Под небом голубым, под звёздами ночными

           Там полон старый сад луной и небылицей,

           Там клён бумажные заворожил листы…

                                                             И. Анненский

 

           Истина осуществляется, ложь нет.

                                                              Мудрецы

 

Ты думаешь, душа может насытиться? Здесь, в этом мире?.. Вот ты возвращаешься из прекрасной Италии, с северных её озер, и пейзажи, как глянцевые открытки, калейдоскопом крутятся у тебя в голове. Картинные домики и повсеместная розовая герань, что выплёскивается из всех окон и балконов.

У нас в семье, когда заходил разговор о розовом цвете, кто-то покупал платье или шарф, то, ещё не видя, мама спрашивала в ужасе:

– Надеюсь, не конфетный розовый?

Так он и вошёл в мою детскую память – приторным леденцом… Вообще, знать бы, что это такое… Похоже, что при закладке моих органов чувств какой-то нервный проводок подсоединился не туда. Иначе как объяснить то, что имена у меня окрашены в определённый цвет. Моё собственное имя – брусничного цвета, в детстве я удивлялась такому выбору родителей, ведь есть цвета и поблагороднее, неужели не видели! Имя девочки в корзине осенней ягоды…

А города, страны…

Мой приятель однажды, повинуясь жене, собрался в путешествие по Европе, что для него, соблюдающего кашрут, немалая проблема. Средства у него были, и решил он, видимо, отмучиться за один раз. Пробыли они там месяца полтора, то есть посмотрели всё.

Так он вспоминает две вещи. Что всё очень красивое и, в общем-то, одинаковое, и что похудел он тогда прилично.

Прямо с самолёта ты попадаешь в другую жизнь. Двойной мираж, город существует для тебя пару дней, а потом исчезает. Редкий случай, когда неделю ты проводишь в одном месте, и вот снова самолёт, и вряд ли ещё когда-нибудь вы встретитесь… Правда, стоит в глазах заплаканная Оля из нашей группы, что смотрела на Дворец Дожей и шёпотом клялась:

 

 – Я ещё вернусь к тебе, Венеция!

Ты же для этих мест даже не чужеродный элемент, тебя – нет, я удивляюсь, что через меня не проходят насквозь, как в фантастических фильмах Голливуда. Ты даже не зритель, ведь для него играют, он нужен актёрам, как экран фотографу, что поставлен сзади, чтобы выделить, осветить, подчеркнуть. Чужая жизнь сочится сквозь твои пальцы. Словом, больше не хочется, пока…

…А вот жажда, неясное беспокойство остались.

И пришёл миг, поднялись и понесли тебя волны души, которая одна только и знает, что нам надо. А дуновением изначальным ведь что послужило – поездка в Верхнюю Галилею. И, значит,  Цфат.

Первое, возникающее в памяти? Один из четырёх святых городов Израиля… И ещё, в кабинете у Тамар, американки, я с ней и знакома-то мало, на стене яркий рисунок, сделанный под плакат. Трёхслойный пи-рог. Повторяющийся узор… Молящиеся раввины, ряд ниже – пихты и совсем нижний – каменистые тропинки вверх. Напоминает пергамент-ный лист с египетскими иероглифами, и подписано без пояснений – Safed.

 

* * *

Ты сидишь в автобусе, а он поднимается в горы, всё выше и, кажется, подъём его не быстр, а картины меняются, потому что каждая из гор хочет показаться со всех сторон. И когда уже открутишь голову, чтобы не пропустить внизу ещё один, и ещё один вид на  сверкающую синюю чашу Кинерета с белыми зазубринками берегов, откидываешься на ковровую спинку кресла в сладком изнеможении.

Автобус – дальше и выше, и вот ты уже забыл, зачем едешь, кру-гом – горы, то каменистые с высокой травой, а то покрытые лесом, кудрявые склоны. И дремлет старичок на соседнем сиденье, поправляя во сне сползающую на лоб кипу. Даже школьницы устали щебетать и слушают в крошечных наушниках музыку своих плейеров…

И вдруг на склоне и в вышине, в непостижимой вышине над тобой, стекающей золотистой лавой, под солнцем – кварталы домов, ниточки улиц. Можно увидеть, лишь запрокинув голову, как молящийся прямо в небо… Цфат. Он спустился с небес, клянусь тебе. Тот самый город на горе, который невозможно спрятать, и от него свет миру.

Утром после завтрака мы с Арье стояли у бассейна. Он работает спасателем в гостинице:

– Поезжай сегодня, – говорил Арье. Он местный парень. – Завтра… нет, в Цфате будет не пройти, но если ты любишь потолкаться, то, конечно! Да и потом – такой день… Мы все там будем! Знаешь что, поезжай завтра, хочешь, захвачу?

Мы стоим у бассейна уже минут двадцать, с этими его перепевами – сегодня, завтра…

Ещё дома планировала, вот выхожу я из автобуса и…

– Послушай, что такое ожидается в Цфате, кругом только и разго-воров, похоже, я одна не в курсе?

Мы договорились с Эли, что по сотовому он направит меня в начале пути. 

– Зайди  сразу в туристское бюро, это рядом с мэрией и вообще – рядом… Хорошо, что поехала сегодня, завтра там будут тысячи людей, день памяти рава Шимона бар Иохая, что завещал в день его смерти не грустить, а радоваться, не плакать и не совершать меакульпу (не говорить, я виноват, ударяя кулаком в грудь). Это, сказал он, за мой счёт, всё беру на себя…

…И за спиной у тебя автобусная станция и разбегающаяся публика, частью летящая прямо на рынок, что раскинулся в ложбине поблизости, а ты… Сумка за спиной, и ноги несут меня вперёд, и я начинаю огибать гору, которая всегда должна оставаться у меня слева, «если ты хочешь вообще куда-либо дойти в Цфате».

Лёгкий шаг мой – твоих рук дело, скажи, ветер, или твоих, тёплый луч? Все мы в горах становимся немного сернами.

Хорошо, что поехала сегодня, сегодня он мой, Цфат.

 

* * *

Этот холм цитадели, верхушка горы, которую всё время огибаешь, как шапка Мономаха, или зелёный пригорок в детской книжке, собственно, бывшая крепость, а сейчас тенистый парк с огромными деревьями.

Может, времена и сбивают с толку, и настоящее царствует, впро-чем, без особых заслуг, а до и после пребывают во мраке, но вот кре-пость эта – времён Второго Храма…

Кроме десятка метров мощёной улицы, гора скрывает от тебя всё, включая и ближайший поворот, и картины неожиданны, и подстерега-ют, буквально выпрыгивая из-за угла. И потому, что улицы почти вертикальны и ступенчаты, приближение к тебе происходит тоже из-за горы. Вот поднимается религиозный человек. Сначала ты видишь только его шляпу, потом лицо, руку, придерживающую тулью, он вырастает с каждой ступенькой.

Цфат. Не шумная свадьба и не скоропалительная помолвка, а обещанное знакомство. Встреча и первый долгий взгляд…

 – Спроси, – слышу я в трубке, – пусть тебе покажут, где они жили и учили, спроси о кружке мистиков «Шатёр мира».

– А… – говорит пожилая женщина, и улыбка расцветает на её лице, – он (это она о Шломо Алкабец) здесь у нас написал знаменитый субботний гимн Леха доди («Иди, мой возлюбленный, навстречу невесте»). Ах, этот образ субботы-невесты, он наполнен сладостью ожидания.

…Так велики они были, нам даже представить не дано. Могли перевернуть мир. Но для себя силу эту никогда не использовали, хранили чистоту для жизни иной… Выбирали: умереть от голода, а могли ягненка, готового для трапезы праздничной, в мгновение сотворить. Душой повелевали, как мы телом. Видели, поднимаясь свободно, что в вышних происходит, и что их самих там ожидает…

– Как ты одета? – спрашивает он. Я смотрю, что батарейка моего мобильного на исходе. – Набрось что-нибудь на плечи, понимаешь, ведь это Цфат…

На двух больших столах на узкой улице у магазинчика лежат вещи, чистые. Их почти раздают, и, разбирая, мы просто жертвуем несколько монет. Сборы, как обычно, на учеников ешив. Дети и молодёжь учат Тору по много часов в день, а питаются скромно…

И наброшено светло-коралловое покрывало на плечи, и старушка, что помогает здесь, вздохнула удовлетворённо и отпустила меня дальше. Солнце поднималось всё выше, и я поспешила искать воду, напиться…                                

В маленьком дворике встретилась мне  каменная ракушка в стене и кран с водой… Из старой синагоги выходили люди. Немного пройдя, они остановились, высокий раввин с васильковыми глазами и с ним пятеро молодых учеников. Лишь в тень кедра шагнули, но от темы беседы не отклонились. И услышала я, стоя неподалеку…

 «…знаем мы, что Моше, отец наш, что с самим Г-дом говорил, и оценки от Него удостоился, как самый верный, в небесном царстве не раз бывал. Однажды показал ему Творец все поколения народа его до конца времен. Дошли они, обозревая нас, идущих, до ребе Акивы, и поразился Моше и сказал:

– Господь мой, вот титан духа, его возьми, и Тору через него впусти в мир – вместо меня!

– Молчи, – сказал Г-дь. Тебя я выбрал.

 

* * *

Молодая пара, они остановили меня на ведущей вниз улочке, сказав, что ищут квартал художников. Мне тоже хотелось туда попасть, и пошли мы вместе по мощёному узкому тротуару, огибая на пути стволы туй и столики крошечных кафе, выставленных тут же перед входом. «Совсем дети», – подумалось мне, глядя на них, но оказалось, нет. Медовый месяц они проводят здесь, путешествуя вдали от столицы.

 – Я хочу, чтобы нарисовали её портрет, – сказал он мне, подавая мне руку. На фоне гор… Смотри, не поскользнись! – это уже к ней.

Мальчик, он хотел казаться опытным и знающим жизнь, а она, его наивная малышка… Он так и называл её – my baby.

Салоны художников, они внизу, и мы по древним вытертым ступеням спустились ещё. Автобусы, туристы. Заходишь… и теряешь себя. Но сначала я потеряла их, её сарафан мелькнул раз вдалеке и пропал. Картины, они манят и передают тебя – одна другой, не отпуская...

 

* * *

Художница сидит на полу своей студии и смешивает краски,  её волосы подвязаны широкой синей лентой.

– Всё натуральное, – объясняет она, – все эти компоненты красок.  Только сначала надо растолочь их на деревянной дощечке…

Сбоку от неё, в побеленной нише, красуется вязанка чеснока на тёмном глиняном блюде, начатая картина у стены, где эта ниша прорисована и уже почти закончена. Но есть ещё  немало места на холсте, и оно, загрунтованное под будущий сюжет, тревожит, как вторая страница детектива, где плетение нити уже началось…

…Где-то посажено молодое масличное дерево, и колодец, что рядом с ним, славится по всей округе самой вкусной водой. И уготовле-ны на пути каждого встречи и расставания, и награда, и расплата…

В Цфате живут долго.

 

Чёрные кудри художницы из-под ленты рассыпаны по плечам и спине, а у маленького уха несколько сухих травинок, они застряли в её жёстких волосах…

 

…Она ещё спала, его Рохелэ. На полу, на сене, и недоумевал он со сна, как же так, даже без белья на постель, его красавица, дочь богача  Кальба Савуа… Ставшая его женой вопреки воле отца, а если быть честным с собой, и сам брак их был спешным и тайным. Никогда не отдал бы отец свою Рахель ему, безграмотному пастуху. «Он даже не умеет читать, дикий человек, выросший в горах!» – кричал отец в лицо своей упрямой младшей дочери. Что она нашла в нём…

Он шёпотом спрашивал её потом, когда утолили они страсть и жажду, когда соединились в объятии тут, в шалаше, ставшем их домом на долгие времена.

– Отвергнутые семьёй… Навсегда! – кричал отец ей вслед, лишая наследства. – Если  сейчас посмеешь уйти…

– Так почему, сладкая моя, ты мне ещё не сказала?

– Ты высокий, – смеялась она. – Ты такой скромный, обходитель-ный, твоё поведение привлекло меня сразу!

До вчерашнего вечера он думал, что нет никого беднее их. Он работал неподалёку, на чужом пастбище, а она, которую отец лишил всего… Она заплетала концы своих дивных кудрей в маленькие косич-ки, а потом отстригала их и продавала женщинам в селении на их праздничные причёски.

Но вот вчера заглянул к ним старик и подивился, что есть у них хлеб и вода, и сказал:

– Это не бедность, если есть, чем утолить голод и жажду, и, значит, есть беднее вас.

Должно быть, это был ангел, посланный нам в утешение, – подумал Акива. – А я и вправду безграмотный пастух, – и осторожно начал вытаскивать соломинку за соломинкой из волос спящей жены, как делал каждое утро.  

 

Когда он вышел и двинулся по тропинке к колодцу, воздух уже согревали первые лучи…

 

Что-то толкнуло меня в спину, и я взобралась по ступеням, держась за поручень, так крут был подъём из галереи. Немного отдышалась и пошла мимо крутого склона с пихтами до вершины, мимо узорчатых дверей в стене дома, выкрашенных в синий. А в следующем за ним створки входа были ещё и разрисованы голубками и оленями, и щит Давида висел в центре, будто сильная рука со шрамами повесила его тут, а сам воин рухнул рядом в траву передохнуть.

И ещё синие перила на спуске, и окно, увитое виноградом, с синими ставнями, это как же?.. И объяснил весёлый торговец книгами, присев на ступеньку перед своей лавкой с кружкой кофе в руке, что Дьявол всё время летает над землёй и ищет, чем бы навредить людям. А Цфат, выкрашенный в синий, всё время пропускает, принимая за озеро.

И кончилась ограда парка, и сам город остался за спиной. Сбоку у дороги уже толпились жёлтые ромашки, и задние выглядывали, становясь на цыпочки, что там происходит?.. Соседняя гора лежала в тени, но так близко, что видны были тропинки, расчертившие её склоны. В конце улицы у меня за спиной мелькнул и исчез экскурсионный автобус. Солнце стояло над головой, и в тишине сиесты, когда люди, встающие рано, уже отдыхают в тени домов, раздавались лишь мои шаги…

Дорога, выходя на окраину, делилась, и я, выбрав песчаную её ветку, вышла к заросшему камышом серому колодцу. На краю его с выбоиной на месте камня сидела горлица. Как только я приблизилась, она повернула головку ко мне. И тут же подсела к ней другая, поменьше.

– Очень любопытная особа, – проворковала она первой вместо приветствия. – И что она тут ищет?..

– Ты приписываешь мне свои пороки! – возмутилась я.

– Что она ищет, мы знаем… – круглый глаз первой изучал меня, не мигая.

– Здесь семь колодцев, – наконец, повернулись они ко мне. – И последний совсем рядом с деревней. Который из них – его... иди, ты не из тех, что пропускают знаки!

У третьего по счету, прижавшись к его округлой кладке толстым ноздристым стволом, стояла старая олива. Боже, ведь ей должно быть… две тысячи лет?

 

 

…Несколько людей, вставших рано, как и он, уже набирали воду. Акива, сын Йосефа, ждал, прислонясь к каменному выступу. Рука его, что лежала на камне, вскоре стала мокрой. Что это… ага, камень с отверстием насквозь, и через него сочатся капли воды…

 – Что это? – вслух сказал он в растерянности.

Сельчане с ухмылкой переглянулись, надо же, да этот парень ещё и не в себе, такое спрашивать! Бедняжка Рахель, что связала себя с таким…

Но был Тот, кто считал, что вопрос не должен остаться без ответа.

– Видишь ли, если мягкие и лёгкие капли падают на одно место много лет, они образуют углубление, а затем и отверстие. Да ещё и питают живое рядом. Видишь это молодое деревце?..

– Даже если это твёрдый камень?

– Нет у твёрдости силы противостоять упорству и времени… И цель достигается, и вода у тебя в руке тому доказательство.

Акива шёл назад, уже твёрдо решив, он будет учить Тору, как бы тверда она ни была для него, и добьётся успеха.

Жена, его Рохелэ, радостно запрыгала вокруг него, словно водя хоровод, ведь это было её давней мечтой! Он будет учиться и станет знатоком Книги, ведь он так умён… И уже никто никогда  больше не скажет ей вслед «бедняжка Рахель!»

Поздно ночью, наговорившись и обсудив всё, он пообещал, целуя её нежную шею:

– Когда жизнь наша изменится, милая, я куплю тебе «Золотой Иерушалаим»!

Это – дорогое ожерелье, мечта каждой! Она видела в городе, в богатой лавке, на Песах.

«Ах, какой он чудный, самый лучший на свете, но наивный, как дитя…  Даже став великим учителем, разве он станет богат?»

Назавтра он уже был записан в ученики и сидел в хэдэре с малышами. Учение мальчиков ведь начиналось с шести лет, а ему надо было ещё одолеть алфавит…

 

 

 

Те два бейгеле, мягких кренделя, посыпанных семечками, что я купила в кондитории рядом с мэрией, были давно уже съедены. Соседняя гора потемнела, опередив ещё синее небо, и у её подножья то там, то тут вспыхивал свет в маленьких селениях. На склоне брошенной золотой цепочкой на чёрный бархат вилась дорога, освещённая огнями фонарей. Я возвращалась в город уже под звёздами. Кружил голову запах апельсиновых садов. Шёлковое покрывало на плечах теперь холодило, как бывает в горах, и я почти бежала…

Лёгкий ветер обнял меня на пару минут, трогая шёлк, что-то шепнул, а потом отпрянул и… я оказалась в наброшенном на плечи мягком шерстяном жакете того же цвета, лишь к кораллу добавился жемчужно-серый отлив. Остановившись перед тёмной витриной запер-того магазина, я увидела, как хорошо он сидит.

Улицы наполнялись прохладой, разговорами и музыкой флейт, и, приподняв воротник, я поспешила искать ночлег. Маленькая гостиница в узком каменном переулке расположилась неподалёку от башни… Мужские голоса ещё распевали вечернюю молитву.

– Номер на двоих? Наверху… да, да, конечно, я беру!

Внутри было тепло, а ужинала я одна, как дома. Часть гостей ещё гуляли по вечернему городу, другие не вернулись после молитвы. Соседка по номеру, лучшая в мире, вообще не пришла, видимо, за ней приехали, или она нашла тут знакомых и заночевала у них…

За окнами город готовился вздремнуть, прикрыв глаза, ведь ночь коротка и уже летит…. А завтра ждёт его особый день, паломников и гостей приедут тысячи. Город озабоченно ворочался во сне – как же всех разместить?..  И в том, что он задержал меня, не отпустил, была его особая ко мне милость…

Сбывалось предсказание, чаши моих весов застыли, и стал понятен по-восточному сплетённый совет Арье там, в отеле. И сегодня, и завтра суждено мне побывать в Цфате…

 

Книги и карты, что дала полистать дочь хозяев Мири, я разложила на второй кровати… Усталость клонила  мою голову и смыкала глаза. Хлопнуло окно, и, засыпая, я увидела, как раскрылась самая старая из принесённых снизу книг, и стало ясно, что мы в середине пути…

 

 

…Ибо он, Шимон Бар Йохай, мудрец, один из пяти учеников ребе Акивы, написал Книгу Зоар (Книгу Сияния), скрытое толкование Торы.  Но много из написанного сгорело. Горело в войнах на этой земле, во все времена. Инквизиция жгла книги в Испании, в Португалии… Александрийская библиотека имела множество наших бесценных текстов, а пожар был столь велик!

Но и осталось много, а всё почему, подумай? Даже трудно представить нам, сколько же было написано духовных книг… Более, чем у других народов во все времена. Этим и выделялись, ибо каждый еврей читал, так было поставлено… Не только царь с сыном да придворные…

А то, что уцелело, мудрецами Зоар написанное, знаешь, как найдено было?

Пошёл некто купить себе рыбы. Принёс домой, а рыба в текст  древний завёрнута. Вернулся он к продавцу с быстротой, на какую только ноги оказались способны.

– Где?.. Откуда рыба эта?.. И во что завернул – ты мне скажи, где взял? И так, цепочкой, добрались, спасли, сохранили…

 

* * *

На вершинах  ближайших гор в тот вечер горели огни костров. И ребёнок знает, что причин этому существует три. Начало месяца, начало праздников и предупреждение об опасности…

Ребе Акива возвращался домой после промелькнувших двенадцати лет учения у ног двух великих раввинов. Был он с ними неотступно и многое познал от их мудрости и перенял, взяв в своё сердце. И уже ученики потянулись к нему, и слава о нём понеслась по общинам.

«Сегодня, – думал он, – как раз начало нового месяца, нисана». И праздник в его сердце, ибо спешил он издалека к любимой своей женщине… Сдерживая глухие удары сердца, что разрывали, казалось, грудь, стоял ребе Акива под дверью дома, и, когда, наконец, взялся за скобку, открыть, услышал… Старческий голос спросил:

– И сколько же быть тебе живой вдовой? Ждёшь его, а может, и зря.  

И её зазвеневший голос выкрикнул:

– А хоть бы он и услышал меня теперь, и ещё столько пусть бы учился и учил, ибо нет большего величия для его души!

Отпрянул Акива, удержал руку, что к двери ещё тянулась, в обратный путь двинулся. Послушался голоса своей любимой, своей святой.

…И возрастал в учёности он год за годом, сказав однажды учителям:

– Не отнял я у вас ни буквы одной, вся мудрость при вас осталась, а сам насытился. Так вдыхаем мы аромат этрога, а сам плод остаётся нетронутым. Так от свечи зажигаем другую, а её огонь с прежней силой горит…

А впереди, за дальним поворотом, поджидала его, с усмешкой потирая руки,  долгая кровавая война, что знала, какой богатый урожай соберёт… Двенадцать тысяч мальчиков, его лучших и одарённых учеников погибнут. Это он благословит их на бой с римлянами… И оплакав их, сам Акива спасётся и укроется в пещерах, и там продолжит готовить новое поколение мудрых – из пяти учеников. Что прославят себя и его в веках…

 

* * *

Проснувшись тихим утром, благослови его, ибо ты знаешь, как недолог этот покой. И правда, мир за окном быстро наполнялся пением птиц и уличным шумом. Открывались магазины. Всё занимало, наконец, своё место в картине, и художница села на низкий табурет и толчёт, и растирает свои краски…

«Птицы-то, интересно, те же самые или послали других последить за мной?» – подумала я, взглянув в их сторону.

– Что она понимает? – послышалось с ветки. – Мы и тогда сидели, там, у купальни…

  В окне соседнего дома, да так близко, как будто у меня в комнате, запел голос, низкими нотами своими напоминая шофар: «Когда ты касаешься меня, я внезапно постигаю смысл слова – чудо…»

 

* * *

Они были там, в ветвях кедра, чистя пёрышки и наблюдая, как часами сидел он на краю купальни – миквэ. Рав с васильковыми глазами – он был так хорош собой, что женщины, совершая омовение, перед тем, как войти к мужу, смотрели на него. Верили, что это поможет им зачать красивых детей. Он же сидел с закрытыми глазами, уносясь в мыслях своих далеко…

Услыхал её слова и ушёл от двери дома своего, не зайдя… А она? Так и не узнав, почему не появился он в тот вечер, отплакав, принялась ждать. Вновь на двенадцать лет, как ей передали…

 А как и они пролетели, послал он весть Рохелэ, жене своей, что будет в Цфате... И стояла она теперь, смотрясь в зеркало… 

Странник же, талит на голову набросив, поспешил уйти. Ведь как осторожно, намёком лишь, новость эту донёс посланный, переодетый в возчика воды! Как вплёл её в рассказ-небылицу... Другой человек, если бы и слышал, не понял бы, что к чему. А как же иначе, ведь в опасности Акива, и ищут его повсюду – схватить…

Радость её, что из глубин сердца рвалась, слабостью в ногах сменилась, а вот теперь… Смотрела Рахель на себя и изумлялась, и благодарила за дарованное – не исчезла красота её, и молодость не ушла! И взяла она из нарядов своих самое лучшее покрывало. Было оно из тонкого шёлка, а цвет… Тот торговец его коралловым назвал. Набросила, примеряя, и забилось сердце, как глаза его и улыбку увидела, будто он уже рядом стоял.

Долгим был путь её, а когда кончились деньги, а хозяин осла потребовал ещё в уплату, сошла она и пешком пошла, и так к вечеру была уже в городе.

Новые кожаные сандалии, за красоту ею выбранные, ноги в кровь растёрли... И нарядилась, и приехала, и никто её в городе не знал.

Стояла она в толпе, когда высокий и прекрасный её ребе Акива вышел из синагоги в окружении других мужчин. И двинулась к нему толпа, оттесняя её всё дальше и дальше. И даже в опасности быть задавленной, ещё пыталась она продвинуться ближе к нему, но не смогла и шага сделать... И застонала:

– Я люблю его…

А рядом сразу и радостно отозвалась девушка, что поправляла платок:

– Милая, да кто ж его не любит, какой великий учитель!

Он, бежавший от римлян и скрывавшийся, теперь отвечал на вопросы и разъяснял, и всем хотелось испить вина его мудрости.

А он, говоря, всё поглядывал в другую сторону. И поняла она, что это значит… Ждал он её оттуда, от главных ворот, в которые все въезжали, а она ведь тропинкой в гору поднялась, так спешила! И вот теперь, не видя её, всё дальше и дальше он от неё, вот-вот потеряет она его из виду…

И вдруг послышался топот копыт, и, ещё не видя всадника, отпрянула толпа в стороны. А поблизости стоявшие Акиву быстро собой закрыли. Она же, в отчаянии своём, что вновь теряет его, так и осталась стоять, с места не двинувшись…

…И как по пустому коридору, что минуту назад был людским морем, побежала Рахель к мужу…

 

* * *

Напоследок перед отъездом ты хочешь увидеть ещё что-нибудь, не схваченное, пропущенное накануне. И в витринах духанов, и в надписях на стенах синагог, как и в лицах, навстречу тебе идущих, ты ищешь ответы на вопросы своей души. И правда, задаёт она их тихо, но настойчиво, и направляет твой поиск, да и сам путь…

…и за стеклом на подставке увидела я редкой красоты ожерелье, которое Рахель назвала мечтой каждой женщины. И впрямь, чудо!   Теперь – в обратную дорогу… Вот только ещё немного краски, самых тёплых тонов, бордовой и золотой, добавим мы в самый центр картины.

 

…И подходила жена его к нему, и ученик его хотел отстранить её, зачем, мол, приближаешься к учителю?.. Остановил он его, сказав:

 – Всё твоё и моё – её. То есть продвигались в учении мы с тобой – за счёт её страданий и ожидания.

А Кальба Савуа, отец её, всё искал рава, что снимет с него то клятвенное обещание – отречение от дочери. Услышал он о великом учителе, и там же среди народа стоял и обратился к ребе Акива со своей просьбой, а он ему:

– А если бы знал ты, что будет зять твой прославленным равом, говорил бы так с дочерью и лишил бы её наследства?

– Нет, – ответил тот.

– Вот, значит, не учёл ты этого, и снимается с тебя клятва. А муж её – перед тобой.

И появились у них деньги, и купил он ей «Золотой Ерушалаим» – украшение на шею её, чтобы носить в шабат, ибо в лучших одеждах наших встречаем мы царицу субботу.

 

 

 

СКАЖИ ЕМУ

 

Та, давно увиденная картина, была совсем небольшой, словно не хотела тянуть одеяло на себя.

– Что, собственно на мне такого нарисовано?.. – будто говорила она.

И верно, немного, да и тема какая-то, не всем интересная, ещё меньшему  числу – понятная. А вот глянула я на неё, и будто частью меня  она стала. А что,  если попробовать описать?..

Такая идиллия в стиле вечеров на хуторе близ Диканьки, темень, лишь речка извивается, а за нею вдалеке деревенька из трёх домов огоньками светит, да луна над всем этим, ещё никем не украденная. Тихо, ведь в час такой все давно по домам сидят, а кто, может, уже и к ночи укладывается… А на переднем плане, ну прямо перед тобой, даже дух захватывает, откуда вы, милые… Двое харедим, религиозных еврея, в чёрных шляпах и сюртуках, молодые ещё, худенькие да быстроногие, тащат, держа спереди и сзади… накрытый стол! И что на нём? А немного, самовар, правда, посреди стоит, а так… Вроде, миска с печеньем (похоже на бабушкины гоманташи) да чашки разные, видно, что не сервиз. С этим столом и бегут, только пейсы их да края скатерти ветер от бега раздувает…

Вот так, и стол накрыли, и сесть собрались, а надо бежать… Что погнало с места, которое обжить успели? Не много и надо, чтобы понять, снова тучи сгустились. Эти – со столом, а остальные, небось, всё  в узлы завязать спешат. Да ещё успеть погрузить, да чтоб младенец вдруг не заплакал, соседи-то, ох…

Но вот стол (уклад наш) – в первую очередь. Это вынести, спасти прежде всего, ну, конечно, и людей!

Ведь написан же для еврея в изгнании свод наставлений, как жить, ничего не забыв и не растеряв среди других народов и правлений. Составлен Иосефом Каро, большим раввином из Испании, тысячу лет назад. И назван он – Шулхан Арух (Накрытый стол). А до него – Рамбам, а раньше – Раши, а перед ними – Альфаси из Фес… И, что известно, – там, где двое соглашались друг с другом, брал Каро и записывал это как повеление. Но если народ уже взял себе в практику что-то, а из трёх великих этих раввинов лишь один на том стоял, брал рав Каро его сторону. Потому, что Тора дана, чтобы по ней жить, а не умирать…

 

* * *

Оба они немолоды. Один из Кишинёва и здесь с пятидесяти пяти лет, другой из Сефру, север Марокко, окончил школу и скорее рванул сюда, когда государство только образовалось.

– Знаешь, он называет меня дружочек, это как-то не очень, да?.. Я люблю смотреть, как он одет, на такие случаи на нём всегда белая рубашка и чёрные брюки с хорошим ремнем. – А между тем хозяин дома, в шортах и любимой, когда-то розовой майке, мечется по гостиной. Он очень возбуждён. – Ну и сколько можно, – что, веками? – читать одну книжку, без конца что-то  додумывая. Нет, есть в этом …

– Он о Книге? – догадывается тот, с кем я пришла. И, молодея на глазах, начинает говорить, да так, как, наверное, рассказывают лишь о невесте, с восторгом и почтением.

– Может, вы и знаете, – тут он наклоняет голову в знак уважения к хозяйке, – но только о первой букве Торы – бет, с которой всё начинается, три книги мудрецами нашими написаны, и новые поколения ещё добавляют. А всё о чём? Почему с бет, второй буквы алфавита, святой текст написан, а не с алеф?

Ах, сколько красоты в перушим (толкованиях) этих, разве передашь словами… Так вот, одно из объяснений, что Десять заповедей, на каменных скрижалях записанных, с алеф начинаются – анохи (Вот я, Г-дь…), на это буква и употребилась. А как всё продумано, ведь нет области, чтобы не было дано нам, как поступить!..

Однажды при нём вспомнила я, как всегда боялась упасть с верхней полки вагонного купе.

– А что, и никакого бортика не было? – изумился он. – И на это есть нам повеление, заканчивая крышу в любом месте, обязан строитель маленький бортик построить.

…Гость сидит с одноразовым прибором за столом, а радушный хозяин, вечно путая, что после чего можно, настойчиво предлагает ему отведать колбаски!

– Ну хоть немного надо же быть евреем, я не прошу много, но чуть-чуть…

Складываются пальцы, показывая как бы щепотку соли…

– А что, нельзя? Да? А то, что он с тобой? …Скажи ему!

…Меня не едят. Но объяснять, похоже, бесполезно, ходим по кругу Кашрут – дело тонкое, особенно, когда его не учили (и потому не соблюдали), и раз так, всё время рвётся, как нить в неумелых руках. У хозяина вся жизнь прошла под звездой ассимиляции, а в семье гостя помнят 16 поколений,  аж до четырнадцатого века в Испании. Точнее – поколение до изгнания. Фамилия-то известная, Эльбаз, переводится как сокол. Какое великое рассеяние произошло… Титус. И ведь не только согнал, а другие народы привёл сюда, чтобы вернуться было уже некуда…

 

* * *

Мы завтракаем в кафе. Всё вкусно, и кофе хорош, и бурекасы подогреты и хрустят.

– Лентяйка, во сколько ты встала?…

– Я ни перед кем не отчитываюсь.

– А твой покорный слуга с четырёх утра на ногах!..

А почему, собственно, в такую рань? Вот я, например, люблю поспать, это у меня осталось с времён рождения одного за другим троих моих детей и бесконечных ночных кормлений. На самом деле я знаю, что он любит приходить в синагогу первым, и какое-то время быть там один, и встретить первый луч солнца, который и указывает время утренней молитвы. Значит, кромка солнца уже появилась над горизонтом, а Б-гу, как известно, всё первое: и первые колосья, и плод дерева, и первенец…

…Потом стекаются все, а по окончании на час остаются учить, разбирать недельную главу Торы, и четверть часа –  еврейская мораль.

– Это тебе не Монтень, сладкая моя, она чиста и глубока, а иногда  в глазах человека выглядит даже нелогичной. Что поделаешь, Его повеление…

Но без  того, чтобы мораль эту, свыше данную, постигнуть, нет и полного изучения Книги. Ибо не будет желания исполнять, а просто прочтение – что оно даст?.. И гордыня… гордящегося Г-дь покидает, и будь ты просвещённый знаток, – знания твои не стоят гроша…

– Ну, и что сегодня? О чём шла речь?

– …тебе правда интересно? О благодарности, говорится о ней нам во многих главах. А когда выходили из рабства египетского, ты помнишь, с какой поспешностью шёл народ через земли людей, что звались амонеяне и эдомитяне. И просили мы воды для питья, и давали они воду, положив в неё соль, и многие умерли в пути. Тогда сказал Он, и слово Его непреклонно, что никогда и никто из них до конца поколений евреем стать не может (не сможет принять гиюр). И напротив, Он же повелел о египтянах, вспомни, ведь в рабстве у них мы были и претерпели немало, но… Помните, говорит Г-дь, они дали вам кров и приняли у себя, и потому третьему их поколению разрешено, по желанию, перейти в еврейство. И часто напоминается нам о благодарности, даже за столь тяжкий, египетский, но приют…

 

* * *

…И один уверен, что приехали мы сюда, чтобы стать ещё лучшими евреями, а второй… Считает, что раз он сюда приехал, то, значит, он хороший еврей! И оба правы, просто смотрят на многое с разных берегов, с которых и начали своё плавание. Ну а мы ещё и любим … со своим самоваром…

– Но выполнять? Почему это я должен? – не унимается мой приятель, и потому, что он так уязвлён направлением беседы, понимаешь, что и сам не уверен. А что если и правда надо…

– Скажи ему!

– …Может быть, это поможет, красивая история произошла тог-да… Представь, Г-дь говорит, что ему нужно пожертвование от народа на построение ковчега, того самого, что носили мы с собой, пока шли… Ты только подумай, Ему – Создателю всего!

И понёс народ золото, серебро… женщины – серьги и колечки снимали, собрали даже больше, чем нужно. Моше потом расписку написал, на что потратилось и сколько осталось… Спрашивается, где всё происходило? Всё там же, в пустыне. И летит мысль дальше – а пустыня как раз сейчас цветёт, цветущие камни, благословенные капли дождя…

…И открываю я дверь дома, а на пороге стоят… и даже не стоят, а колышутся, как  стайка мальков, пятеро, и где самый старший, не более десяти лет, с чековой книжечкой в руках.  Говорят все сразу.

– И вот, если ты можешь… Мы дадим расписку…

Этим, похоже, особенно гордятся. Собирают пожертвования «на детей, что нет поесть сладкого на Пурим». Ага, выношу деньги, и старший выдаёт мне квитанцию.

…Так о чём мы… Зачем это Ему? Хочет видеть нас соучастниками своих дел и проверяет степень любви человека. Спросили ребе Акиву: 

– Как ты до таких преклонных лет дожил, когда тебя римляне всё время убить ищут?

И ответил:

– Всякий раз опускал я голову, когда шла сильная буря, и выпрямлялся, когда она проносилась...

 

* * *

Я стою перед этим большим полотном, и душа моя трепещет… Музей Ралли в Кейсарии… Эти уже не склоняют головы, прошли те времена, когда совет ребе Акивы спасал народ… Суровы их лица. Группа человек в двадцать в суконных куртках и шляпах, несколько женщин и детей стоят на берегу с небольшой поклажей. Прямо за ними море и корма корабля, осталось лишь подняться на борт. Прямо смотрят они тебе в глаза, все похожие друг на друга (одна семья или причуда художника?) …Лицо того, который сразу после школы – сюда, ну вы помните… чтобы во всех наших войнах участвовать. Так вот, выбрав из двух – изгнание, они поднимутся на корабль, но до этого решат проклясть каждого, кто вернётся в страну, подписавшую им приговор.

– А куда, скажи мне, куда направились они?

– В Голландию, и осели там, на север Африки, в Турцию. Пробо-вали в ближнюю Португалию, чтоб осмотреться и решить, куда дальше, но спустя пару лет и там инквизиция их настигла. А часть – в Болгарию, Румынию. Ага, а там и Кишинёв…

 

В снах моих я бреду куда-то, из страны в страну, и всё ищу крышу над головой, заночевать. Ночь близится, но меня не впускают…