Жить обыкновенно. Ирина Глебова. Причитанья северного края

Ирина Глебова. Причитанья северного края. — New York: Ailuros Publishing, 2014.

Если бы я каким-то чернокнижным способом (другого, простите, не приходит на ум) могла влиять на распределение литературных бонусов в 2014 году, то все престижные премии в области прозы — уж не важно, малой ли, крупной, — достались бы, несомненно, Ирине Глебовой и ее книге рассказов «Причитанья северного края», которую можно осваивать как фрагментарно, т. е. отдельными рассказами, и как вполне себе целостное произведение, — уж больно гомогенен стиль автора, но это ни в коем случае не в минус, а как раз в плюс, так что сказанное про бонусы не для сугубой красивости и не из любезной учтивости, а — правда.

Ирина Глебова сумела поднять на ноги гальванизированного мертвеца «женской прозы», литургию по которому поют на разные голоса года этак с 2007-го и который при первых звуках похоронной музыки продолжает судорожно агонизировать, проявляя все признаки, что мертвец, как водится, скорее жив. Да не просто поднять, но заставить пойти, причем по выверенному годами маршруту: дом–работа–дом, с небольшими отклонениями вроде офиса центра обслуживания абонентов ОАО «Северо-Западный Телеком», пристанционной распивочной на ж/д станции «Мшинская», ну или какой-нибудь совсем неприличной, но притягательной для особого контингента героев, столь любимого автором, проститутошной. Впрочем, в то, что потенциал «женской прозы» исчерпан, не очень-то верилось, пусть последний ее существенный премиальный триумф, «Женщины Лазаря» Марины Степновой («Тетя Мотя» Майи Кучерской все-таки, по объективным причинам и моему субъективному мнению, недотянула) казался несколько подретушированной калькой с романов Людмилы Улицкой. Калька калькой, а триумф — триумфом, так что выводы напрашивались далеко идущие, и шли они вовсе не в сторону «веселых похорон».

В общем, никакого мертвеца в действительности не существовало, пациент был жив, но при этом, сомневаться не приходится, Ирина Глебова сумела поставить его на ноги и заставить совершать поступки. По крайней мере, при прочтении ее прозы возникает устойчивое ощущение узнаваемой непредсказуемости: ни за что не просчитаете дальнейшее развитие событий, повороты сюжета, финал, но, что бы там ни произошло, ужасное или смешное, оно будет изумительно типичным, и это типичное, я не оговорилась, обязательно изумит.

Если рассуждать о генеалогии прозы Ирины Глебовой, то надо бы вспомнить, что кроме доброй феи Улицкой «женская проза» всегда ассоциировалась и с сардоническими феями Петрушевской и Татьяны Толстой, которые независимо друг от друга преподносили истины, что жизнь есть сплошной ушиб, вывих, травма, и правят здесь случай и рок, так что давайте посмеемся и поплачем по этому поводу — третьего не дано, точнее, если и дано, то не является предметом художественного изображения.

Вот вам, например, история про голубей. Ну, сидят они рядком на крыше какой-то служебной постройки. Один, который с краю, изнемог. К нему подходит ворона, подло подходит, бочком, и начинает добивать, клювом по голове. Все остальные не реагируют. История бытовая, зрелище неприятное, многие что-то подобное наверняка наблюдали. А теперь выводы: «Даже голубь, бессмысленная и лишенная морали и совести тварь, и та плевать хотела на своего товарища! А мы еще чего-то хотим от людей». Речь-то, оказывается, вовсе и не о голубях.

Или рассказ о нерегулируемом пешеходном переходе, где срочно требуется поставить светофоры. Набрали определенный процент задавленных пешеходов, поставили. Не работают. Мало того, замотали их для чего-то черной пленкой. И снова неожиданный вывод: «Поэтому погоди осуждать, вспомни и погоди осуждать. Вспомни, как часто ты так же намертво заматываешь глаза пленкой, все свои глаза, и первый, и другой, и даже желтенький третий, лишь бы не видеть, и там светишь-светишь и горишь, и другие тоже, под намотанной черной пленкой, лишь бы не видеть, вспомни и погоди осуждать». Так и складывается ощущение, что только у автора этих рассказов глаза не замотаны черной пленкой, и во многих его знаниях много печали, потому как природа человеческая наводит отнюдь не на радостные мысли, и иллюзий никто строить не собирается.

Печаль, из которой рождается проза Ирины Глебовой, действительно влечет за собой причитание, жанр старинный и сугубо женский, хотя и не единственный здесь, что бы там ни утверждало название книги. Причитание над и причитание по. Над природой человеческой и по поводу того, что все так грубо, несовершенно в этом мире, да и жизнь сама мимолетна и проходит вовсе не празднично, а обыденно и бессмысленно, и ничего не гарантирует ничего. «Люди, которые не хотят детей, и дети, которые не хотят людей, им всем, вероятно, кажется, что так оно будет лучше. Что так оно будет надежней, если намеренно создать ситуацию безнадежности, если сознательно, и трезво, и последовательно устроить недостачу там, где надо бы устраивать переизбыток, создать отсутствие, может быть, вакуум или просто пустоту. <…> Ничего не гарантирует ничего и может лопнуть так же, как и все остальное, и дальнее тут же полезет напирать с дополнительным энтузиазмом. Это только кажется, что отсутствующее не может не исчезнуть и неимеющееся не потерять, и ноль замкнут и всегда целостен и туго надут ничем, ан нет. Опять дыра, и ничто вырывается со свистом, и ничего не гарантирует ничего». Чем не повод для причитаний? Отсюда, от фольклорной поэтики, и фирменные финалы рассказов, часто строящиеся на повторах: «вот и выбирай, вот и выбирай», «и как же это тяжело, ну как же тяжело», «когда легенда заканчивается, остается человек, всегда остается человек».

Вообще, помимо причитаний в рассказах Ирины Глебовой всегда есть что-то от фольклорных и лирических жанров. Лирическое начало в ее прозе очень сильно, повествование строится за счет системы лейтмотивов, повторов, вариаций. Так и появилась авторская жанровая номинация «городской романс», сопровождающая большую часть рассказов.

Городской — да, действие проходит, как правило, в условиях города, тотальной разобщенности индивидуумов. За реалиями «северного края» нередко узнаются реалии Петербурга, и, в принципе, в текстах встречаются модификации «петербургского текста», но география все-таки здесь не играет особой роли, ибо она — только необходимая упаковка для того, что более всего интересует автора: экзистенции. А вот романс — как раз по части экзистенции, с включением той необходимой доли жестокости, которая обусловливает жизнеподобие этой прозы и порождает превышающее жестокость количество сентиментальности разного толка, из которой, если разбираться, и ткутся лирико-эпические, а правильнее было бы — эпико-лирические полотна Ирины Глебовой. Ткутся, вышиваются сюжетами и образами, наполняются философским содержанием, снабжаются ярлыками названий. И всегда удивляешься в финале, как автору удалось собрать вместе все повествовательные и лирические нити, которые ранее никогда вместе не собирались и, по идее, не должны собираться, просто физически это невозможно.

И еще один жанр, который актуален для этой книги. Конечно, сказка. У Петрушевской ведь тоже так было: и рассказы, и сказки, и, по слухам, ежик в тумане. У Ирины Глебовой — то тукан, то василиск, то мальчик-дом, то ангелы, парящие над крышами с машиной «скорой помощи». И жанр, конечно, размыт до философской аллегории. В общем контексте вспоминаются «Московские сказки» Александра Кабакова, но Ирина Глебова удачно обходится и без московскости, и без социальности: все на бытовом уровне, но обязательно печально. И жизнеутверждающе одновременно.

Собственно, настоящих сказок в книге только две: про зубы и про небо (обе — про любовь, обе жизнеутверждающие). За сказку сойдет и «Брачный контракт», история о сердцеедах, чьи сердца однажды съела кошка. Однако элементы сказки так или иначе проявляются во многих рассказах книги. Зооморфизм Тукана, жены нежного Валентина, функции помощника человека у живого пива (буквально живого), герой-дурачок, как, например, невменяемый заводской Илюша, словно бы «нахлобученный» бутиратом, неожиданные метаморфозы людей и вещей. Не то чтобы цель автора создать сказочную картину мира, но элементы эти просто необходимы для смещений, на которых строится эта проза.

Смещения — инструментальная сторона стиля Ирины Глебовой, для которого столь же характерны абсурдистские аналогии и аллегории — когда, к примеру, полиэтиленовый пакетик мыслится душой картофельного мешка, а кошка в доме рассматривается как объективация любви, возникающей, длящейся, исчезнувшей — от любви остается лишь кошка. Все это сплетается автором в общий клубок магического реализма, не исключительно игрового, как это принято в мягком постмодерне, к которому публика сильно привыкла, а какого-то экзистенциально-национального, чуть ли не с Андреем Платоновым в подтексте (почитайте цикл «Чертежи Жерве»).

Все это радует, огорчает, обволакивает, настраивает, сбивает с толку, воодушевляет… Кстати, так же как и рисунки Ирины Глебовой, которые стали фирменным знаком издательства «Айлурос». Но читать — позвольте немного поморализировать — всегда полезнее, чем просто смотреть.