Виктор Цеберябов

Полёт «Одуванчика». Рассказ

«Шансы только ниоткуда-тои могут взяться».


                         Из телепередачи


 


Неведомо – у всех ли, но у кого-то точно наступает в жизни момент, когда пройдено так много, а расстояние между «правильно» и «неправильно» собственная голова не может сократить, решить, что было сделано как надо, а что признать ошибкой. Ах, если бы всё было так просто!.. И наверное, наверное, надо было добраться именно сюда – на край собственного существования, где ничего нельзя было уже изменить, с одной-единственной целью – просто оглянуться… Оглянуться и застыть замертво, пронзённым, как ударом молнии, вопросом – а если бы траектория случилась другой?..


 


Шурка смотрел на огромные спелые шляпы зрелого, уже без лепестков и коричневого, подсолнечника как народ на Мессию на картине художника Александра Иванова. За свою долгую, как ему казалось, четырнадцатилетнюю жизнь такого богатства и в таком количестве он не видел нигде. Это было тем более странно, что чуть ли не восемь лет из всех прожитых он каждую  осень  так или иначе с этим визуально соприкасался, проезжая мимо либо на тракторе «Беларусь» и сидя рядом с трактористом – а то и за рулём, если дядя попадался добрый и давал порулить десятилетнему мальчишке, который не отрывал жадно горящего взгляда от руля; либо на автомобиле, с тем же умыслом при заготовке совхозом силоса. Но проезжать мимо и любоваться, если не доверяли руль – это одно. А вот оказаться внутри совершенно незнакомого и никогда не виданного мира – это революция…


 


Потом, будучи уже взрослым человеком и возвращаясь нередко в памяти   к тому потрясению, которое он испытал тогда в подсолнухах, он осознал – это была какая-то новая ступенька, как гусеница превращается в бабочку, или как при полёте ракеты в космос, когда от неё отделяется сначала первая ступень – форма у ракеты уже не та, потом вторая, третья – и это уже никакая не ракета, а что-то совсем-совсем другое. Во что превращался тогда он – не смог бы сказать, наверное, никто.


 


Сейчас же, сидя на прогретой за день и октябрьским солнышком до грелочного состояния земле и глядя снизу вверх, Шурка как-то затих. Его голова переполнялась фантастическими  видениями. Всё небо чуть ли не сплошь было перекрыто летящими дисками правильной окружности и напоминало что-то до жути страшное и до боли знакомое – нечто зловещее и тревожное. Шурка вдруг вспомнил фильмы о начале Великой Отечественной войны и поразился сходству этих подсолнечных шляпок с тучами фашистских самолётов, летевших 22 июня 1941 года делать свою мерзкую работу. Живи он в более позднее время, ему наверняка представились бы неопознанные летающие объекты, прилетевшие таким количеством, чтобы поработить Землю. Но он жил тогда, и, нарезав штук десять шляпок и расстелив тряпку, он бил по ним с такою силой, как будто и впрямь из этих семян на следующий год могли вырасти ненавистные фашисты!


Работал он азартно и самозабвенно, как все советские люди, когда подворачивался случай где-нибудь что-нибудь украсть. Поле как-никак было совхозным, говорили, что и объездчик есть, и встреча с ним была бы достаточно неприятной неожиданностью. Шурка поспешал поэтому, и очень скоро неба над ним было уже в достаточном количестве, чтобы хоть не чувствовать себя похороненным заживо. Часа через два все будущие фашисты, наполнив  собой мешок доверху, изъявили желание быть завязанными, вскинутыми на спину и доставленными в лесополосу, где их поджидал транспорт, но не воздушный, как они, может быть, того желали бы, а наземный в виде простого велосипеда. Взвалив мешок на руль, Шурка вывел машину на дорогу, разогнался, сел в седло и взял курс домой.


Прокрутив педали шесть километров и не встретив ни единой живой души по дороге, но изрядно подустав, добытчик уткнулся в калитку собственного палисадника. Отец как раз был во дворе и, первым увидев его, вначале посмотрел на велосипед, проверив взглядом его исправность, потом на довольно увесистый мешок семечек и, буркнув что-то себе под нос, ушёл по своим делам.


Время шло. Шурка с успехом продолжал  движение в сторону какого ни то развития, потому что человеческая сущность в этом возрасте обходиться без этого не в силах, не считая редких исключений.


Ещё с детства пристрастился к рисованию. Однажды даже обескуражил старшего брата портретом поэта Некрасова. Брат взглянул на портрет и застыл в полнейшем недоумении – то ли Шурка не мог, по его понятиям, так нарисовать, то ли, если всё-таки допустить, что автор – Шурка, то он никак не может быть его братом, поскольку Некрасов похож до такой степени.


Потом в школе появился новый учитель рисования, который, помимо уроков, вёл вечерами ещё и кружок изобразительного искусства и учился заочно в институте на художественно-графическом факультете. Совокупность двух этих обстоятельств – желание научиться рисовать и появление в школе человека, способного подсказать, как этого достичь – и определило всю дальнейшую Шуркину судьбу.


 


Судьба…  Наверняка есть где-то это место, возможно даже – рабочее место, где кто-то невообразимый и недосягаемый, обложившись кучей лекал и ручек с различными цветами пасты вплоть до чёрного, сидит, глубоко задумавшись над каждым предстоящим шагом каждого из нас, как и тех, кто уже был здесь не однажды, если верить теории перевоплощения, и, решившись, выбирает: вот этому – зелёная дорожка и зелёный свет. И идёт человек по жизни беспрепятственно, всё у него складывается, как он того и сам хочет – всё получается! Подумав над следующим – берёт Господь (а это он – больше некому) ручку с синей пастой и по другому лекалу вычерчивает уже другую линию, разнящуюся с первой весьма, ибо сопровождают человека по жизни то встряски, то шторма океанических размеров, которые и выдержать-то не каждому дано, то иные какие ни то испытания… Появилась в Божьей руце  ручка с красной пастой – и вырисовывается человек со столь сложной и угнетающе трудной судьбой, что всех её вывертов и ударов просто-таки не сосчитать. Ну, а чёрный – он и у Господа чёрный…  Тут вообще всё непредсказуемо и может прекратиться в самый неподходящий момент…


Вот и идём мы по той дорожке, которую выкроили нам в небесной мастерской (Всевышний сам наверняка не справляется – такое нас великое множество) и с тем цветом, в который окрасила нас всемилостивейшая рука, а как? куда? зачем? – того знать нам не дано. Висит только палицей над нами безжалостнейшее «Аз воздастся!», а кто, как и с чем придёт к этому воздаянию – тут-то цвет пасты и линия лекала как раз всё и решают. Тут уж – судьба, или как карта ляжет…


 


Кинолента о школьном периоде с её счастливейшими и беззаботными кадрами окончилась. Жизнь, перед тем, как пустить всё в следующий круг, заставила  выпускников поломать головы, в том числе и Шуркину – что делать дальше. Хотя он долго не маялся. Владимир Иванович, учитель рисования, просто сказал: «Попробуй»,  и перед сдачей вступительных экзаменов Шурка очутился в таком месте, где подсолнухи очень долго не вспоминались.


Рождённый в большом городе человек несомненно более приближен к общечеловеческой мечте – иметь как можно больше свободного времени. И это аксиома. Но горожанин с начала осмысления окружающего мира первое, что видит – это свой город. Он растёт в нём и с ним, проживает вместе с ним всю свою удачную или не очень жизнь и тут же умирает – куда ж деваться. И он настолько к нему привыкает, что ничего особенного вокруг не замечает.


Шурка же вырвался из не избалованных лесами, горами и морями бескрайних степей, где кустик перекати-поля, маленький курган, насыпанный неизвестно кем и неизвестно когда и едва заметная промоина, оставленная ещё бурной весной – считались чуть ли не собором Василия Блаженного  по значимости и служили ориентирами для мальчишек в случаях, когда те собирались на ловлю сусликов.


Нельзя сказать, что Александра по уровню развития легко можно было сравнить с мальчиком индейского племени, скакавшим в своё время по диким прериям вместе  со взрослыми, охотившимися на не более домашних бизонов. Нет, конечно. Время было другое. Были книги, которые при наличии свободного времени (деревня всё-таки) читались взахлёб. Были фильмы, которые он любил столь самозабвенно, что на взрослые сеансы стал ходить с четырёх-пяти  лет – просто задолго до сеанса прятался где-нибудь на сцене в клубе, а когда фильм начинался, он под тихий смех взрослых парней – своих друзей перебирался в зал и замирал на полтора часа, заворожённый происходящим на экране. Поэтому, конечно же, знал и о городах, и о других, кроме своей, весях; и о земных красотах как и о технических достижениях человечества. Но это в кино, правда или врут – проверить негде и нет возможности. А тут…


К тому же, у Бога свои планы. Нет бы, просто отпустить парнишку из деревни на все четыре стороны – как же, не тут-то было! Влюбился Шурка. Как самый последний дурак! Ведь точно знал, что уезжать придётся, поступать куда-нибудь всё равно надо – впереди целая жизнь! Но – пронзило. Первая любовь!.. Да к тому же безответная! Выбирал самый красивый цветок, где только его удавалось найти в это время в столь небогатом цветами месте, дарил, и через десять-пятнадцать минут замечал, что он или у кого-то другого в руках, или валяется на земле, посланный туда «лёгким движением руки». Но Любовь, Любовь, Любовь! Татуировку быстро и бесследно не вытравишь, что-нибудь из памяти, а уж её-то!.. Собирался в дорогу с пламенной надеждой – даст Бог, не поступит! Вернётся и опять будет хотя бы видеть её – уже счастье!


Вокзал, на который прибыл поезд, мчавший Шурку в далёкое, манящее магнитом, будущее,  прежде всего поразил размерами. У себя в деревне Шурка часто наблюдал, как отстраивают новый коровник на ферме. Зрелище очень впечатляло его. Бетонные перекрытия, взгромождаемые автомобильным краном и создающие из ничего крышу, делали масштабный сдвиг в его ещё довольно слабом и не устоявшемся сознании.


Но здесь… Здесь даже трудно было сосчитать, сколько коровников могла бы накрыть одна эта крыша. Шум, гам, суета, столпотворение – жаль, что не попадалось ему раньше в книгах такое завораживающее слово – Вавилон, не нужно было бы прилагать особых умственных усилий, чтобы представить его себе – он был перед Шуркой! Его поражало, зачем столько людей  в одном месте – бегают, кричат, что-то ищут, толкаются, толпятся в одном помещении – ведь в степи так просторно, можно целый день там проходить и никого не встретить! В поезде Шурка всю дорогу пытался представить себе, что его ждёт по выходу из вагона. Но действительность, как говорится, превзошла все ожидания.


 


Вокзалы…Скопища людей с непредсказуемыми путями и судьбами… Где-то в мегагалактиках идут процессы превращения звёзд в пыль и газовые облака, которые затягиваются чёрными дырами, и по истечении огромного количества лет в новых местах рождаются новые звёзды. Не отражение ли всех этих космогонических процессов, где небесные тела вращаются и двигаются совершенно неведомыми нам орбитами и законами, нашей земной жизни? Не по их ли законам мечемся по жизни и мы?..


Вокзалы… У каждого из тех, кто хоть однажды позволил себе поездку железной дорогой, не могло не остаться на сердце хоть какого-то рубца, следа или просто грустинки – от встреч и, особенно от расставаний. Вокзал – это место, откуда надломленные жизни бегут в неизвестные дали, чтобы быстрее забыть случившееся; где счастливые, сидя напротив, глядя друг другу в глаза и не замечая умопомрачительных пейзажей за окном, едут к месту, где счастье их укрепится корнями до середины Земли и будет цвести, не увядая. А ещё – это встреча с новой, абсолютно неизвестной загадочной жизнью, как в случае с Шуркой. Наверное, эту ситуацию можно сравнить с положением разведчика на фронте у границы, где заканчивается так называемая «ничья» земля, а дальше захватывает дух от того, что ждёт впереди. С той только разницей, что там ошибка сразу стоит жизни, а здесь – жить будешь, но неизвестно как, под чьё влияние попадёшь, мама и папа так далеко – спросить не у кого…


 


Иногородний абитуриент – существо, обречённое знакомиться со всем и со всеми. В общежитии, куда Шурку определили, он не стал исключением.  Николай понравился ему  уже тем, что для поступления на худ-граф, как его уже по-родственному величали все приехавшие поступать, привез две рапиры. То есть, даже его внешность предполагала своими тонкими чертами принадлежность к когорте мушкетёров г-на де Тревиля. Не говоря уже о манерах – для Шурки они были вначале откровением, а потом и образцом для подражания. Николай поделился с Шуркой, что у него есть в институте знакомый пятикурсник, который может показать хоть что-то из факторов первой необходимости для поступления в институт. Утром они собрались и отправились лицезреть обещанное.


Герман распахнул перед ними  дверь аудитории, и Шурка обомлел… Нигде и никогда раньше, поскольку в этот момент подсолнухи никак не могли всплыть в его памяти, такого скопления каких-либо объектов в одном месте в таком количестве он не видел. Тем более что этими объектами были люди, и все эти люди рисовали! Их было так много, что последний буквально закрывал своей спиной просвет двери, распахнутой Германом, и даже мысль протиснуться хоть куда-нибудь в сторону от этой спины, чтобы рассмотреть рисунки – раздавливалась этой спиной на корню. Перед каждым из них стоял холст и, насколько взгляду было дано проникнуть в глубь комнаты – на каждом холсте было изображено одно и то же лицо, только в разных стадиях готовности. «Заочники, сдают сессию» пояснил Герман и закрыл дверь.


 


Сколько было после всего и всякого – целая жизнь! Но то впечатление от увиденного тогда отчётливо помнилось и сейчас, когда за плечами было столько ушедшего, если не всё, на остаток, как известно, мы можем только надеяться. И сейчас по истечении чуть ли не пятидесяти лет, Александр Николаевич не мог до конца себе объяснить, что именно так его шокировало. Ну, абитуриент, не имевший ни малейшего представления о том, что ждёт его в стенах института в случае поступления.  Да, второй или третий день пребывания в таком огромном городе – увидено вроде бы уже немало, если сравнивать с деревенской жизнью. Но тут, в этой аудитории, один из фашистских самолётов сделал крутой вираж и пошёл на заход, собираясь бомбить единственную святость, пока ещё только зачатую в душе у Шурки – его мечту стать художником! Если их, желающих того же, столько – кто он такой, чтобы именно его судьба одарила счастьем учиться в таком месте, где учат столь возвышенному и красивому, и именно он удостоился бы такой огромной чести?! И таким холодом и страхом окуталось Шуркино сердце, что неизвестно кому было в разное время неуютней – Шурке сейчас или во время войны солдату в окопе, над которым на бреющем проносился немецкий бомбардировщик. Скорее всего, именно этот страх всё ещё и таился где-то в тайниках сердца до сих пор – что было бы, если бы не поступил?..


 


Но – поступил… Достаточно было семнадцати баллов, а Шурка набрал двадцать один и увидел себя в списке зачисленных на первый курс художественно-графического факультета педагогического института, совершенно не представляя, радоваться ему тому, что путь жизненный вроде бы нарисовался, или плакать, ибо причина была и в этом возрасте немалая. Мгновенно собрал вещички – и на вокзал. Плевать! Что будет, то и будет, а сейчас – к ней. Любовь, даже Любовь Васильевна – так, кстати, звали девушку, которая его не любила, до чего Шуркиному сердцу не было никакого дела. Оно твердило вместе с вагонными колёсами только одно: «Побыстрей, побыстрей, побыстрей!».


 


Не бывает так, чтобы человек вдруг сразу взял и стал тем, кем хочет. Во-первых, его должно осенить – хочу быть тем-то. И причины для подобного процесса у каждого свои. Одни замирают от грандиозности задуманного  и страха, что  оно может не сбыться, другим же в силу жизненных сумятиц  приходится смиряться с тем, к чему принуждает их жизнь из-за отсутствия денег для продолжения учёбы в вузе или по каким-то семейным обстоятельствам, не смотря на способности и интеллект. А во-вторых, как мы знаем, и выбор занятия  в начальном периоде становления человека  не всегда бывает правильным  и единственным на всю жизнь. Но в том-то и счастье жизни, что любая специальность на планете имеет свою прелесть. Взять хоть того же комбайнера с его степным кораблём. Кто хоть раз сидел за штурвалом комбайна и пропускал через своё почти что нутро такую массу пшеницы, превращая её в чреве бункера в зерно, кормящее всех и вся  – тот никак не мог не чувствовать себя хозяином жизни (именно жизни в прямом смысле слова!), человеком, от которого зависит так много! Но Шурка помнил реакцию брата на портрет великого русского поэта, испытав в детстве такую гордость за себя и, конечно же, это не могло исчезнуть бесследно.


 


Пять лет…Пять лет бесконечных поисков, тревоги и беспокойства – а если всё зря, и нет у него никакого таланта…Конечно, всё это на фоне студенческой вольности, а иной раз и безалаберности, присущей возрасту и свободе от родительского надзора. Многое узнавалось и познавалось в немалых мучениях, но, может быть, самое главное – на третьем курсе. Перешли на живопись маслом – техника не из самых лёгких, получалась, как и у всех – сплошная грязь, что само по себе абсолютно никого не удивляло. Но были ребята очень способные, у которых уже что-то проглядывало от настоящей живописи цветом. Шурка страшно расстраивался и переживал, что у него так не получается.


И однажды ему в руки попался альбом Клода Моне. Шурка стал внимательно вглядываться, тщательно изучая технику и манеру его работы по фрагментам, которые были помещены в альбоме. Может быть, за всё время существования этого издания, а то и холстов Клода Моне впервые им попался столь дотошный зритель. И Шурку осенило! Писать надо чистым цветом прямо на холсте, не превращая на палитре путём смешивания краски в грязь, и тогда цвет всегда будет свежим и ярким – как всё просто! Холодный цвет обязательно рядом с тёплым, оттенки – разнообразны до бесконечности, само собой, при сохранении филигранного рисунка! От понимания, прозрения до воплощения – путь, как известно, долог. Но главный метр, от которого пошёл дальнейший отсчёт, был положен.


 


Наверное, во всяком случае – возможно, что в давние времена, а, может быть, и сейчас ходил или ходит по небесам тот огромный и всесильный, который Господь, и бросает вниз осколочки чего-то острого – может, льда, может, стекла. И на кого они, эти осколочки, попадают и пронзают – тот не может уже оставаться простым землянином. Ему становится неинтересно жить как все – есть, пить и размножаться. Нет! В душе что-то взывает к полёту! Требует песни, просто стиха или холста – белого-белого, как белое безмолвие, чтобы выплеснуть на него всё тревожащее душу или возносящее её до небес! Взял древний человек кисть и краски и изобразил лань – и застыли все соплеменники от восторга! Так уловить и момент прыжка, и изгибы всех линий красивейшего тела – тут дара речи, если он уже был, лишишься, не то что залюбуешься! И у всех, видевших это чудо, тут же появилось желание сделать для сообщества  что-нибудь хорошее… «Искусство пробуждает в человеке созидательную энергию» – это выражение наиболее полно выражает суть происходящего с человеком, стоящим перед картиной, читающим книгу, слушающим красивую песню или находящегося в контакте с каким угодно другим видом искусства. И в самом деле, если сравнить человека, видевшего «Девятый вал» Айвазовского с тем, кто не видел и не жаждет – это всё равно, что сравнивать розу и алоэ. Да, последний куда как более живуч, но, ведь – одни колючки. В розе они тоже есть и в немалом количестве, но там есть роза…


 


Но самое интересное было то, что Шурке в абитуриентах, едва увидели его причёску, приклеили самое легкомысленное прозвище, какое только могло быть  на Земле – Одуванчик.


 


Март, 2014

К списку номеров журнала «Северо-Муйские огни» | К содержанию номера