Возвращение росомахи. Повесть. Начало

ЧАСТЬ I
Лавина
Из промороженной глубины хребтов на долину надвигалась буря. Деревья  зашевелились, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяные. Ветер,  задирая юбки елей, сбрасывал снег, завывал голодным зверем в сухих  дуплистых стволах. Тайга грозно зарокотала. Даже кряжистый кедр  заскрипел старыми суставами. Не выдержав очередного яростного натиска,  подкреплённого мощным снежным зарядом, затрещал и со стоном стал  крениться к земле. Пытаясь устоять, он судорожно цеплялся ветвями за  обступавшую его молодёжь. Но кто удержит такую махину? Круша всё на  своём пути, старец с горестным стоном рухнул на мягкую перину и затих,  наполовину утонув в ней.
Много ветровалов и гроз пережил лесной великан, и вот, поверженный,  распластался с надломленной вершиной у ног более молодых собратьев. Не  успела снежная пыль осесть, как из бурелома вынырнула и покатилась к  скалам мохнатым, пышным шаром росомаха . Ночная охота у неё не задалась.  Пробегав до утра, она так и не встретила ни одного свежего следа, не  выловила в струях ветра ни единого запаха. А грянувшая непогодь делала  продолжение поисков и вовсе бесполезным.
Пышка спешила к логову, устроенному в расщелине между плит неподалёку от  горной речки: пора было кормить детёнышей. На прогалине её чуткий нос  поймал соблазнительный аромат рябчика (обитатели тайги, в отличие от  людей, воспринимают окружающий мир не cтолько зрением, сколько обонянием  и слухом).
Хищница перешла на мягкий, вкрадчивый шаг и, вычислив по сочащемуся  из-под снега запаху местоположение спаленки, прыгнула. Прижатая  когтистыми лапами курочка не успела даже взмахнуть крыльями. Вокруг тут  же вздыбились белоснежные фонтаны выпархивавших из спален остальных  членов стаи.
Через несколько минут от рябчика осталась лишь кучка разносимых ветром  перьев. Случайный завтрак так взбодрил росомаху, что она несколько раз  перекувыркнулась на бегу через голову.
Вот и приметная расщелина. Тут было тихо: отвесные стены надёжно  ограждали от снежной круговерти. Раскидав широкой лапой наметённый перед  лазом сугроб, Пышка проползла по длинному каналу в логово и, призывно  урча, легла на тощую подстилку из полуистлевших листьев и мелких веток.  Она так устала, что только в первые минуты чувствовала, как заелозили по  её животу, лихорадочно работая лапками, оголодавшие малыши. Когда они  наконец припали к соскам, её окатила волна блаженства и мамаша  провалилась в бездну…
Проснулась Пышка от наступившей тишины. Осторожно освободившись от  зарывшейся в густую материнскую шубу ребятни, она выбралась из логова.  Редкостный покой, заполнивший окрестности, обрадовал её. Жмурясь от  слепящего света, росомаха осмотрелась. Белая лента речки в лучах солнца  искрилась мириадами крошечных бриллиантов, но тайгу было не узнать.  Повсюду торчали отщепы и обломки веток; во впадинках и ямках желтели  груды непонятно откуда взявшихся листьев.
От принесённого ураганом тепла снег размяк, отяжелел и налипал на  покрытые жесткой шерстью ступни. То и дело стряхивая его, Пышка вышла на  берег. Над головой протрещала сойка. По извилистой ленте речушки  тянулись вверх по течению свежие округлые следы длинноногого самца рыси,  обитающего на этом же участке. Росомаха с удовольствием вспомнила, как  она, ещё брюхатая, отняла вместе со своим косматым кавалером у соседа  здоровущего зайца. Поначалу крапчатый кот грозно шипел и щерился, но  стоило её угрюмому спутнику обдать его мускусной струёй, как тот,  морщась от едкой, перехватывающей дыхание вони, отскочил и, делая вид,  что вовсе и не голоден, удалился.
Но сегодня иная ситуация: Косматый уже неделю как пропал. Теперь она  охотится и смотрит за детёнышами одна. Интуиция подсказывала ей, что в  исчезновении супруга повинны прямоходящие с Большой речки – оттуда  несколько раз слышался несущий смерть гром. Пышка однажды видела, как  они издали свалили своими огнебойными палками громадного лося.
Может, пойти за этим крапчатым? Вдруг опять что-нибудь перепадёт?  Поколебавшись, росомаха всё же двинулась по кошачьему следу. За скальным  прижимом тот свернул в круто взлетавший боковой распадок. Пышка  направилась было туда, как сзади раздался глухой, непонятный гул.  Росомаха насторожилась. Гул усиливался. Выскочив из-за скалы, она  увидела, что с гребня отрога катится, вскипая белыми бурунами, ломая,  как спички, деревья, снежный вал.
Высоко вскидывая зад, Пышка кинулась к логову. Но вал уже накрыл долину  многометровой толщей снега. Местность так изменилась, что она только по  торчащим макушкам скал, обрамляющим расщелину, определила, где может  находиться её нора. Росомаха забегала по бугристой мешанине, пытаясь  уловить запах или услышать писк детёнышей. Единственное, что удалось ей  вынюхать и раскопать, работая не только когтистыми лапами, но и зубами, –  это мятый окровавленный ком: всё, что осталось от куропатки. Съев её,  Пышка продолжила поиски.
К утру были сломаны о впрессованные в снег камни и сучья несколько  когтей, разодрана до крови кожа на лапах. Но, кроме измочаленного зайца и  ещё двух куропаток, она ничего не нашла. Обессиленная росомаха  задремала в одном из раскопов.
Разбудило её бьющее в глаза солнце. С трудом поднявшись на израненные  лапы, Пышка выползла наверх и оглядела спрессованную снежную мешанину,  покрытую глубокими оспинами раскопов. Где-то под этой снежной толщей её  малыши! Глаза росомахи наполнились тоской: она чувствовала – их уже не  спасти. Тем не менее, всё ещё надеясь на чудо, несколько раз кругами  обошла полузасыпанные скалы и, ничего не вынюхав и не услышав, побрела  прочь, оставляя на снегу спёкшиеся капельки крови.
От нервного потрясения росомаху охватила жажда движения. Она бездумно  шла и шла, не останавливаясь и наращивая скорость, словно куда-то  опаздывала. Её молочные железы распирало от прибывавшего молока. (Эти  болезненные ощущения продолжались ещё дня два, пока молоко, наконец, не  «перегорело»).
Крутые склоны очередного ущелья сходились всё тесней и тесней.  Соединившись почти вплотную, они упёрлись в водораздельный гребень.  Ветер срывал с него снежную пыль. Искрясь на солнце, она тянулась в  воздухе полупрозрачным шлейфом. Взобравшись на каменистый излом,  росомаха увидела внизу широкую падь с могучими кедрами. За ней до самого  горизонта тянулись смазанные дымкой хребты. Ближний, изрезанный мазками  скальных обнажений и осыпей, выделялся массивной, похожей на гигантскую  нахохлившуюся белую куропатку, горой.
Местность чужая, но черно-зелёные посеребрённые снегом склоны, белые  змейки речушек, торчавшие там и сям скалы напоминали прежний участок.  Пышка понеслась вниз, взбивая снег и наслаждаясь скоростью. Длинная  блестящая шерсть красиво струилась на ветру.
Впереди с дерева посыпалась кухта. Росомаха застыла. Всё в ней замерло,  кроме глаз, прощупывающих кроны деревьев. Ах вон оно что – в ветвях  мелькали белочки в тёмно-серых шубках и с чёрными пушистыми хвостами.  Пышка стала наблюдать за весёлой компанией в надежде, что кто-то из них  спустится на снег. Проворные зверьки долго и беспорядочно носились по  ветвям кедра, играя друг с другом. Но вот они прервали беготню,  разбежались по кудрявым вершинам с темнеющими кое-где пучками тяжёлых  шишек и принялись деловито шелушить эти шишки. Расправившись с одной,  принимались за следующую. На снегу валялось множество голых стерженьков и  ещё больше чешуек. Неугомонные хлопотуньи и не думали спускаться.  Временами они поворачивались друг к другу и заводили беседу: звонко  цокали, цвиркали.
Разочарованная Пышка побежала к речке. У берега, на быстротечье, густо  парила полынья. Подойдя к дрожащей от напора воды закраине, росомаха  стала всматриваться в прозрачную черноту. Заметив тёмную спинку хариуса,  она напружинилась и подалась вперёд. Молниеносное движение когтистой  лапы выбросило красавца с веерообразным спинным плавником, сияющим всеми  цветами радуги, на снег. Хариус забил хвостом и чуть не соскользнул  обратно в полынью; росомаха едва успела накрыть его лапой...
Съев добычу, она продолжила рыбалку. Однако стайка была уже настороже, и  Пышке удалось выхватить только одну небольшую рыбёшку. Хрумкая улов,  она боковым зрением засекла промелькнувшего на белоснежном фоне тёмного,  с длинным туловищем, зверя. Повернула голову: «А! Выдра! Это не  интересно».
Дальняя родственница подбежала ныряющими прыжками к противоположному  краю полыньи и бесшумно соскользнула в воду. Пышка же продолжила путь.  На склоне наткнулась на непрерывно тянущуюся приглаженную парную  борозду. Росомаха знала, что подобные следы таят опасность, но природная  любознательность пересилила страх, и она побежала по ним посмотреть,  куда они ведут.
Дед Ермил
Дед Ермил неторопко скользил на окамусованных лыжах по колее дальнего  путика . Как и подобает промысловику, одет он был легко, тепло и удобно.  На ногах кожаные олочи, похожие на лапти, сшитые из прочной шкуры  сохатого. Поверх штанин суконная «труба», привязанная полосками  сыромятины к поясному ремню. Куртка – обрезанная солдатская шинель. За  охотником трусила на поводке рыжеватая лайка.
Охотник то и дело с грустью поглядывал из-под седых, сурово сдвинутых  бровей на забрызганный солнцем лес, сопки, распадки, безлесый купол  горы, которую в деревне из-за не тающей даже летом снежной шапки на  вершине звали Сахарной головой. Через неделю закончится промысловый  сезон и он покинет эти места до осени. А может, и навсегда. Как-никак  нынче разменял восьмой десяток.
Из-за болей в спине и прострелов в левую ногу он и в эту зиму большую  часть сезона провалялся в зимушке. Порой ему было так худо, что за  дровами на карачках выползал. Оттого и пушнины кот наплакал: четыре  соболя и две норки – харчей не окупишь.
Одно утешало старого промысловика: на лабазе почти сотня тушек беляков.  Слава Богу, зайцев нынче прорва. Лето выдалось благоприятным, и во всех  трёх помётах большинство зайчат выжило. Снег вокруг их осиновых  «столовых» так истоптан, что по нему можно ходить не проваливаясь.  Старик, ставя петли на тропах и сбежках, каждый день по три-четыре  беляка снимал. Ружьишко пускал в дело, лишь когда сами набегали.
Доставшийся от отца участок он за пятьдесят с гаком лет облазил вдоль и  поперёк. Здесь знакомы каждое дерево и каждый камень. Сызмальства  повадился: как выдастся свободный день, так с отцом в тайгу. Такова уж  натура. А что поделаешь с натурой-то? На промысле он не только не  тосковал о семейном уюте и удобствах жилухи, а даже наоборот: отдаваясь  всем сердцем во власть древнейшей страсти – охоте, забывал о жене и  доме.
– Эх! Было времечко: по сорок вёрст за день по целине проходил и ещё  капканы успевал ставить! Как же я буду без этих сопок, распадков,  ручьев? – сокрушался Ермил.
От грустных раздумий его отвлекла большая синица. Радуясь первому теплу,  пичуга неутомимо звенела серебряным колокольчиком. Её поддержали бойкой  трескотнёй белобокие сплетницы сороки. Эти звуки отвлекли старика от  невесёлых дум.
– Чего это они все сказать пытаются?
И тут же получил ответ – лыжню пересекли свежие собольи следы.
Чтобы Динка не затоптала их, Ермил не стал спускать её с поводка.
«А соболь-то, похоже, бывалый – следы путает мастерски!» – с уважением подумал охотник.
Вот зверь спрыгнул с ели на снег, нарыскал, напетлял, прошёлся по  бурелому, сдвоил следы, сделал полутораметровый прыжок на пень, с него –  на кучу хвороста, затем взобрался на берёзу и ушёл, верхом перемахивая с  ветки на ветку.
Теперь только по осыпавшейся хвое да мелким сухим веточкам можно было  определить направление его хода. На свежей пороше эти посорки были  хорошо заметны. Вскоре следы опять вернулись на лыжню. Между стволов  мелькнула и тут же исчезла в ложбине коричневатая шубка. Промысловик  мгновенно превратился в зрение и слух: «Неужто нагнал? Да крупный  какой!»
За взгорком показалась прыгающая вверх-вниз тёмная спина, и прямо на  Ермила выбежал косматый зверь размером с собаку. Охотник опешил:
– Ба-а-а-тюшки! Росомаха!
Внешне зверь напоминал медвежонка: приземистое, плотно сбитое туловище,  короткая шея, толстые ноги с широкими ступнями. Но, в отличие от  топтыжки, шерсть намного длинней и лохматей, а по бокам хорошо заметная  золотистая полоса – шлея, дугой окаймляющая тёмно-коричневое поле спины.
– Вот это подфартило! – возликовал, забыв даже про соболя, старик.
Ещё бы! Мех росомахи обладает очень полезным качеством для таёжников –  на нём никогда не оседает иней от дыхания. Последний раз Ермил встречал  следы росомахи лет пять назад. В прежние годы этот зверь был в их краях  завсегдатаем: иные охотники за сезон до трёх брали. Но и тогда ему  попадались лишь следы, а тут – живьём!
– Надо же! Впервой на погляд подпустила.
Промысловику и в самом деле выпала большая удача: увидеть росомаху так  близко мало кому удаётся: острый слух и тонкое чутьё вкупе с природным  инстинктом помогают этому зверю избегать нежелательных встреч.
Бежала росомаха несколько боком, плавными скачками. В пышном зимнем  наряде она казалась массивной. Более длинные задние ноги делали её  фигуру сгорбленной. И трудно было представить, что под внешней  неуклюжестью и неповоротливостью скрывается гибкое и сильное тело.
Из-за бокового ветра росомаха слишком поздно уловила тягучую едкость  табака. Эта вонь заставила её поднять голову. Увидев впереди двуногого  оскалившегося волка необычной рыжей масти, она нырнула под согнувшиеся  от тяжести снежной кухты игольчатые лапы ели.
Ермил спустил Динку с поводка. Вскоре та забрехала зло, настырно: похоже, загнала на дерево. Точно, вон в развилке чернеет.
Увидев приближающегося человека, росомаха заметалась: то на него  зыркнет, то на яростно лающего рыжего волка. Понимая, что двуногий с  тускло блестящей палкой опасней, Пышка спрыгнула с ветки на мягкую  перину. Динка успела подскочить и хватануть её за ляжку, но тут же,  отчаянно запричитав, закрутилась на снегу, будто юла. А росомаха  побежала ровным галопом, почти не проваливаясь, дальше. Иногда она  оглядывалась и, как казалось Ермилу, злорадно посмеивалась.
Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:
– Чего спужалась? Нагоняй давай!
Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха  не только не прибавила ходу, а напротив, остановилась и, повернувшись к  лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка сходу подбежала, но тут  же отпрянула. Мотая головой, она подняла визг. Вроде как заплакала от  обиды и, тыкаясь, будто слепая, в деревья, отскочила.
Тошнотворная струя из прианальной мускусной железы угодила ей прямо в  морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх. Пышка  исчезла в чаще.
– Вот бестия! – ругнулся расстроенный Ермил. – Умеет постоять за себя.
От Динки ещё несколько дней воняло так, что промысловик перестал  впускать её в зимовьё, хотя та без конца тёрлась о снег и стволы  деревьев. Чтобы верная помощница не мёрзла, охотник постелил на дно  пихтовой конуры оленью шкуру. Переживал: ведь когда его особенно сильно  прихватывала болезнь, заботливая Динка приносила из своих драгоценных  запасов косточки и, положив на нары, подталкивала поближе – мол,  угощайся, погрызи. А потом, устроившись рядом, жалеючи урчала.
Сняв с путиков капканы и рассторожив все кулёмки , пасти и прочие  самоловы, старик сложил на лёгкую волокушу мешок с добытой пушниной,  провиант в дорогу и с пяток тушек промороженных зайцев (остальное сын  позже вывезет). Из зимовья, наполовину засыпанного снегом, вышел задолго  до рассвета. До деревни было тридцать два километра, и Ермил, несмотря  на хромоту, рассчитывал одолеть их дотемна.
Сойдя на лёд, он обернулся. Воронка растаявшего снега вокруг железной, в  бурой окалине, трубы, поленница свеженарубленных дров да разбегающиеся  на четыре стороны путики указывали на то, что здесь обитал человек. Но  пройдёт пара недель, метели занесут все эти следы, и зимовьё примет  нежилой вид.
Попутный ветер с шипением гнал колючие кристаллы по прямому участку  реки. Схваченный утренним морозом и прибитый ветрами снежный покров  хорошо держал и волокушу, и человека. Под камусом в такт шагам  поскрипывал снег.
Шлось так ходко, что Ермил ещё до полудня оказался у высоченной  обугленной сосны, расщеплённой ударом молнии почти до комля. В этом  месте был сворот на тропу, идущую поперёк узкого лесистого отрога. Её,  чтобы сократить дорогу к селу, прорубил ещё отец.
Когда, перевалив гриву, охотник съезжал с волокушей к берегу, он увидел у  парящей промоины силуэт, похожий на чёрную каплю. Пригляделся. Так это ж  опять она – его росомаха!
Ермил узнал её по необычайно пышному, почти круглому хвосту. Дед  ухмыльнулся в бороду: «Ну, голубушка, не обессудь! Сама напрашиваешься  на шапку!» Подав крутившейся сзади Динке знак «лежать!», он снял с плеча  лямку волокуши и вскинул ружьё.
«Для верного выстрела далековато, но если подойти ближе – может  заметить», – прикинул он. Вставив патрон с картечью, положил ствол в  развилку берёзы и поймал в прорезь прицела убойное место. Выровняв  мушку, плавно потянул спусковой крючок.
Пышка от раскатистого грома взвилась так высоко, что чуть не угодила в  промоину. Крутанувшись в воздухе, она в три маха взлетела на берег и  исчезла в чаще столь быстро, что зверобой успел сделать вдогонку всего  один выстрел.
Не дожидаясь, когда рассеется сизое облако дыма, Ермил кинулся в погоню.  Поторопившись съехать с берегового откоса, он врезался в присыпанный  снегом торос. Носок одной лыжины с треском переломился. Ехать стало  невозможно: она сразу зарывалась в снег. В азарте преследования старик  скинул лыжи, и продолжил погоню. По льду пробежал легко, но в лесу стал  проваливаться по самый пах. Метров через десять выдохся окончательно и  встал: месить рассыпчатую «крупку» у старика не было сил.
Он ещё раз оглядел следы беглянки. По размашистым прыжкам и редким алым каплям на снегу понял: росомаха ранена, но легко.
– Без лыж не догнать!.. Эк осрамился... Да уж, прежде-то не знал  промаху, – бурчал себе под нос расстроенный дед, возвращаясь к речке.  Вытесав топориком гибкую берёзовую плашку, приладил сломанный носок и  побрёл в село.
– В кои веки росомаха сама в руки шла, а я прошляпил. Трухлявый пень! На  печку пора! – ругал он сам себя, теребя разлохмаченную ветром бороду.
Пышка тем временем поднялась на один из куполов водораздельной гряды и  легла на снег. Прислушалась. Погони нет. Можно перевести дух и  попытаться избавиться от перебитого у основания хвоста: при каждом  прыжке он обжигал нестерпимой болью.
Свернувшись в клубок, росомаха в несколько приёмов перекусила полоску  шкуры и измочаленные сухожилия. Когда она поднялась, её гордость и  краса, пушистый хвост, остался лежать на снегу. Было странно видеть его  отдельно от себя.
Вылизав шершавым языком рану, Пышка долго чистила испачканную шерсть и  умывала морду лапами. Приведя себя в порядок, скрылась в таёжных дебрях.  Росомаха хорошо запомнила лицо бородача, умеющего громом разящей палки  перебивать хвост, и его рыжего зевластого сообщника.
Через несколько дней Пышка решила пройти по следам двуногого, чтобы  поглядеть, не вернулся ли он. Шла осторожно, в стороне от парной колеи.  Та вывела её к логову, устроенному из сложенных друг на друга  почерневших стволов, с шапкой снега сверху. Посередине одной стены  имелся небольшой лаз, закрытый куском тонкого, прозрачного льда.  Отсутствие свежих следов говорило о том, что её обидчик здесь не  появлялся.
Успокоенная росомаха возвращалась на свой участок напрямик, по распадку.  Его дно было густо испятнано беличьими следами-четвёрками. На зернистом  снегу они представляли собой ряд нечётких ямок. Отпечатки совсем  тёпленькие, даже запах не выветрился. А вон и белый фонтанчик забил:  белка шишку откапывает. Выверенный прыжок – и ужин обеспечен.
Теперь можно и отдохнуть. Промяв в снежной перине удобное ложе, Пышка  свернулась в клубок. Хотела было по привычке прикрыть морду пышным  хвостом, да вспомнила, что его нет.
Весна идет
Всё имеет начало и конец. Выстуженная и прореженная морозами тайга легко  и свободно пропускала сквозь прозрачные кроны берёз и лысые ветви  лиственниц тёплые волны оживающего светила. Прогретые шишечки сосен и  елей оттопыривали свои чешуйки, и из кармашков стали выпадать спелые  семена. Ветер разносил их далеко от материнских деревьев.
Капель с каждым днём набирала силу. К вечеру, когда заметно холодало, не  успевшие сорваться капли замирали на сосульках, удлиняя их изо дня в  день. Сам снежный покров потемнел, потяжелел, ребристые надувы оплыли,  пузатые сугробы осели. Небо, раздвигаясь и поднимаясь всё выше и выше,  приобретало хрустальную чистоту.
Возбуждённые глухари, в предвкушении скорых смотрин, надменно выпятив  чёрную с зеленовато-синим отливом грудь, прохаживались на рединах.  Опуская коричневато-пепельные крылья, они то и дело чертили на снегу  упругими маховыми перьями любовные послания застенчивым капалухам.
Пышка, выбрав место с хорошим обзором, днём подолгу дремала на подсохших  проплешинах, а в сумерках отправлялась на северные, всё ещё заснеженные  склоны, поближе к горным пикам. Именно там охота была удачливей: на  южных ей почему-то попадались одни ежи.
Как-то ей в нос ударил будоражащий запах крови, идущий со стороны  засыпанного снегом бурелома. Тщательно прощупав взглядом ветровал, Пышка  увидела развороченное чело берлоги. Но запах сочился не из него, а  из-за кучи валежника. Обойдя её, Пышка обнаружила голову медведя. По  всей видимости, двуногие тушу унесли с собой, а тяжеленную башку  оставили.
Через несколько дней от головы остался лишь чисто обглоданный череп.  Разгрызть его не смогли даже мощные челюсти росомахи. Тем не менее, она  на всякий случай оттащила его в подлесок и завалила лесным хламом.
Когда у Пышки появлялось желание съесть чего-нибудь кисленького, она  отправлялась к ближайшему муравейнику. Подойдя, клала на кучу мохнатые  лапы. Отважные муравьишки, суматошно бегая, густо облепляли их и  обстреливали сотнями едких струек. Их не смущало то, что враг в тысячи  раз крупнее и сильнее. Как только нос Пышки начинало щипать от запаха  муравьиной кислоты, она слизывала шевелящуюся массу и, тщательно  разжевав, проглатывала. Затем набирала новую порцию. Полакомившись  вволю, уходила, а бедные труженики, не ведая усталости, приступали к  ремонту жилища.
* * *
Прошёл год.
Вновь зазвенели от талой воды распадки. Речка вспучилась, взломала  ледяные оковы и вырвалась на простор. Загрохотали перемалываемые в узких  горловинах льдины. Появились одиночные комары, почему-то большие и  лохматые. Они мрачно гудели над головой, норовя усесться на нос. Вылезли  из подземных каморок, прикрытых старыми листьями и прошлогодней травой,  шмели. Оглядевшись, с гулом разлетались собирать нектар с первоцветов.
Лишь обозначалась заря на востоке, как тетерева, отрастившие перед  брачными турнирами мясистые красные брови, заспешили на зарастающие гари  и моховые болота. Собравшись на проталинах, обрамлённых серыми  холстинами уцелевшего снега, косачи в строгих чёрных фраках с красиво  загнутыми фалдами начинали, раскинув крылья, время от времени  подпрыгивать и издавать далеко слышное шипение, похожее на «чуфыш-ш-ш»,  гортанно бормотать, булькать.
Этими полными страсти звуками, далеко разносившимися в холодном, влажном  воздухе, петухи вызывали соперников на турнир. Когда такой храбрец  объявлялся, бойцы, распушив вытянутые шеи и до предела налив кровью  брови, начинали демонстрировать сидящим на деревьях рыжеватым курочкам  свою удаль: набычившись, топтались, надувались, гневно бубнили. Иные от  избытка страсти взрывались чёрным сполохом трепещущих крыльев и взмывали  вертикальной свечой вверх. Каждый стремился доказать сидящим вокруг  тетеркам, что именно он самый достойный кавалер.
По завершении ритуала курочки улетали с выбранным партнёром к месту,  которое было заранее облюбовано для строительства гнезда. Там, вдали от  посторонних глаз, совершался праздник любви.
Пышка за минувший год хорошо изучила участок. Парные следы двуногих  встречались лишь на самом краю её владений – как раз там, где она  когда-то лишилась хвоста. Оттуда осенью, когда ложился снег, доносились  выстрелы, и Пышка долгое время остерегалась заходить на беспокойную  территорию. Но однажды, преследуя табунок оленей, всё же забежала и даже  дважды пересекла следы двуногого. Задавив оленуху, росомаха больше  недели провела возле неё. За всё это время Пышку никто не потревожил. И  она время от времени стала забегать на эту территорию без былого страха.
А сегодня ближе к закату Пышка отправилась к горбатой гряде: под вечер  там звучали выстрелы. Идя навстречу ветру, она уловила в налётных струях  любимый аромат крови. (У росомах обоняние настолько тонкое, что им  кажется, будто они вдыхают не воздух, а густой букет запахов.) Вышла на  истоптанную лесную полянку. На побуревшей от крови земле лежала  неряшливым комом требуха, голова и раздвоенные копыта. Едва росомаха  приступила к трапезе, как кусты зашевелились и выбежали, тоже  привлечённые запахом крови, волки-разведчики.
Подав сигнал стае «всем сюда», они, разойдясь полукружьем и устрашающе  клацая зубами, стали подступать к росомахе. Но она давно усвоила, что в  таких случаях главное – вести себя уверенно и смотреть на противника в  упор. Вон и вожак со своей свитой появился. Но, увидев Пышку, тяжело  вздохнул: «Опять эта вонючка!»
Он хорошо помнил, каким нестерпимым смрадом она обдала его осенью, когда  они с волчицей попытались отнять у неё добычу. Волк, грозно сверкнув  глазами, глухо зарычал было, но по его обмякшему хвосту Пышка поняла,  что он не собирается драться. Коротким ворчанием она поприветствовала  его. Вожак в ответ примирительно улыбнулся и издал вполне дружелюбный  рык.
Некоторое время никто не двигался. Наконец вожак, судорожно сглотнув  слюну, отошёл и лёг на жухлую траву. Его примеру последовали остальные.  Наевшись, Пышка взяла в зубы недоеденную печень (знала, что после серых  ничего не останется) и, сопя от сытости, удалилась. Все остались  довольны друг другом.
Росомахи – животные всеядные. Зимой в их меню, конечно, преобладает  мясо, как свежедобытое, так и падаль. При этом предпочтение отдаётся  боровой птице: куропаткам, рябчикам, а если повезёт, то и громадного  глухаря задавят. Пышка тоже обожала дичь и особенно успешно добывала её  из снежных спален.
Сегодня же она отправилась к солончаку поохотиться для разнообразия на  парнокопытных. Там грунтовая вода, сочась солоноватой, охристого цвета  влагой, стекает в ложбинку рыжими струйками. От избытка солей земля  вокруг них покрыта ломкой белёсой коркой, истоптанной и вылизанной  оленьими языками.
Дождавшись, когда к земле потянулись последние лучи и таёжную чащу  наполнил мягкий свет тлеющего заката, росомаха побежала по хорошо  набитой тропке. Свежие вмятинки от копытец косуль и кабарожек вселяли  надежду на успех. Ждать в засаде пришлось недолго. Лишь стемнело,  послышался характерный перестук.
Готовясь к прыжку, росомаха, дабы блеск глаз не выдал её, прикрыла веки.  И только когда оленуха, не успевшая полностью сменить зимнюю,  пепельно-серого цвета, шкуру на рыжеватую летнюю, оказалась напротив,  Пышка увидела, что она не одна, – за ней бежал тонконогий олененок. У  одинокой росомахи сердце дрогнуло. Она предупредительно уркнула и  отвернулась. Косуля настороженно покосилась на хищницу и, самоотверженно  загораживая собой детёныша, прошмыгнула мимо…
* * *
Наконец истлели последние сугробы. Снежные забои сохранялись только в  тенистых ложбинках. Ветер старательно разносил по тайге прелые запахи  прошлогодних трав и бурые ошмётки спрессованных листьев. Готовясь к  лету, наша героиня меняла роскошную зимнюю шубу на летнюю. Из-за  торчащих во все стороны клочьев длинной шерсти и выпадающего пуха она  выглядела теперь неряшливо. Но не одна Пышка утратила привлекательность.  Вон и белки из холёных красавиц превратились в тощих доходяг, а их  шикарные хвосты стали похожи на истрёпанные плётки. Талая вода схлынула,  и желтовато-мутная река, войдя в берега, текла, гоняя подвижные воронки  по поверхности.
Пышка бродила по пойме и осматривала мелкие лужи в надежде поживиться  рыбой. Заметив колебания спинных плавников, заходила в воду и, загребая  когтистой лапой, выкидывала вёрткую серебристую рыбёшку на берег. Однако  эта мелочь только распаляла аппетит.
Тем временем на галечную косу, заваленную плавником, вышла тощая  медведица. За ней плелись три довольно упитанных медвежонка. Мамаша  направилась к воронам, галдящим на вершине многоярусного завала: по  характеру крика чёрных кумушек она поняла, что там есть чем поживиться.  Подойдя поближе, медведица раскатала стволы, достала из-под них погибшую  в паводок лису и подозвала медвежат. Двое из них, не желая делиться  друг с другом, стали с угрожающими воплями таращить глазёнки, толкаться,  рычать, да так яростно, что ни один не мог приступить к еде.
Пока драчуны мерились силой, третий медвежонок спокойно хрумкал  предложенное матерью угощение. Когда забияки прекратили бузу, от лисы  осталась половина. Медведица же всё это время, не обращая внимания на  отпрысков, грызла лосиный рог – бесценный источник минеральных солей.  Когда детвора покончила с лисой, мамаша увела потомство в лес.
Как только семейка скрылась в чаще, Пышка подошла к месту медвежьей  трапезы. От земли исходил запах чуть подтухшего мяса, но ничего, кроме  клочков шерсти и парящих в прохладном воздухе кучек медвежьего помёта,  она не нашла.
Но росомаха не унывала. Поскакала дальше. Где-нибудь и ей повезёт. Точно  – вон матёрый беляк на молодой травке кормится. Пышка под прикрытием  поваленной лесины подкралась почти вплотную. Косой, поняв, что бежать  поздно, не растерялся: опрокинулся на спину и, выставив когтистые лапы,  замахал ими часто-часто. Налётчица отпрянула: не хотелось морду под  когти подставлять. Заяц тем временем вскочил и отбежал на безопасное  расстояние. Эх! Опять неудача!
Тщательно процеживая носом воздух – а он у росомах чует в лесу намного  дальше, чем видят глаза, – Пышка выхватила наконец интересный запах.  Читая на ходу воздушные «послания» и рассматривая встречавшиеся следы,  она шаг за шагом восстанавливала картину волчьей охоты.
Вот тут несколько косуль, а следом и серый, перебежали через ключ. Волк  долго гнал одну из них по тропе. А вон из тех кустов уже сильно пахнет  кровью. Точно! Тут он её и зарезал. Волк здоровый: добычу не по земле  волок, а сразу закинул на спину. Куда же он унёс её? Пышка принюхалась.  Запашистые струйки тянулись из кедрача.
Росомаха прильнула к траве и пошла, осторожно переставляя полусогнутые  лапы: вдруг серый ещё там? Вот и выходной след, совсем свежий. Стало  быть, ушёл. По всей видимости, попить после обильной трапезы. Надо  поторапливаться!
Увидев росомаху, терзающую его добычу, волк пришёл в бешенство и с ходу  атаковал воровку. Но та не стушевалась: обнажив ослепительно белые  клыки, с медвежьим рёвом сама ринулась навстречу. Серый оторопел от  такой наглости и едва увернулся от удара лапы. Росомаха же сделала  сальто через голову и поддела его брюхо длинными когтями снизу.
На отчаянные вопли товарища прибежала ещё пара волков. Они решили  проучить нахалку. Поодиночке серые не рисковали связываться с росомахой:  пониженная болевая чувствительность и хорошая реакция позволяли той  драться отчаянно и с невероятным упорством. А сообща был шанс задать  зловредной вонючке хорошую трёпку. Но и тут у них ничего не вышло –  росомаха взобралась на дерево и, не проявляя ни малейшего признака  беспокойства, дожидалась, пока серым надоест караулить её.
Верхи. Отец Сергий
Село Верхи вытянулось тремя улицами по берегу лесного озера, занимающего  большую часть межгорной котловины. Посреди села – площадь, на которой с  одной стороны стояла двухэтажная контора, с другой – школа с  приусадебным участком. Основали Верхи при Екатерине Великой казаки и  крестьяне, бежавшие сюда от расправы после подавления пугачёвского  бунта. Топкие мари и дремучие леса, окружавшие обширный, отдельно  стоящий горный массив, надёжно ограждали беглый люд от губернских  властей. Сейчас с большаком село связывала семидесятикилометровая  лесовозная дорога, по-змеиному вихляющая по сосновым гривам и марям. До  середины девяностых годов ХХ века здесь, наряду с госпромхозом, был  крупный леспромхоз. Могучие «Уралы» и «КРАЗы» за год вывозили по зимнику  до миллиона кубометров первосортной древесины.
В то время в посёлке действовали школа-десятилетка, клуб с  инструментальным ансамблем и художественной самодеятельностью, почта,  два магазина. Но пришли иные времена, и леспромхоз как-то незаметно  умер: вывозить мачтовые хлысты стало невыгодно, а пригодная для сплава  речка текла, минуя жилые края, прямо к студёному морю-океану. Клуб  закрыли, вместо трёхсот дворов осталось полторы сотни. Слава Богу, что  школу сохранили, – правда, стала она восьмилеткой. Госпромхоз пока  держался. И мужики продолжали, как испокон веков в тутошних краях,  промышлять пушнину, бить на мясо зверя, ловить, вялить рыбу, подсачивать  смолу у вековых сосен, вываривать пихтовое масло.
Связь с миром поддерживала автолавка. Два раза в месяц из города  приезжал экспедитор Семён Львович, лысоватый, рыхлый мужчина  неопределённого возраста. За не сходящую с округлого лица услужливую  улыбку селяне за глаза звали его Подковой.
Приезда автолавки все, особенно дети, ждали, как праздника. К обеду  наряжались и собирались у единственного двухэтажного, рубленного из  лиственницы здания – бывшей конторы леспромхоза.
Помимо ходового товара, Семён Львович доставлял почту, пенсии, солярку  для дизельной электростанции. А в город увозил ягоды, кедровые орехи,  сушёные грибы, пихтовое масло. Зимой их сменяли мороженое мясо и дичь – в  основном, рябчики, куропатки.
Оставшись без работы, народ перешёл на самообеспечение. Селяне стали  сажать ещё больше картошки, капусты, держать скотину, коз на шерсть, всё  лето и осень заготовлять дары тайги. Кто не ленился – жил в достатке.  Особенно выгодно оказалось собирать на продажу клюкву и бруснику: не  портится, да и цена хорошая. Некоторые семьи за сезон до полутонны  сдавали.
Подкова приторговывал и водкой, но на общем сходе ввели на её продажу  запрет. Случилось это после того, как в конце марта бывшие лесорубы,  отмечая пятидесятилетие своего бригадира Игната, перепившись, стали  выяснять отношения. Вальщик Герасим вспомнил, что Игнат когда-то  незаслуженно лишил его премии за поломку мотопилы «Дружба». Выяснение  отношений переросло в драку. Рассвирепевший Герасим схватил стоявший у  печи топор и профессиональным ударом развалил череп обидчика. Придя  домой, всю ночь пил, дико орал. Жена с детьми, опасаясь за жизнь,  убежала к свекрови. То ли от курева, то ли от упавшей свечки, но  рубленный из смолистого кедра дом Герасима под утро полыхнул. Жар внутри  был такой, что, когда дотлели последние угли, то и костей не нашли –  один пепел. Не знали, что и хоронить. Слава Богу, ветра не было, а то  вся улица выгорела бы.
Эта трагедия потрясла селян:
– Дожили! Куда идём?
Собравшиеся на пепелище бабы голосили:
– Двух таких орлов ни за что ни про что потеряли! Две семьи враз осиротели!
– Допраздничались!
Валентина, жена зарубленного Игната, чуть ли не на каждого мужика с криком кидалась:
– Кто теперь моих пацанов поднимать будет? Вы?! Пропойцы проклятые!
Тогда и порешили: больше водку в село не завозить!
Приехавший через неделю Подкова попытался втихаря продавать ее, но  случайно увидевшая это Валентина рассвирепела и набросилась на Семёна  Львовича:
– Ещё раз привезёшь – оболью твою коробушку бензином и спалю!
Подкова до того перепугался, что на её глазах вылил две поллитровки и побожился соблюдать решение схода.
Ещё бы! Доход с каждой поездки и без спиртного почти в два раза превышал  расходы: за иные дары леса магазины и рестораны платили ему в три раза  больше, чем он селянам.
Более того, после введения сухого закона он уговорил охотоведа Степана  Ермиловича, уже второй год исполнявшего обязанности директора  госпромхоза, закрепить за ним примыкающий к дороге на Верхи большой,  почти в триста квадратных километров, промысловый участок. Местные  охотники из-за удалённости давно забросили его. А для Подковы он был  удобен – так и так каждый раз проезжал мимо, да и горы там, постепенно  сглаживаясь, переходили в лесистые холмы.
В селе на взгорке стояла обветшавшая церковь, построенная в середине XIX  века. Во времена леспромхоза её использовали под склад и за зданием  худо-бедно следили. А когда леспромхоз закрыли, она быстро пришла в  запустение.
Весной, накануне Страстной недели, бабке Екатерине приснился её  сгоревший сын Герасим. Был он весь в чёрном. «Матушка, неприютно мне  здесь, помолись за меня. Испроси у Господа искупления греха моего  смертного». Сон у женщины как рукой сняло. Обливаясь слезами, она  бухнулась на колени и до утра молилась перед образами. А подоив и выгнав  в стадо корову, пошла к подругам. Рассказала про сон. Обсудив его, они  сговорились перед Пасхой, в Чистый четверг, пойти прибрать церковь и  помолиться там вместе.
Целый день дотемна они выгребали хлам, прибирались. На следующий день  стали готовиться к Пасхе. Одна принесла Псалтырь в кожаном переплёте,  другая – икону Казанской Божией Матери, библию. Развесили вышитые  полотенца, застелили стол скатертью для яиц и куличей. Старославянского  толком из них никто не знал, но всё же пытались читать по писаному,  улавливая музыку молитвы сердцем.
После одного из таких совместных молений сваха Екатерины, бабка Люба, села на крыльцо и сказала:
– Ой, девочки! Как здесь хорошо! И не уходила б никуда. Вот кто объяснит  – молюсь, молюсь дома, всё одно страшно жить. А сюда прихожу – и будто  кто силы вселяет. И думаю: «С Божьей помощью-то поставим с Катей мальцов  на ноги».
– Да и мне уходить отсюда не хочется. Тут и дышится легче.
– А что? Давайте каждое воскресенье собираться. Глядишь, ещё кто сподобится, присоединится.
Долгое время они так и ходили то втроём, то впятером. Их так и прозвали – «церковницы».
Однажды вместе с Подковой в село приехал священник и предложил крестить  желающих полным погружением. И желающие нашлись. С той поры и кое-кто из  мужиков стал заглядывать. А учитель истории Николай Николаевич так с  сыновьями захаживал.
Мягкому и молчаливому Сергею, старшему, любившему рисовать в уединении,  царящая в церкви атмосфера до того пришлась по душе, что он иногда  приходил и один. Стоял, подолгу рассматривая лики. После окончания школы  он поступил в медучилище на фельдшерское отделение. Приезжая домой на  каникулы, Сергей с раннего утра до захода солнца пропадал в церкви.  Смастерил и поставил у входа две лавочки, побелил стены, отремонтировал  вместе с друзьями крышу. Закончив училище, он, уже работая на «скорой  помощи», поступил в семинарию. Это никого не удивило.
Ближе к окончанию его учёбы тётка Елена, взявшая на себя обязанности  церковного старосты, отправилась с письмом в епархию с просьбой  направить парня, после рукоположения в сан, в Верхи. Епископ Филарет  благословил. Так и образовался полноценный приход, а заодно Верхи  получили сельского доктора.
Через год с небольшим отец Сергий обвенчался с одноклассницей, тоже тихой работящей девушкой, Ириной.
С Божьего благословения и с финансовой помощью – в основном выходцев из  села, живущих в городе, – приобрели несколько икон и три колокола.  Мастер золотые руки Иван Пуля в благодарность за то, что отец Сергий  легко и без осложнений удалил мучавший его двое суток аппендицит,  вырезал за зиму Царские ворота и оклад для иконостаса. Женщины с  удовольствием и энтузиазмом учились пению на клиросе. Вскоре у них  сложился такой замечательный хор, что приехавшие из епархии на освящение  колоколов и Золотых ворот священники не могли скрыть своего восхищения  их пением. Помимо служб, отец Сергий каждое воскресенье после причастия  читал проповеди. И такие они были мудрые и проникновенные, так брали за  душу, что на них стало собираться чуть ли не полсела. Люди приходили не  только послушать проповедь, но заодно и пожаловаться на свои болячки и  испросить какого-нибудь лекарства.
* * *
По окончании Петрова поста отец Сергий отправился на речку Ворчалку  порыбачить: завтра день рождения матушки, а она большая любительница  рыбки.
День был ясный, тихий. Берег, поросший травой и полевыми цветами, звенел  от стрёкота кузнечиков. Впереди, то ли над лесом, то ли над лугом  как-то странно летал орёл. Он то взмывал, то пикировал вниз, и тут же  вновь вверх.
«За кем-то охотится», – сообразил батюшка и прибавил шагу. Выйдя на  опушку, он увидел бегущего по поляне зайца. Расчётливыми прыжками вбок  он каждый раз уклонялся от крючковатых когтей. Орёл тут же взмывал, а  косой возобновлял бег. И, когда стервятник, падая сверху, вновь выпускал  когти, заяц делал резкий бросок в сторону, правда, с каждым разом всё  короче.
– Эх! Замотает! – сокрушённо вздохнул Сергий.
Но вот косой достиг пихтача и, бросив победный взгляд на пикирующую птицу, скрылся под зелёными лапами.
– Ай да молодец! – похвалил священник.
С остановками на пробные забросы он дошел до верхних порогов, у которых  обычно брал не меньше дюжины радужных хариусов. Но сегодня – ни одной  поклёвки. Батюшка расстроился до крайней степени. Ещё бы! Чем же он  порадует матушку?
Поднялся повыше, к Ямам. И там ничего. Речка словно вымерла. Даже кругов  на воде не видно. Сергий прошёл ещё с версту, закидывая наживку на  быстрину, но безрезультатно. Только тут он обратил внимание на то, что  солнечный диск уже завис в проёме между гор. Поняв, что дотемна домой не  успеть, батюшка устроился на ночлег прямо на берегу. Скромный ужин  состоял из двух картофелин, пары сухарей, пластинки сала и чая из  листьев смородины и кусочка чаги. Этот берёзовый гриб придавал напитку  не только красивый коричневый цвет, но и вкус свежести, аромат леса.
Разбудили батюшку хлопки тугих крыльев. Не поднимая головы, Сергий  приоткрыл глаза: сквозь прорежённый восходящим солнцем туман разглядел  на беломраморных берёзах не меньше двадцати тетеревов. Перелетая с ветки  на ветку, они кормились листьями.
Полюбовавшись на краснобровых с лирообразными хвостами косачей,  священник, сдвинув потухшие головёшки, освежил костер. Заварил чай и,  выпив две кружки бодрящего напитка, поспешил домой. Чтобы укоротить  путь, пошёл напрямик, срезая извивы русла.
Кедровка, летя зигзагами впереди, скрипуче выкрикивала: «Тревога!  Тревога!». Не жалея себя, она предупреждала обитателей леса о появлении  страшного зверя – человека. Откуда ей было знать, что этот человек ни  разу ни в кого не выстрелил? Давно, ещё в пору учёбы в седьмом классе,  друг уговорил пойти с ним на охоту. Отец одноклассника подстрелил  косулю. Бьющееся в конвульсиях животное с укором и болью глянуло на  Сергея, и его ошеломлённая душа ощутила такую боль, словно пуля угодила  не в оленя, а в его сердце. С тех пор он возненавидел охоту. Но в тайге  бывать любил. Она заряжала его энергией, настраивала на светлые мысли,  вызывала восхищение своей бесконечной непостижимой красотой. Возвращался  он из таких таёжных вылазок наполненный радостью.
С пологой седловины до отца Сергия донёсся непонятный звук, как будто  кто-то скребётся и урчит внутри бочки. Свернув с перевитой мускулистыми  корнями вековых кедров звериной тропы, он увидел за кустами  можжевельника, между обомшелых глыб, чернеющий провал. Подошёл ближе –  на дне глубокой ямы метнулся и замер какой-то зверь. Когда глаза немного  пообвыкли, разглядел молодого медведя. Тот стоял на задних лапах,  вытянув передние вверх, и смотрел маленькими чёрными глазками с явно  выраженной мольбой о помощи. Было похоже, что бедолага тут не первый  день.
– Да уж, не повезло тебе! Погоди, что-нибудь придумаю, – участливо произнёс батюшка.
Зверь перестал метаться и сосредоточенно вслушивался в наполненный  сочувствием голос. Сергий свалил стоящую неподалёку сухостоину. Толстый  конец подтащил к провалу и стал опускать в яму. Это вызвало у зверя  странную реакцию: он зарычал и, с яростью набросившись на приближающуюся  лесину, принялся с остервенением раздирать кору, кусать ствол.  Священник опешил. Он понимал, что, спасая такого непредсказуемого зверя,  сильно рискует, но не оставлять же живую тварь на верную смерть.
После нескольких злобных атак пленник сообразил, что лесина ему ничем не  грозит. Покрутившись ещё немного вокруг неё, он, наконец, обхватил её  лапами и полез наверх.
Выскочив из ямы, Пышка, а это была она, отбежала на несколько метров и,  глянув на своего спасителя, благодарно уркнула. После чего, приныривая,  скрылась в чаще. Увидев у зверя на боку широкую рыжеватого цвета полосу,  отец Сергий понял, что это не медвежонок, а росомаха, только почему-то  бесхвостая.
Хоть и не привечает этого зверя народная молва, батюшка радовался тому, что Провидение вчера так далеко увело его от дома.
«Расскажу матушке, вот радости-то для неё будет!» – подумал он.
Перекрестив вдогонку убежавшую росомаху, священник ещё какое-то время постоял с улыбкой на устах: переживал происшедшее.
Сушь. Бескормица
За два месяца нещадно палящего солнца земля так иссохла, что даже трава  пожелтела, а местами и вообще исчезла, будто спряталась от зноя под  землю. За всё это время на выбеленном небосводе не появилось ни облачка.  Легкое дуновение ветра не ослабляло жары. Обмелевшая речка превратилась  в длинную галечную ленту. Лишь кое-где между камней сочились вялые  струйки.
Умолкли птицы. И только стрекозы неподвижно висели в сухом мареве да  звенели неугомонные кузнечики. Разогретые солнцем кедры источали густой  смоляной дух. А над куртинами болотного багульника стоял такой дурман,  что человека, попавшего в эти невысокие заросли, вскоре начинал  одолевать сон. И если задержаться на такой полянке, то можно остаться на  ней навеки. Зато исчезли комары и гнус. Правда, на смену им появились  кровососы похлеще: тучи слепней и оводов. Но они атаковали только днём, а  с наступлением сумерек можно было передохнуть.
Пышка спасалась от жары на дне тесного ущелья, заваленного огромными  валунами. Поскольку солнце заглядывало в него мимоходом, всего на пару  часов, не больше, здесь всегда царили полумрак и прохлада. Росомаха  выбиралась из него лишь для того, чтобы утолить голод. К сожалению,  вылазки всё чаще оказывались безрезультатными: изнывающая от безводья  тайга совсем опустела. И до засухи живности в этот год было намного  меньше, чем обычно. Ещё зимой небывалые январские морозы и обильно  наваливший в феврале снег сильно подкосили численность животных и птиц.  Боровую дичь окончательно добил случившийся ранней весной обильный  дождь. Следом, как часто бывает в этих краях, ударил мороз, закупоривший  под ледяной коркой большую часть ночевавшей в снегу боровой птицы.  Пережившие зиму олени откочевали на много сот километров на восток.  Рыба, предчувствуя засуху, скатилась в Большую реку ещё в начале лета.
У Пышки, правда, были два праздника для желудка. Первый – весной, когда  начал таять снег. Росомахи по своей природе санитары: не брезгуют ни  падалью, ни мясом с душком. И когда стали вытаивать туши погибших в  зимнюю бескормицу зверей – оленей и более мелких животных, – у росомах  отпала необходимость заботиться о пропитании. Понимая, что подобное  изобилие не вечно, Пышка часть падали растаскивала по «кладовкам». А  чтобы мясо дольше сохранялось, устраивала их в самых тенистых местах.
Второй такой праздник случился, когда с юга полетели к северным  гнездовьям утки. Они шумными стаями садились ночевать на мелководные  заводи. Порой пернатых было так много, что над водой стон стоял. Вот уж  попировала тогда росомаха! Ловила просто: сталкивала в воду кусок коряги  и, спрятавшись за ней, незаметно подплывала к дремавшим птицам.  Оказавшись рядом, хватала ту, что поближе. Но никто из них не остался в  этих краях, не свил гнезда – наверное, тоже чуяли надвигающуюся сушь.  Росомаху какое-то время выручали сделанные весной запасы. Когда они  кончились, под речным прижимом в глубокой яме с остатками воды Пышка  обнаружила множество мелкой рыбёшки. В тот день она наелась до отвала,  но к концу недели вся рыба была выловлена и съедена.
Прорыскав безрезультатно по лесу ещё пару дней, росомаха поняла, что из  этой пустыни пора уходить. Подчиняясь внутреннему голосу, она  направилась к синеющему вдали острозубому хребту, за которым каждый  вечер скрывалось раскалённое светило.
Перевальной седловины Пышка достигла за два перехода. С неё открылась  обнадёживающая картина. В отличие от оставшейся за спиной иссушенной,  выжженной солнцем тайги здесь, под сенью зелёной чащи, в прогалах между  деревьями колыхалось на ветру густое разнотравье, цвели ромашки,  иван-чай. Хрустальный перезвон воды, текущей под камнями, вплетался в  пение лесных птах. Пышка повеселела – дожди не обошли эти места.
По дну ложбины росомаха спустилась к ручью, бегущему на север. Припав к  чистейшей ключевой воде, с удовольствием напилась. Утолив жажду,  продолжила путь. Чтобы не продираться сквозь таёжный бурелом, пошла  берегом. Ключ, торопливо сбегая по дну ущелья, собирал дань с каждой  ложбинки и как-то незаметно окреп до размеров небольшой речушки.
Как и все росомахи, Пышка предпочитала отдыхать днём. Выбрав место в  тени дерева, она прилегла. Рядом бойко лопотал вытекавший из распадка  родничок. В месте его впадения в речушку образовалась небольшая заводь. В  кутерьме ярких солнечных бликов было видно, как в ней снуют стайки  мальков. На дне просматривался массивный топляк. Приглядевшись, Пышка  различила колышущиеся по его бокам плавники. Неужели таймень?  Выступающий из воды краешек хвоста подтвердил: точно, он! Да какой  крупный! Лениво пошевеливаясь, «северный крокодил» охлаждался в  родниковой воде. Но, как вскоре выяснилось, затаился он тут неспроста.
На берег опустилась стайка куропаток и принялась склёвывать мелкие  камешки. Вдруг вода вспучилась, и зубастая пасть, схватив зазевавшуюся  птицу, исчезла в воде. Куропатки дружно перелетели на соседнюю излучину,  как ни в чём не бывало продолжили прерванное занятие. Вскоре одна их  них стала обедом и для Пышки.
Насытившись, росомаха весело поскакала по берегу речки дальше. Вскоре  лесистые склоны раздвинулись, и перед ней открылась гладь большого  озера. Слева в него обрывались высокие гранитные кручи с зелёными  островками кедрача. Справа – пологий берег, заросший ельником.
На берегу виднелось несколько надломленных ветром столбиков.  Приглядевшись, росомаха сообразила, что это дым, и поднимается он из  таких же, как у лишившего её хвоста двуногого, построек, только большего  размера. И было их очень много. По открытой воде оттуда доносились  крики птиц, блеяние коз, густые и протяжные звуки, напоминающие рёв  сохатых.
«Вот где пожива!» – обрадовалась росомаха и поспешила на разведку. В  низменном чернолесье наткнулась на пахучие метки сородича. Вон и  отпечатки его лап. Самец! Крупный!
«Ого! Как приятно! Надо бы попозже познакомиться», – решила Пышка и продолжила путь.
Логова двуногих были уже хорошо видны. Первый ряд тянулся вдоль берега,  остальные, разделённые широкими тропами, проходили в отдалении. Возле  каждого большого строения стояли ещё и маленькие – все огорожены тонкими  сухостоинами. Дальше идти было опасно. Росомаха взобралась на  разлапистый кедр и стала наблюдать за крайним, самым ближним к ней,  двором.
Возле небольших построек прохаживались утки, копошились похожие на капалух птицы. За оградой паслись козы.
Пышка радовалась, предвкушая хорошую добычу. Она понимала, что вылазку  лучше отложить до темноты: сейчас туда-сюда сновали двуногие, правда,  без разящих громом палок. Пробегали странные волки – белые, чёрные,  рыжеватые и пегие, с закрученными в кольцо хвостами.
Солнце послало последнюю улыбку света и скрылось за обугленными зубцами.  Сумеречная мгла незаметно заполняла всё вокруг. Когда совсем стемнело,  монотонно зарокотал какой-то, похоже, очень крупный, зверь. Из проёмов  больших построек полился золотистый свет. Больше всего росомаху изумили  ярко вспыхнувшие на макушках высоких сухостоин маленькие солнышки. Когда  рокот прекратился, они погасли и село погрузилось во тьму. Дождавшись  полной тишины, Пышка, вглядываясь в чёрные силуэты построек, опасливо  прокралась к ограде. Среди доносившихся со двора запахов свежего навоза и  душистого сена один показался ей знакомым. Так пахло от двуногого,  который своей разящей палкой лишил её хвоста. Пышка вспоминала его с  неприязнью всякий раз, когда надо было укрыть нос от кровососов. Да и  маневрировать на бегу стало намного сложней.
Это встревожило росомаху. Она замерла в нерешительности, но близость  богатой поживы приглушила страх. Найдя в перевитой плетьми хмеля ограде  удобную лазейку, Пышка осторожно протиснулась в неё и оказалась… у  собачьей конуры. Чутко дремавшая Динка высунула голову. Кольнув росомаху  острым взглядом, собака признала зловредную вонючку, но атаковать не  решалась – ограничилась оглушительным лаем. Её тут же поддержали  соседские псы. Заливистый гвалт волной покатился по селу.
Росомаха тоже опознала старую знакомку: это её она зимой обрызгала  струёй мускуса. В человечьем логове тем временем затеплился свет. Пышка  юркнула обратно и поспешила под защиту леса. Она была и испугана, и  расстроена постигшей её неудачей. Но вскоре эти чувства сменились  злостью на собаку и её хозяина: сначала они лишили её хвоста, а теперь  ещё охоту испортили. Остаток ночи росомаха провела на мысу, острым  клювом вклинившемся в озеро. Вытянувшись на щербатой плите, хранящей  дневное тепло, она раздражённо прислушивалась, как перебрехиваются и  подвывают встревоженные псы. Чем дольше слушала, тем сильнее крепло в  ней желание досадить обидчикам.
Когда солнце позолотило морщинистую кору вековых кедров и заставило  свечами вспыхнуть белые стержни берёз, Пышка вернулась на свой  наблюдательный пункт и весь день терпеливо следила за происходящим в  селении. Самцы двуногих по большей части подолгу сидели у ограды, самки  же ходили к реке, мыли в ней разноцветные шкуры. Некоторые шли на поле,  где колотили палками по земле вокруг зелёных кустиков с белыми цветами.  Колотили так, что поднималась пыль. Детёныши копошились в куче песка или  с визгом и криками гонялись друг за другом.
Вот и белоголовый обидчик вышел из своего логова. Пройдя мимо ряда  построек к заросшему невысокой травой холмику, он скрылся там. Вышел уже  с чем-то красноватым в руках. Сколько ни напрягала зрение росомаха, она  никак не могла разобрать, что это. Подсказку принёс ветер.
«Ого! Да это мясо! – росомаха судорожно сглотнула обильную слюну. –  Оказывается, двуногие тоже устраивают схроны в земле! Ну что ж, ночью  наведаюсь!»
Человек скрылся в логове, но ненадолго. Вскоре он вынес миску и поставил  её перед конурой. Рыжая псина с жадностью набросилась на еду.
А Белоголовый, походив по двору, вышел за ограду и сел на сухое бревно  под берёзой. Засунул в рот белую палочку и стал время от времени  выпускать изо рта клубы дыма.
Пышка была поражена: «У этого двуногого любая палка изрыгает дым и огонь! С ним надо быть поосторожнее».
Ночью, когда стихла вялая собачья перебранка, росомаха спустилась на  землю и прокралась при дрожащем свете звезд к холмику на поляне. Ей не  терпелось добраться до мяса. Обойдя схрон вокруг, нашла спуск. Он вёл к  обитой шкурой двери. Сквозь узенькую щёлочку струился будоражащий  аромат. У Пышки внутри всё затрепетало. Она была готова на что угодно,  лишь бы проникнуть в скрытый за дверью продуктовый клад. Осторожно  спустившись по трём дощатым ступенькам, Пышка толкнула дверь. Та не  поддалась. Хищница навалилась плечом – и это не помогло. Как быть?
Запустив в щель когти, росомаха потянула дверь на себя. Она чуть  подалась, но дальше не пускала железка с загнутым клювом. Росомаха  осторожно дотронулась до неё. Убедившись, что та не опасна, потихоньку,  чтобы не разбудить собаку, стала дёргать её во все стороны. В какой-то  момент железка вышла из скобы и безвольно повисла.
Щель сразу расширилась. В образовавшийся проём на Пышку хлынула такая  густая волна заячьего духа, что у росомахи перехватило дыхание. Голодный  зверь был вне себя от счастья – за дверью оказалось столько мяса, что  будущее представилось Пышке в самом радужном свете…
Грабежи
Царил полдень – знойный, тихий. В маревой одыми лес как будто колыхался.  На скамейке у ворот под ажурной тенью берёзы сидел, небрежно зажав меж  двух пальцев самокрутку, дед Ермил. Лоб и заросшие колючей щетиной щёки  блестели от пота, словно намазанные салом. Изнывая от жары, он то и дело  отирал рукавом рубахи выступающий бисер и отмахивался от налетавших  слепней.
Попыхивая дымом сквозь густые, прокопчённые до желтизны усы, старик  поглядывал то на копошившихся в пыли кур, то на осанистого петуха, то на  щиплющих траву ослепительно белых гусей, то на с гиканьем пробегавшую  ребятню. Душевное умиротворение было враз разрушено приближающимся  причитанием:
– Господи, за что ж така напасть? Убыток-то какой!
Калитка распахнулась, к нему семенила разгневанная старуха.
– Скока можно дымить? Ты почто дверку в ледник не затворил? Уж всё запотело и отмякло.
Ермил Фёдорович недовольно вскинул глухариные брови:  
– Чё расшумелась? Тебе лишь бы поругаться. Не был я сёдня там!.. Сама небось не заперла… Докурю – гляну…
Спустившись по ступенькам в ледник, дед сразу почувствовал, что в нём и  правда заметно потеплело. Запалил свечку. Когда глаза привыкли к  полумраку, оглядел запасы. У дальнего края за дощатой стенкой лежала  вперемешку со льдом нарубленная кусками лосятина – сын угостил, ближе к  двери возвышалась гора набитых зимой заячьих тушек. Только вот брезент,  прикрывавший их для лучшего сохранения холода, почему-то лежал на  проходе. Подняв его, промысловик увидел погрызенную голову косого. Самой  тушки не было.
– Вот это да! Кто ж так похозяйничал? – Выругавшись, старик вышел и  накинул на ушко крючок, а для верности ещё подпёр дверь колом.
Утром, выгнав корову в стадо, Ермил Фёдорович заторопился к леднику. Все  запоры на месте, следов на росной траве нет. Вот и славно!
В следующие два дня он не выходил из дома: в ногу опять застреляло. На  третий, как только полегчало, поковылял, охая, к леднику. Здесь его  взору предстала картина возмутительного по наглости набега: дверь снизу  прогрызена, на земле желтеют щепки, кусочки древесины, а заячьих тушек  явно поубавилось. По мускусному запаху было ясно, что тут похозяйничала  росомаха.
– У-у, паскуда! – загудел старик, потрясая костлявым кулаком. – Ну погоди, мы тоже не лыком шиты! Посмотрим, кто кого!
Исторгая все известные ему мудрёные русские изречения, он принёс из  сарая двухпружинный капкан с цепочкой и потаском на конце. Спустившись к  двери, заткнул пуком сена дыру, а капкан установил в выкопанную перед  ней ямку. Сверху слегка притрусил травой.
Росомаха повторила набег лишь на четвёртый день.
Перед постоянно проверявшим ледник стариком предстала ужасная картина:  дверь прогрызена теперь с другого края, и оттуда идёт тошнотворный  запах. Распахнув дверь, он увидел на заиндевелых заячьих тушках  несколько расплывшихся желто-коричневых пятен. Ермил от ярости  заскрежетал остатками зубов.
– И чего она прицепилась ко мне? Неужто это мстит та, что я зимой ранил?  Надо Динку у ледника привязать. Чего это я раньше не смикитил? Эх,  старость не радость!
Но лишь только Ермил подвёл собаку к леднику, как она, жалобно скуля,  стала что было сил упираться. Вырвавшись, убежала и не появлялась во  дворе до следующего дня.
Проклиная всё на свете, старик зашагал прямо через огороды к дому  младшего сына, Степана, работавшего в госпромхозе охотоведом. Поспел в  самый раз: сын, сидя на нижней ступеньке высокого крыльца, натягивал  кирзовые сапоги. При этом уворачивался от поджарого белой масти кобеля с  черными «сапожками» на лапах, пытавшегося лизнуть его лицо. Когда псу  это удалось, загнутый кренделем хвост от восторга заходил ходуном.
Степан потрепал загривок Мавра с нежностью, никак не вязавшейся с его  суровым обликом. Ястребиный нос, густая, чёрная с едва наметившейся  проседью борода и усы придавали его лицу угрюмое выражение. Взгляд  зеленоватых глаз из-под нависших косматых, точь-в-точь как у отца,  бровей был насторожённым и цепким. Ростом же Степан был до того высок,  что в иные избы ему приходилось входить пригнувшись.
– Доброго здоровья, сынок! Дело есть, – Ермил зачем-то помял мясистый, с  красными прожилками нос и продолжил: – В общем, так: росомаха  повадилась зайцев таскать из мово ледника. А ноне вообще всё мясо  испоганила. Така вонь – дышать не можно! Без мяса оставила! Подсоби  сынок изловить али пристрелить воровку. Хитрющая, зараза, и ничего не  боится! Запор поставил – дверь прогрызла. Капкан насторожил – обошла.
– Да-а, батя! Не повезло тебе. Признавайся, где ей насолил?
– Да было дело… Ранил в конце сезона одну.
– Вот она и сводит счёты.
– Так тем паче изловить надо.
– Ладно, не паникуй, поймаем твою обидчицу. У меня как раз с прошлого  года заявка на живоотлов росомахи лежит. Вот с семинара по новому учёту  вернусь и займусь воровкой…
Отец недовольно сдвинул ершистые брови:
– Япона мать! Так она ж к тому времени не токмо припасы, но и курей  кончает, а бабка – меня. Коли страх потеряла, скока ещё напакостит…  Знаешь же, росомахи на башку отмороженные, хуже медведя. Отец сказывал,  что как-то собака ему склад росомаший нашла. Сорок куропаток насчитал… И  эта не успокоится, покамест не перетаскает всё.
– Извини, батя, но по-другому никак. Семинар важный – не поехать не  могу. А чтоб кур не трогала – не запирай ледник. Мясо всё одно порчено.
Ермил затоптал брошенный окурок и, не попрощавшись, ушёл.