на черном

АЛЕКСЕЙ СОЛОМАХА

ОКНА НА ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ СВЕТА

Расскажу вам, как есть. А всё остальное – вранье.

Дом стоит, о котором всю жизнь говорю – «мое».

По периметру – окна. Смотрят себе в небе

бесконечные сериалы про ласточек и воронье.

Только в центр пространства и можно

                        поставить мебель,

хоть обычно она окружает нас, а не мы ее.

…

Запад будет представлен клубникой, на вкус и цвет

яркобокой которой товарища, точно, нет;

языком, похожим на перекись водорода,

пресмыкающееся движение в сухой, прошлогодней траве;

да научным трудом, что и вы – представитель рода,

неудачный, правда, помутившийся в голове.

...

Проходите теперь ко второму окну,

ко второму окну, северному полотну,

изображающему вашу бывшую –

            ладную, с выходом к морю,

с которой вы лет четыреста жили страна в страну.

За покупками или так, помянуть историю,

только в этом качестве я вам ее верну.

...

И, куда ни одна река не несет свой сток,

третье нынче окно таращится – на восток.

Неплохая картина. Cмотрите, какая рама:

за одну позолоту можно кормиться сто...

Но и сто проходят, и двести проходят граммов,

оставляя похмелье во рту и мошну пустой.

...

Из четвертого виден лишь дым, обуявший юг.

К поездам на станциях женщины подают

непременное сало, но ешь ты его с испугом,

ибо как называть это красное там и тут?

Телеграфные мачты протягивают друг другу

детские распашонки, не заменившие парашют.

...

Разве что неудобно мебель, а так –

                     симпатичный схрон.

Подменяй, муэдзин, собой колокольный звон!

Голоси петухом, завершая ночную пашню!

Отбирай у любовниц детей и гони их вон!

...

Равнодушный рассвет обводит контуры башни,

и мороз по коже: надо же... Вавилон.

СОСТАВИТЕЛЬ – АЛЕКСАНДР ПАВЛОВ