Они чувствуют себя хозяевами моего печенья и мусорного ведра. Они везде. За окном ХХI-ый век. Климат портится, преступность растёт, а политическая нестабильность вот-вот приведёт к диктатуре. Или так: потепление – выдумка шарлатанов, преступность падает, а политическая стабильность вот-вот завершится всеобщим счастьем. Или как? Климат, преступность и диктатура мне по барабану. У меня – другие проблемы. Я беспомощен. Меня трясёт. Потому что говно на моём кухонном столе обновляется каждое утро. И это – никакое не предположение. Это – факт.
– Ты же мужчина, – сказала мама.
– Тебе не идёт этот парик, – сказал я.
– Ты же мужчина, – сказала мама.
– Мне опять не на что купить носки, – сказал я.
– Ты же мужчина, – сказала мама.
– Если речь о мышах – то я не мужчина, – сказал я.
Мама ничего не сказала. Посмотрела только как-то подозрительно и дала двадцать рублей на китайские носки.
Я боюсь мышей. Ну и что? Том Круз боится высоты, а играет исключительно супергероев.
– Поставь мышеловку, – сказала мама.
– Тебе не идут эти серьги, – сказал я.
– Поставь мышеловку, – сказала мама.
– У меня нет денег на сигареты, – сказал я.
– Поставь мышеловку, – сказала мама.
– Я не могу поставить мышеловку. Из неё надо вытаскивать раздавленных мышей. Я их боюсь даже в таком виде, – сказал я.
Мама ничего не сказала. Посмотрела только как-то подозрительно и дала двадцать рублей на сигареты.
– Купи всё-таки мышеловку, – посоветовала мама.
– Не носи всё-таки этот ремешок, – посоветовал я.
– Купи всё-таки мышеловку, – посоветовала мама.
– Но мне не на что, – посетовал я.
Мама ничего не сказала. Посмотрела только как-то подозрительно и дала пятьдесят рублей на мышеловку.
Итог – девяносто рублей. Такого удачного дня у меня не случалось с похорон Брежнева.
– У тебя годовалая пыль на телевизоре, – сказала мама.
– У тебя туфли не подходят к брюкам по цвету, – сказал я.
– Зря ты проколол ухо, – сказала мама.
– Зря ты покрасила ногти зелёнкой, – сказал я.
– Ну, мне пора, – сказала мама.
– Мне тоже. За мышеловкой, – сказал я.
Мы вышли из подъезда. Мама закурила. Потом мы расцеловались. Она села в свой старенький «фольксваген» и укатила. Я помахал ей вслед.
Весна. Полные карманы денег. Так выглядит счастье.Вот вы скажете, что в моём возрасте надо бы быть посамостоятельнее. А я вам скажу, что вы ни черта не смыслите. Я не рвусь к самостоятельности, потому что самостоятельно не протяну и дня. А зачем тогда я отселился? А я и не отселялся. Она меня отселила. Сняла однокомнатную квартиру. Платит за неё. Продукты мне возит. Она просто нечаянно втюрилась в сослуживца. Она – главный бухгалтер, он кладовщик Сеня. Сеня переселился к нам. Такой интересный отчим: учил меня стирать сопливые платки и делать омлет по-корейски. Но мама посчитала, что такое сожительство неэтично. Она так и сказала: «Неэтично». Мы с Сеней одногодки. И его трепетное отношение к пасынку мама посчитала нездоровым явлением. Мама так и сказала: «Нездоровое явление». Она-то думала, что мы будем биться за её любовь, а мы мирно стирали сопливые платки и жарили корейскую яичницу. Мама в душе рассчитывала, что мы перелаемся, и она с треском выгонит Сеню. Мама боялась отношений. Потому что никаких отношений у неё никогда не было. Или были, но какие-то невразумительные. С моим отцом, например. А тут пучина страстей накрыла маму с головой, и она растерялась. Вот если б мы с Сеней её не поделили, она бы выперла Сеню и успокаивала бы себя тем, что старалась как могла. Она бы приплела сюда разницу в возрасте, полоумного сына, астрологию и прочую требуху. Но Сеня и не думал ссориться. А обо мне и говорить нечего. Вот тогда-то мама и решилась на моё отселение. И повод подвернулся подходящий. Мы тут напились по случаю дня мелиоратора, и пьяный Сеня сказал: «Зови меня папой». Я сказал: «Конечно». А мама решила, что это уже слишком. Она так и сказала: «Сеня, не перебарщивай». И отселила.Так вот, мы с мамой расцеловались. Она села в свой старенький «фольксваген» и укатила к Сене. Я помахал ей вслед.
Девяносто рублей в кармане! Привалило же! Я даже не знал, на что их потратить. Ну, не носки же с мышеловками покупать. Лучше – ручку. К канцелярским товарам у меня древняя любовь. Её истоков я не помню, но всякое там фрейдистское толкование мне не очень по душе. Один тут отучился на практического психолога. Корочки получил, как положено. Так он мне такой белиберды навешал. Ну, вкратце: канцелярия – женского рода. Стало быть, я тянусь к женщинам, но с присущими мне комплексами. Не имея силы духа выразить свои чувства одной-единственной женщине, я скупаю кнопки, скрепки и ручки. «А они – тоже женского рода!» – торжественно подытожил практический психолог. «А карандаши, ластики, канцелярские ножи?» – спросил я. «Надо подумать», – сказал практический психолог. «Ты – продавец воздуха», – сказал я. «Карандаши – это мужское начало. Твоя безотцовщина инстинктивно тянет тебя в объятия ластиков и канцелярских ножей. Твоя любовь к ним – это твоя любовь к несостоявшемуся отцу», – нашёлся практический психолог. «Ты – продавец воздуха», – сказал я. «Я продавец дорогого воздуха», – сказал он. Пошёл в канцелярский магазин. И, надо же, прямо у ЗАГСа встретил Толика.
– Совет да любовь! – сказал я Толику.
– Ты чё – не опохмелился? – спросил Толик.
– Да я и не пил, – сказал я.
– Я тут на работе. Деньги сшибаю, – сказал Толик.
Толика я знал давно. Типичный бомж. Не прибавить – не убавить. Что он тут делает?
– Тут молодожёнов мелочью обсыпают. А она, эта мелочь, мне не лишняя. И потом: иногда в свите этих свадебных хуесосов вдруг человеческое лицо появляется. Я беру его на мушку и никуда уже не отпускаю. Дожидаюсь, пока человеческое лицо закурит в одиночестве, отойдёт харкнуть на травку или просто отвернётся от всей этой свистопляски. Тут-то я и выстреливаю: не дадите ли на хлебушек? Говнюки среди человеческих лиц тоже встречаются. Но обычно червонцем можно разжиться. Один раз даже полтинником одарили, – сказал Толик.
– Да ты практический психолог! – сказал я.
– Ещё бы, – засиял Толик.
– Пойду в канцелярский, – сказал я.
– Хочешь, объясню твою любовь к канцелярии с психологической точки зрения? – спросил Толик.
– Как-нибудь в другой раз, – сказал я.Пошёл в канцелярский магазин. И, надо же, прямо у развалов старьёвщиков встретил Толика.
– Дежа вю, – сказал я.
– Ты тут не выражайся, покупателя спугнёшь. Мог бы и опохмелиться с утра, – сказал Толик.
– Да я, вроде, не пил, – сказал я.
Ну, Толика я знал давно. Типичный пропойца. Не прибавить – не убавить.
– А я тут вентилями торгую, – сказал Толик.
– А я иду в канцелярский, – сказал я.
– А я тут вентилями торгую. Мы с матерью в общаге живём для железнодорожников. Как мы там очутились, уже никто и не вспомнит. Условия там – хуже свинарника. На четыре этажа – общая душевая. Там шесть сосков было до вчерашнего дня. Но вчера у меня выпивон кончился, средств на новую порцию не предвиделось, поэтому пришлось маленько попотеть. Разобрал хозяйство как мог. В металлолом сдал. Выручка – с гулькин хуй. И всё же. А сегодня про вентили вспомнил. Скрутил. Торгую. Тут иногда можно нажиться. Прилично одетые пенсионерки дюже падкие до стареньких вентилей. Это вполне объяснимо с точки зрения психологии, – сказал Толик.
– Знаю. Знаю. Мужское начало. Безотцовщина, беззамужество, бессыновнич…Плач по упущенным возможностям. Так? – сказал я.
– А вот и нет. Это глубже. Тебе не понять, – засиял Толик.
– Пойду в канцелярский, – сказал я.
– Хочешь, объясню твою любовь к канцелярии с психологической точки зрения? – спросил Толик.
– В другой раз, – сказал я.Пошёл в канцелярский. И, надо же, прямо у магазина «Автозапчасти» встретил Толика.
– А как же вентили? – спросил я.
– Какие вентили? Голову с утра надо в порядок приводить. Лучший способ – клин клином вышибать. Денатурат – денатуратом. Чернила – чернилами. Синьку – синькой, – сказал Толик.
Толика я знал давно. Типичный ханыга. Не прибавить – не убавить.
– А я в канцелярский, – сказал я.
– А я тут на работе. Стёкла иномарок протираю. Можно прилично нажиться. Только не надо к каждому подъехавшему лезть. Гадов – их издалека видно. Не всегда, правда, но часто. Я стараюсь поймать «зайчика». «Зайчики» светятся от счастья. Их деньги им не в обузу. Их жёны – не забитые гусыни и не спившиеся домохозяйки. Ну, показателей много. «Зайчики» не только копейку дадут, но и поинтересуются взглядами на жизнь. Они счастливы, и на остальных не в обиде. Они не бьются за выживание. Они смакуют. Да что я тебе объясняю? Ты ж от практической психологии на расстоянии ста световых лет, – сказал Толик.
– Может, заглянем в «закусь»? – спросил я.
– Я, конечно не против, но у меня сегодня негусто, – сказал Толик.
– Я угощаю, – сказал я.
«Закусь» – это подвал. На нём и табличка такая: «Закусочная». Самое место для спившихся психологов и недоделанных сыновей.
– Может, объяснишь мою любовь к канцелярщине с психологической точки зрения? – спросил я.
– В другой раз, – сказал Толик.
Мы выпили. Потом ещё. Потом ещё. Ещё. И ещё. Кажется, Толику всё-таки пришлось раскошелиться.
Когда я ввалился в свою съёмную квартиру, то увидел Толика.
– Вот я и опохмелился, Толик, – сказал я.
– Ну, ты и набрался. Какой я тебе Толик? Я Сеня, – сказал Сеня.
– А где Толик? – спросил я.
– Не знаю никакого Толика и знать не хочу. Я тут, кстати, с миссией. Твоя мать распорядилась накупить тебе мышеловок, расставить их и караулить добычу. А то, говорит, при виде раздавленных мышей у тебя рвота начинается. Я тут с бутылкой. Чтобы время скоротать, – сказал Сеня.
Мы выпили. Потом ещё. Ещё. Ещё. Ещё. И ещё. Кажется, я облевал унитаз без всяких там раздавленных мышей.
– А ты её любишь? – спросил я.
– Любовь – это дерьмо, – сказал Сеня.
– А ты её любишь? – спросил я.
– Мы барахтаемся в одном и том же дерьме, – сказал Сеня.
– А я? – спросил я.
– Я расставлю мышеловки, – сказал Сеня.
Ушёл. Вернулся.
– А меня ты любишь? – спросил я.
– Я тебя боюсь, – сказал Сеня.
Одна за другой заклацали мышеловки. Запищали раненые мыши. Я подсел к Сене и стал расстёгивать его рубашку.
– А поцеловать? – потянулся ко мне Сеня.
