Картинка местности. Стихи

***

Вдоль беззубых заборов, босых котов,

вброд перешедших лужу размером с Азию,

не борясь с бореями, в демисезонном пальто,

держа на фонарь невозмутимый азимут;

мимо дощатой церкви (осьмнадцатый век),

а заодно и мимо Танюшки в окошке,

я – с коньяком и бессонницей человек,

забрёл в огороды града, в бурьян и кошки.

Бесповоротно; и околоток сей –

выселки дальнего леса с туда тропинкой –

это в заштатной находится полосе,

мне здесь понравилось, можно править поминки

по возвращению к вытертым тряпкой дням,

к маниакальным закатам с лиловым нарывом,

к тем, кто в упор ненавидел меня,

с каким-то картезианским надрывом.

Сниму у Танюшки угол на пару дней,

кончив коньяк, перейду на местное пойло,

и, как камбала, распластаюсь на дне,

каких бы ночей тебе это ни стоило.

***

Озеро, где карандаши камыша ничего не рисуют

на глади, и утопленниц больше, чем они видали

в жизни хоть чего-нибудь, ветер ракиты тасует

и едет джип в дальние дали, дура там на педали

нажимает… Это просто картинка местности, так…

Озеро по ночам, словно бессонный и страшный глаз,

глядит околот, на церковку и на старух и собак,

забывших свои имена, на вас глядит оно и на нас.

Оно не замерзает зимою, а летом там, кроме стрекоз

и капустниц, нет никого – не ходят люди, сидят по домам

и говорят о нём разное, – особенно, девушки, чьих кос

пока коса не коснулась, и ничего не спрашивают у мам.

Да и те помалкивают, поворотив лица то ли в окно,

а то ли в мисочки с завтраком, в округе один рыбак –

из мужиков – остальных просто нет; за окном темно

от сирени; да и тот рыбак с ума не сойдёт никак.

***

Осенью, когда сзади бор у чужой реки

и дымится туман, как тепло из форточки,

и его привидения стоят, как обелиски,

понимаешь, навзничь лёгши, что близко

и что далеко, тело трусливо стократ,

ёжится, точно губка, а там сто ватт

с того, а этот – ты на траве лежишь и

слушаешь их голоса, молчаливые крыши,

сетками лодки что-то в воде плещется,

падший мир не из спилберга, но мерещится,

даже с тройным крестом и хомовым кругом,

как наступает за пядью пядь ахающая округа,

эти лесные га ночные звуки и всплески воды,

кто там дышит и ходит, на коже твоей следы

и на сетчатке вот оставляя, может там и твоя

поступь была, я слушаю, небо зрачками кроя,

как полотно – ножницы, этот матовый твид без

ворсинки звезды, и то не какой-то заблудший бес,

но другое, и не говори о нём никому, только мне,

елико я там лежу, и ты в душе, никого более нет.

***

Еноты ходят своею тропой, евреи своею гурьбой, я хожу один,

с горбатой приватностью, не ищу друзей, а подруг и так хватает,

на ночь глядя приходит печаль фиолетовая, надо бы в магазин

за сигаретами, но кресло манит и остатки тела воздух хватают

ртом, что не самое глупое или поганое в этой жизни произнёс,

у меня нет сада и был бы, там не росло б тубероз и лилий вялых,

сирень всех цветов и оттенков и была бы прохлада твоих кос,

тугих и радостных, и шмель бы бубнил над тюльпанами алыми.

Очень много лет я смотрю в свою судьбу, как в окно с энного этажа,

кроме случайных крыш и фаллических труб ничего пока не видать,

только голуби засоряют простор да скворцы скворчат, осталось нажать

себе на глаза, чтобы людей разглядеть, и льётся из крана слюдяная вода,

похожая на слёзы, а оне на мочу, я давно ни о ком не плачу, только

плачу по своим душевным счетам, мыча, мне никто не помог, только Бог

головою покачивает, попуская многое, но не всё, и в окне малая толика

месяца дивно маячит, словно бы говорит обо мне тебе, о том, что не смог

я для тебя сделать, а теперь уже поздно лебедем-шипуном на пруду

прикидываться, мои годы ангелы пересчитали на счётах и всплакнули

от нелётной погоды, ты сумеешь закрыть мне глаза, когда я тихо уйду,

не от тебя, но в сторону, просто туда, где никто никому не кажут дули,

не дарят кота в дырявом мешке, не воруют дров, не мычат и не поют.

Я знаю, что там поляны полны печали и дерева понуры, как ивы над

овальным озером, где ты вдруг, как ундина, всплывёшь, и то будет тот

миг, когда и попрощаемся и уже никакой – говорю – не будет дороги назад.

***

Заоконный ночной сверчок и утренний дворник – они

шуршат почти одинаково, или мотылёк в плафоне

уже погашенном – столько звуков не о тебе! – взгляни,

как уходит луна и кончаются деньги на телефоне.

Все твои сарафаны фанфарные, все невнятные мне дела

твои же, всё, от чего никуда всё равно мне не деться,

пусть так и останутся, а я, как всегда, что сажа бела,

не вдохнуть, не выдохнуть, уж проще взять и раздеться

и вприпляску по опустелой комнате, где тень твоей ноги

ступала не часто, пугая меня не-присутствием или отчасти

пребыванием в ней, а я всё, как сомнамбула, руками искал помоги,

и помогала, как тому, кто и ждал по любви, а не только по страсти.

***

Через тебя, как через чёрта, прыгать, живёшь,

от субботы до понедельника на кухне нож

для тебя не наточен специально, но тебя не возьмёшь

и ножом, сколь ни сними с тебя женских кож,

вообще ничего не возьмёшь и ничего не снимешь, я ухожу

от тебя в сторону разных морей и жужжу, как нехороший жук,

или летаю майским и тоже жужжу, а рядом маленький вертолёт –

стрекоза без шасси на нежных крыльях, а я туда, где радар уже не возьмёт…

Господи, дай мне знать, где знать моя, а где полова,

и дай мне не знать, где буду закопан и где не вымолвлю слова

прощального, выдохнув в небеса последнее, похожее на объятия,

а стрекоза всё летает вне страха и вне проклятья.

***

Пальцами пошевели, судьба, и найдёшь

что-то вроде меня, или песком сквозь пальцы…

Что я сделал плохого, тебе мой дар ни на грош,

и я устал работать под гения, но быть скитальцем.

Будь милосердна, пусть не ко мне, я ничего не прошу,

и жестокосердие страшнее вялого безразличия, когда

котёнка машина размазала или там весёленький парашют

не раскрылся, но и это уже навсегда, а по проводам

словно ток – эта вязь словесная, эта посмертная связь,

полощутся птицы в барочных и безвременных небесах,

а ангелы сняли крылья и попадали в грязь чешась,

но самый главный стрелки держал на старинных часах.

***

Это была не трагедия, но репетиция драмы,

трагедия впереди, и никакие папы и мамы,

не говоря силовые мышцы небесные, никого

не остановят – ни меньшинство, ни большинство.

Твердь, как и прежде, тупа и тверда, и стада

всё ищут поесть и воды, а небесная та страда

хихикает и в облаках прячет бицепсы, словно

у них там спа-салон и все сошли с ума поголовно.

И никто не свалился ни на меньшинство и ни

на большинство, все отдуваются, сидя в рваной тени

сомнительного камуфляжа из всякой дряни вроде

веток жухлой лозы с пауками и того, что в этой природе

ещё завалялось и съёжилось даром, а драма сидит

и крутит кукиш трагедии, мол, ну что у тебя впереди

дальше ведь некуда. Да есть куда – хаос и утлый тлен,

из которого уже некуда деться и не подняться с колен.