Рассказы из цикла «Смерть в Кастилии»

МЕЧТА

 

                           Добродетель ребенка – это желание, и роль ребенка

                                     – мечтать о выполнении этого желания.

 Хосе Ортега-и-Гассет

 

– У тебя есть мечта? – cпросила она молодого санитара, пока тот подключал ей капельницу.

– Да. Наверное, – ответил тот, не особо отвлекаясь от своей работы.

– Какая?

– Ну…

– А вот у меня, знаешь какая, – прервала она санитара, подавшись на локтях вперед, – а вот у меня – поехать домой, купить виллу у моря. Рядом с нашей деревней сейчас кучу вилл понастроили. Купить одну из них, и сидеть на веранде, и чтобы любимый мужчина приносил мне кофе или сок, или мохито…когда я очень буду просить. И чтобы играла музыка какая-нибудь глупая, ну например, Рафаэль…

– Ты уже сделала первый шаг к этому, Паола. Главное, не повторять те же ошибки. В следующий раз нас может не оказаться рядом, – сказал с усталой благожелательностью санитар.

Паола откинула голову на подушку, уставившись в потолок. Она не любила говорить про это. Никто не любил. Это была благотворительная больница, Центр реабилитации наркоманов, куда доставляли людей, спасённых после передозировки, валяющихся под кайфом на улицах, или забытых друзьями в туалете клуба. Бедных людей, бездомных людей, проституток, людей без сознания, людей без паспорта, людей без страховки, людей, которые не хотели, не могли или стеснялись позвонить кому-то из родственников или друзей.  Некоторые из них надеялись, что это в первый и последний раз. Другие, приходя в сознание, проклинали судьбу, что снова оказались здесь, а не в объятьях желанного небытия.  

– Вы опять меня спасли, чтобы вернуть в ад! – Доносился из коридора крик ди-джея Хуана.

Он не был ди-джеем. Или, если и был, то во времена Примо де Риверы, шутили санитары. Последние десять лет он был известным в Мадриде наркоманом, живучесть которого была местным, нерелигиозным чудом. Нерелигиозным, потому что после каждого спасения он отказывался от дальнейшей реабилитации и опять возвращался в свое личное чистилище мадридского дна. Это не было чудом, это было тренировкой.  

– Зачем ты этим занимаешься? – спросила Паола санитара, когда тот сел рядом с ней. По инструкции, он должен был не оставлять её одну в ближайшие часы.

– Не знаю. Я учусь и прохожу тут практику.

– Медицина?

– Нет.

– А что?

– Теология. 

Паола беззвучно засмеялась.

– Практикуешь медицину души?

– Как-то так, – неискренне улыбнулся санитар. – Тренируем милосердие.

– А зачем?

– Говорят вера без дел…

– Мертва. Слышала. Я в детстве ходила на катехизацию. Вера без дел мертва. Это правда. Без дел всё умирает. Даже мы, люди... Ты священник?

– Нет.

– Будешь им?

– Уже нет.

– Почему?

– Я успел полюбить женщину и собираюсь жениться на ней.

Паола лишь хмыкнула.

– Будешь блюсти святость в миру.

Санитар скованно пожал плечами, чувствуя на них бремя неофита.

– Знаешь, что я тебе скажу? Сначала нас учили, что все эти священники и церковники святые. И это оказалось не так. А потом, учили, что все они извращенцы, и это тоже оказалось не так. Истина где-то там…она другая, понимаешь… Люди разные. И я священников, в общем и целом, люблю. Врут про них много. Просто когда хотя бы один священник плохой, это так противоестественно, что начинают додумывать… какую-то чушь.

От действия снотворных, Паола начинала засыпать.

– Понимаю.

– То есть вы молодцы, что все это делаете. Кормите нас, поите, спасаете…Это на самом деле хорошо… Вот только бы… Знаешь, у нас был один мужик, он десять лет питался в ваших столовых, и каждый раз хотел исправиться, поверить, а эти суки каждый раз его обратно… так и умер… жалко… он из Бургаса был… хороший мужик…

– Постарайся поспать…

– Не хватает сил, понимаешь? Не хватает сил после всего этого добра, что вы даёте, встать на ноги, самой делать что-то… не хватает сил…

– В этот раз соберись, пойди в центр психологической реабилитации. Он за городом, в горах, там очень хорошо.

– Ты там был?

– Да.

– Я тоже.

Санитар удивился.

– И что?

– Убежала.

– Почему?

– Дура.  Тогдашний мой парень приехал, сказал, что нашел мне хорошую работу, обещал жениться, уехать вместе в Валенсию. 

– А потом?

– Работа оказалась такой же, как всегда. Задницу, понимаешь, подставлять. А после, он меня бросил, забрав все деньги, которые я за месяц с дальнобойщиками заработала. А теперь меня уже не возьмут туда. Я два раза оттуда убегала. Один раз из-за этого урода, другой, потому что устала от этих… от этого… не могу я… не смогла я…

– Так бывает, Паола. Иссякает вера. Иссякают силы. Нельзя искать источник пополнения веры только в себе. Надо питаться источником, который вне нас…Тогда ты сможешь.

– А ты веришь в меня?

– Да. Только ты должна…

– Слушай, – она резко приподнялась на локтях, видимо снотворного было слишком мало для ее организма, – поздно, родной, поздно, любимый. Поздно. Не могу я этот источник найти. Во мне его нет…

– А снаружи?

– Снаружи где? У Бога. Правильно? А мне стыдно к Богу.

– Почему? Он же прощает.

– Нет. Не прощает.

– Но он же, как Отец, Паола. Как отец может не простить любимое дитя?

– Вот именно, что может.

Она тихо опустилась на подушку, и из её, показавшихся чистыми, как у младенца, глаз, потекли слёзы.

– Что с тобой? – склонившись над койкой, санитар стал вытирать её щеки. Тонкая салфетка быстро пропиталась влагой и оставила на щеке следы из белых ворсинок.

– Я была у отца. Своего. Родного.

– И что?

– Он меня выгнал. Сказал, что не хочет знаться со шлюхой.

Слёзы снова потекли по щекам, смывая остатки салфетки.

– Не плачь.

– А я хочу. Знаешь, как давно я не плакала искренне? С того самого дня, как отец меня выгнал и даже не рассказал, как и когда умерла мама. Просто бросил, что она умерла, и закрыл дверь. Потом я узнала, что это правда.

– Тогда поплачь, но постарайся заснуть.

– Я уже сплю… язык заплетается…

Прошло несколько минут, и она затихла. Слёзы на щеках высохли, оставив лишь белесые разводы.

Выйдя в коридор, где сновали сестры милосердия, верующие и неверующие волонтёры, пациенты в сопровождении санитаров, он стал искать глазами Анну, свою однокурсницу, которая тоже добровольно проходила тут подобие практики. Только добровольно. Насильно сюда не отправляли. И очень странно, что многие студенты теологических факультетов и религиозных университетов предпочитали этот ад написанию курсовой о сектах XIII века в Ломбардии.  

– Ты меня ищешь?

– Да.

–Что?

– Моя пациентка…

– А у меня там трое, только-только откачали. Поговори еще пять минут, и у них будут все шансы отдать концы.

– Она дважды убегала из Центра психологической реабилитации… три раза была тут…

– И?

– Можно её устроить в центр ещё раз?

– Зачем?

– Я верю, что у неё есть шанс.

– А она сама?

– Она не знает.

Анна положила руку на плечо санитару:

– Андре. Родной… Я очень хорошо тебя понимаю. Я понимаю – это милосердие, сердце, душа, совесть. Я даже могу сказать, что разделяю с тобой это чувство. Но пойми, если мы её отправим, а она снова сбежит, то потеряет свой шанс другой человек – кто-то, кто мог бы оказаться там, вместо неё…

Взяв за руку, она повела его в свою палату.

– Посмотри на неё, – показала она на койку справа от двери – Марта. Ей 19 лет. Попробовала первый раз. Максимум – второй. И сразу передозировка. Не рассчитала дозу и состав. У неё есть шанс выжить. Реальный шанс, понимаешь?

– Но не нам…

– Да, да, да. Не нам решать. Не нам. Но это не диспут про каноны и этику, это жизнь здесь и сейчас. Отправим или одну или другую. Точка.

– Мы лишаем…

– Нет, мы не лишаем, но если шансы выжить больше у одной, то отправить надо её.

Санитар развернулся и пошел обратно в палату. Он завидовал Анне. Той системе, что была в ней.

– Андре! – окликнула его Анна.

– Да.

– Mea culpa¹.

– Ora por mi².

 

Был уже вечер. К городской какофонии за окном присоединялись глухие звуки сирены скорой помощи. Андре пил плохой кофе из пластикового стакана и смотрел сквозь грязное окно на серую мадридскую застройку.

«Кофе. Сирена. Грязь. Серость. Как в депрессивном испанском кино!»

Он усмехнулся своей мысли, выбросил стаканчик в мусорное ведро и …

«Промахнулся.  В кино так не бывает».

Кофе радиоактивным пятном растёкся по недавно вымытому полу. Андре нагнулся, наблюдая, как пятно растёт, подобно чему-то ватному в его собственной душе. Он бы с радостью заплакал, но лишился этого навыка годы назад и не мог обрести его заново.

Подняв стаканчик с пола, он смотрел на капли мутного кофе, свисавшие с его краев. И было невероятно грустно. Он снова швырнул стакан в ведро. Попал. В другом конце коридора замаячил санитар, водящий шваброй по полу. Пол мыли часто. Очень часто. Чистый пол среди грязи мира. Все сотрудники видели в чистоте пола определённый ритуал со скрытым смыслом – служение идеалам мировой гармонии – и с большим рвением соблюдали его. Вскоре радиоактивное пятно тоски, растекавшееся по полу и душе санитара Андре, поглотили пахнущие химической лавандой щупальца швабры.

Паола спала. Он подошел к койке, проверил капельницу и посмотрел на женщину. Лицо, не искажённое судорогами, было очень красиво. На щеках так и осталось несколько белых ворсинок.

Он сел рядом, открыл весьма скучную книгу по богословию и начал читать. Она не имела ничего общего с той настоящей жизнью и христианством, которые происходили в этих стенах.

– Скажи что-нибудь, – заговорила Паола не открывая глаз.

– Я думал, ты спишь.

– Я привыкла просыпаться, не открывая глаз.

– Почему?

– Так безопаснее.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе это не понадобится.

– Ладно… Хочешь чего-нибудь?

– Да.

– Что?

– Какая у тебя мечта?

– Честно?

– Да, я никому не скажу. И вообще, у меня есть все шансы унести эту тайну в могилу.

– Не говори так.

– Хорошо. Ну, и?

– Только не смейся.

– У меня была пневмония, так что смеяться больно. Если не скажешь какую-то феноменальную глупость – не буду.

– Ладно. Чтобы у меня была дружная семья. И все были здоровы.

Она замолчала. За окном опять раздался вой сирены. Непонятно: полицейской ли, пожарной ли машины. Паола открыла глаза и пристально посмотрела на молодого санитара. 

– Кто ты?

– В смысле?

– Моя бабушка была с Кубы. Она говорила, что иногда в молодых обитают духи стариков.

– Во мне тоже?

– Да. Ты уже прожил сотню лет или до рождения, или…

– Или после…

– Тоже возможно. Вот если ты на игле, то год идет за пять лет.

В палату вошла сестра милосердия:

– Пора подкрепиться, вы можете отдохнуть, а мы пока поедим.

– Хорошо. Я буду в столовой, – сказал Андре и, хотел было выйти, но Паола его остановила. 

– Возвращайся скорее, мне надо кое-что тебе сказать.

– Хорошо, только выпью кофе.

Андре вошел в столовую. Анна спала, сидя на стуле, прислонив голову к стене. Чтобы не будить её шумом электрического чайника, он налил простой воды в свой стакан с изображением толедского собора, и сел на единственный свободный стул. На диване в блаженной позе лежал вечно спящий студент из России Роберт.

Глаза слипались. Шанс заснуть сидя был столь же реален, как на лекциях о христологии капподокийских отцов, читаемых блаженно бубнящим себе под нос девяностолетним лектором-доминиканцем.

«Анна, Анна, открой же глаза. Так хочется поговорить с кем-то».

Но Анна спала, по-польски обаятельно посапывая носом. Она не была сухим догматиком, и страшно, но скрытно, мучилась из-за всего окружающего. Андре знал это и любил её. И жалел. И уважал за её умение держать себя в руках и продолжать делать необходимое, несмотря на боль. Он не включил чайник, хотя очень хотел. Очень хотел кофе, но еще больше – не хотел прервать столь редкий для нее сон.

 

– Спасибо что вернулся, – сказала Паола, когда Андре вошел в палату, – все спят, скука смертная.

Она рассмеялась над своими словами.

– Ой, скука смертная – забавно, да? – Её лицо передернулось от боли. – Легкие…

– Болят?

– Немного. Садись. Есть разговор.

– Да, – сказал Андре, присев на край койки.

– Слушай, у тебя классная мечта. Настоящая. А не какая-то хрень с парашютом, аквалангом или межрасовой оргией в лесу.

– Спасибо.

– Не за что. Так вот, я помогу тебе осуществить твою мечту, если ты пообещаешь мне кое-что.

– Да…, – не понимая о чём речь, сказал Андре.

– Если меня не станет.

– Не…

– Не перебивай меня, пожалуйста. Ты отыщешь могилу мамы и оставишь там бутылку хереса и букет лилий, она их очень любила. Они напоминали ей Францию, куда она всегда мечтала поехать, да так и не смогла. Откупоришь бутылку, нальешь в стакан. Положишь цветы. Всё в таком виде оставишь и уйдёшь. Можешь помолиться за упокой её души, если захочешь. И уйдёшь.

– Хорошо.

– А я помогу тебе.

– Хорошо. – Андре замолчал. Однако молодость, всё ещё бурлящая в его глазах, задала немой вопрос, который Паола не могла не услышать.

– Я буду молиться за тебя и твою семью. Оттуда.

Наступило молчание. Андре теребил в руках книгу по богословию.

– Слушай…

– Да.

- Я же попаду в рай?

– Да.

– Я никого не убивала. И не крала ничего, особо…

– Да.

– Меня же не возьмут на бесплатную реабилитацию снова?

– Да. …Да.

Коричневое мутное пятно снова стало растекаться по душе. 

 

Ольга Махно. «Кошмары»

Андре возвращался в комнату отдыха с чётким желанием выпить кофе, горячий кофе. На самом деле, он хотел всего лишь включить чайник, чтобы прервать безмятежный сон этой польской лицемерки и сказать ей, что не ей – ограниченной фанатичке – решать, у кого больше шансов выздороветь, у кого больше шансов выжить.

Но включать чайник не пришлось. Анна не спала. Она сидела, сжимая пальцами переносицу, будто стараясь остановить кровотечение. Она плакала.

– Марта умерла. У неё оказался порок сердца

Андре обескуражено смотрел на неё, не зная, что сказать.

– Ди-джей Хуан тоже умер. И тот парень из шестой палаты с родинкой на лице.

 Стоически вытерев слезы, Анна добавила:

 – Ты был прав, не нам с тобой что-то решать. Давай составим для этой девушки прошение в центр.

Роберт безмятежно спал на диване. С улицы, как в кино, продолжали доноситься звуки сирен. Только последней фразы, как в кино, найти было нельзя. Потому что это было не кино и не книга по богословию.

Наступала десятая мадридская зима 21 века.

 

* * *

 

Паола скончалась через три месяца после выписки из Центра экстренной помощи наркозависимым. Она должна была подать прошение на оплачиваемый благотворительным фондом курс психологической реабилитации. Но в день подачи прошения она так и не появилась.

 

* * *

 

Через шесть месяцев после этого Андре получил письмо от друзей из Овьедо:

«Дорогой Андре, мы, наконец, нашли отца Паолы. Хоть он был жив и здоров, но отказался впускать нас в дом, так как не хотел никаких новостей от дочери-проститутки, и даже известие о её кончине не очень его расстроило. Также, он не захотел осквернять свой дом нами, обозвав нас напоследок церковными свиньями. Как ты догадываешься, не сказал он ничего и насчет могилы своей жены. По правде говоря, очень странный человек. Однако нам удалось узнать у соседей, где похоронена мать Паолы. Адрес кладбища и координаты захоронения написаны ниже».

 

* * *

 

Через три месяца после получения письма, спустя почти год с начала этой истории, на кладбище городка Агонес, что в Астурии, к могиле доны Розалины подошел странный человек с бумажным пакетом и пышным букетом лилий. Достав из пакета бутылку первоклассного хереса 2007 года, откупорив и налив его в кружку, он разложил всё на небольшом пятачке напротив могильной колонки.  Постояв немного в молчании, он ушёл.  

Многие дни спустя, каждый раз, когда солнце поднималось над кладбищем, в его лучах поблескивали: горлышко приталенной бутылки хереса и кружка с изображением толедского собора.

 

* * *

 

Андре выполнил свою часть уговора и был уверен, что Паола выполняет свою.

Посвящается Паоле Глории Контес Мурадас. Посмертно.

17 мая 2012

 

---

РОДДОМ

 

– Это роддом имени Маркаряна, – сказала она, плавно поведя рукой в сторону.

– Да? … Странно.

– Что странного?

– Это единственный город, где мне показывали роддом в качестве достопримечательности, хотя…

– Что?

– Я мало видел таких роддомов.

– Каких таких?

– Таких. – Я замолчал и, вглядевшись в здание, как в глаза живого человека, которого необходимо было узнать поближе, добавил, – особенных.

– Особенных, – повторила она.

– Да, которые хотят показывать гостям.

Мы прошли ещё несколько шагов вперёд и сели на скамейку неподходящего малинового цвета.

–Ты не гость.

– Ладно, тогда сезонным репатриантам.

Она задумчиво дернула углом рта, будто бы соглашаясь с неприятной для неё истиной. 

– Знаешь, почему я люблю его?

– Почему?

– Потому что тут рождаются люди. В отличие от огромного пласта нашей культуры, которая связана со смертью. Кладбища, пантеоны, поля с хачкарами¹, мемориалы героям войн, жертвам Геноцида, Цицернакаберд²… Кладбища, кладбища, кладбища… Даже дома-музеи, по мне, тоже больше связаны со смертью, с грустью по ушедшему, нежели с жизнью…

– А тут сама жизнь…

– Да. Тут жизнь.

– Живой источник.

Мы помолчали, застыв глазами на стыках камней этого живого здания, которое мне больше напоминало научно-исследовательский институт или библиотеку.

– Странно, тут, наверное, родились масса людей.

– Огромное множество тех, кого ты лично знаешь.

– А может нам всё изменить?

– Ты о чём?

– Может начать ставить обелиски и памятники в роддомах, а не на кладбищах? Вот, например, в такой-то палате бюст знаменитого человека, который там родился. И туда можно приносить цветы, давать роженицам и медсестрам, а не оставлять их на могилах сохнуть и гнить.

– Можно.

– Давай начнем.

– Давай, а как?

– Ну, для начала, давай станем знаменитыми, а потом завещаем потомкам поставить наши бюсты в роддомах, где мы родились, и носить туда цветы.

– И вручать роженицам…

– …и врачам…

– ..и медсёстрам…

– А уборщицам?

– Им тоже, обязательно.

– И не ходить на кладбища.

– Да.

– И не водить туда гостей.

– А строить красивые роддома и водить их туда.

– И сюда тоже.

– И сюда тоже. Сюда – в первую очередь.

Я поднял пластиковую бутылку воды и сказал:

– За жизнь!

– За жизнь! – ответило мне пространство.

Странное нечто завладело сердцем. Радость. Прилив абсолютной радости из-за отсутствия другого чувства, которое так часто преследует меня в городе, где я живу. Чувства тяжести и тревоги. Трудности. Неровности и шероховатости бытия. Мрачное ощущение, что всё должно быть сложно. Даваться с трудом и болью. 

И вот, этого ощущения нет. Камни старого ереванского дома, одиноко стоящего среди строящихся высоток, наполняли уверенностью и теплотой. Легкость разлилась во мне и, подобно реке в паводок, залила все немыслимые части моего сознания. Я встал со скамейки с мыслью бежать, бежать далеко-далеко, до тех мест, где цветочные луга и поля пшеницы. Но не хотелось уходить далеко, и я лишь прилег на застеленный поблизости газон, уставившись в купол мутнеющих и закипающих туч.

– Не лежи на газоне, на тебе белое – испачкается, – произнёс женский голос.

Я машинально поднялся.

Кто это сказал?

Кто?

Мама?

Бабушка?

Тётя?

Или, может быть, соседка?

Но их тут нет.

Даже соседок. По крайней мере, тех, кто сказал бы подобное. 

Я посмотрел на неё. Это была совершенно незнакомая женщина, проходившая мимо. Улыбнувшись, она последовала дальше.

Зачем она это сказал. Зачем?

Зачем, молча, не прошла мимо?

Или не сделала замечание, что я мну газон?

Почему она подумала о моем белом джемпере?

Она сказала нечто большее, только я не почувствовал это сразу.

И не странно, что с непривычки, я только сейчас понял, что происходит во мне.

Счастье!

Я же совершенно счастлив. Оно наступило мгновенно, неожиданно и неповторимо в своей таинственной поступи. И как замечательно, что я узнал об этом здесь, осязая пальцами сочный газон, ещё теплый каменный парапет и наполненный ожиданием предгрозовой воздух.

Значит вот, как оно пахнет! Запомнить это навсегда. Я сделал глубокий-глубокий вдох. Чтобы запах проник глубже в лёгкие, впитался в кожу, осел в душе.

Собирался дождь. Но мы никуда не спешили. Потому что на нас не было лжи. Мы были проникнуты правдой и любовью. Достаточно глубоко, чтобы не бояться воды с небес.

Небо стремительно опускалось на нас и темнело. На стреле подъемного крана сидели ангелы и, свесив ноги, махали крыльями, поднимая сильный ветер.

А мы с облаками, переполненные осознанием чуда, плакали от счастья.

Октябрь, 2012 год, Ереван.