Что в имени тебе моём. Рассказ

Это имя я встретила первый раз в повести «До свиданья, мальчики» Бориса Балтера, где была пышноволосая, рыжая (мой любимый женский тип) – Инка. Даже наличие снижающего суффикса «к» не снижало обаяния этого имени, от него шла ко мне эманация прозрачности, чистоты, какой-то прелестной вздорности, или задорности, и юности.

Я, школьница седьмого класса тех давних 60-х годов, была очарована.

…Я никогда не могла постичь, например, ни одного закона оптической физики, и только благодаря цепкости своей памяти чеканила текст почти наизусть, а учитель думал, что я, как и он, эту вязь понимаю.

Но вот какие-то таинственные отношения со словом были у меня уже и тогда. Ещё смутно я порой чувствовала его магию, ничего не имеющую общего с мистикой, ему, слову, это и не нужно: в нём достаточно своего – и вглубь, и вширь. А в имени – особенно.

Меня, кстати, сначала хотели назвать Жанной, интересно, как у Жанны, – у меня была бы другая судьба или та же самая? Эксперимент здесь воистину невозможен.

Это же имя – Инна – было для меня недосягаемо, и непосягаемо, прекрасным, и как бы отвлечённым. Это ощущение поддерживалось ещё и тем, что довольно долго мне не встречалась ни одна реальная Инна.

Мой седьмой класс уже неправдоподобно далеко, скрылся за многими-многими поворотами, но я хорошо помню сладкую непозволительность только промелька (!) мысли (надо знать, что такое девочки 60-х): а вдруг у меня когда-нибудь будет дочка (ну так, теоретически, конечно), и может быть, она и будет Инной? Не помню, но допускаю, что я тогда воровато оглянулась по сторонам: не прочёл ли кто-нибудь эту крамолу на моей мордахе, оформленной двумя тощими косицами, но зато и пышными капроновыми бантами коричневого цвета.

Расстаться с этой ненавистной «причёской» и делать стрижки нам разрешили только в десятом классе. Если бы косы не заставляли носить, может быть, кто-то выбрал бы их и добровольно, не так уж это было и безобразно. Неприятие классической славянской причёски привело к тому, что все семиклассницы после летних каникул вознамерились не возвращаться в школу, а направиться в техникумы, где можно сделать стрижку и носить маленький «школьный» каблучок. Наивные родители, как обычно далёкие от народа, конечно, не знали истинных причин этого массового явления и были сбиты с толку внезапно вспыхнувшей страстью своих дочек к среднетехническому образованию. Однако в каком-то слабом звене произошла утечка информации, и родители вместе с учителями, испуганными возможным оттоком отличниц, насели на модниц как следует –с пропагандой одиннадцатилетнего обучения, увиливая при этом от обещаний разрешить расправиться с косками. Укрощённым девчонкам оставалось, как и раньше, изощряться в воротничках и манжетах, а также плиссированных фартучках. Бунт был, по обыкновению, подавлен. И милые учительским сердцам косы устояли, т.е. увисели. Но это так, попутно.

…Прошли годы и годы. Имя по-прежнему казалось мне самым красивым из женских имён: тонкое, как золотая иголочка вначале, смягчённое и как бы потаённое двумя спокойно-тёплыми «нн» в середине, и выходящее затем, выплывающее вверх, на простор – открытого, но негромкого «а». Мягкий вздох. Нежная волна.

Позже я прочитала в рассказе Токаревой, как влюблённый в женщину с этим именем мужчина, говорит о нём, что оно как виноградинка.

…Когда у меня появилась долгожданная дочка, я как бы подбежала к этому имени и… отбежала от него, не смея решиться. Поэтому первые дни мы звали этот шатенистый комочек Дашенькой, именем, которое в то время ещё не приняло масштабы эпидемии и казалось очень оригинальным.

Но потом, вдруг, в коротком отдыхе между какими-то пелёночными манипуляциями, я сказала своей маме:

– Мам, а как ты думаешь, можно мне назвать Дашеньку Инночкой?

Моя мама, человек весьма непростого характера, имела, тем не менее, очень редкую черту: она без удивления принимала самые неожиданные вопросы и речи, выслушивала иногда довольно странные фантазии (будучи сама трезвее некуда) и, приняв этот мяч, отбивала его в нужном и, главное, ожидаемом направлении.

Поэтому, ничуть не удивившись уникальной постановке вопроса, она ответила:

– Конечно, можно. Кто ж тебе может запретить? И имя такое красивое, прямо для нашей черноглазой красавицы.

Конечно, обязательно надо сказать, что я не была матерью-одиночкой, и отец моей дочки ждал её с таким же нетерпением и радовался её появлению не меньше, чем я. Никаких мачо-подобных, а точнее быдловских идей в отношении «второсортности» новорождённого женского существа у него не было. Но выбор имени, как-то по умолчанию, был предоставлен мне, с последующим демократическим обсуждением. Но за девять месяцев ясности так и не наступило.

Вот как раз, наверное, потому, что главное имя я так ни разу в этих обсуждениях и не назвала.

К переименованию пятидневной Дашеньки в Инночку он отнёсся без комментариев, но по телефону говорил одному из своих друзей: «Инной решили назвать. Ну, может, и не самое лучшее, но лучше-то нет».

Маленькая Инночка очень любила легенду своего появления в нашей семье.

«Ну, мы пришли в такой специальный магазин, чтобы купить там девочку. Но даже не знали, какую. Думаем, ну там посмотрим, целый день будем выбирать.

И только мы вошли туда, как сразу же увидели такую хорошенькую-хорошенькую девочку с огромными карими глазами и сказали, что нам нужна только она и что больше мы никуда не пойдём. Это и была ты».

В наше время никакой анатомии детям знать не полагалось.

Иногда, правда, задавался резонный вопрос: «А какие там ещё девоцьки были?».

Ну, тогда описывались красавицы совсем других красок: рыженькая с зелёными глазами, беленькая с голубыми, и другие. Но все они, по разным причинам, «покупателей» не устраивали.

Никаких методик на этот счёт тогда не существовало. Каждый выкручивался как мог.

А может быть, история не так уж и плоха? Ребёночек должен знать свою избранность и единственность для родителей. Ну а «цена» хорошо известна из литературы – «сто тысяч миллионов». Скидок пока не было.

***

…И мы гуляли с коляской в Сокольниках, по его старым дивным аллеям, где ещё сохранились эстрады-ракушки для дневных концертов «Велюрова».

…А потом мы ходили в первую в Москве «Чайхану», после зимнего открытого бассейна, и нам приносили большой фарфоровый чайник узбекского чая, пахлаву и медовые лепёшки, и мы хвалили нашу дочь за первые водные успехи.

…А потом мы шли по скользким валунам из «Пятого ущелья» вдоль моря, к какому-то виртуальному рыбзаводу, которого никогда в Пицунде и не видели. И сидели в береговом кафе и всегда брали горячие хачапури и ледяной «Тархун». А в Университетском приморском лагере дежурили по столовой, – ясно дело, лучше всех! Так нас нашли там мои студенты, услышав по лагерному радио про ударный труд нашей семьи.

…А потом отогревались обжигающим чаем с молоком и горячими белорусскими драниками в звенящем от холода вокзале Орши, в стиле сталинского ампира.«На вокзале в стиле «Ампир» мы устроили маленький пир».

…И отстояли однажды три часа в одну из трёх существовавших тогда в Москве Пиццерий, чтобы отпраздновать первый серьёзный жизненный успех нашей уже студентки.

Да много ещё чего было.

Мы – это я, Слава и Инна. И неважно, как потом легла наша с ним карта, важно, что это – было. Важно, что и тогда и сейчас у нас есть общая дочь, с чудесным именем Инна. Как виноградинка, пронизанная солнцем.