Книжная полка

Нина Краснова, «Тайна» (том 1), Москва, «Вест-Консалтинг» 2014

По прочтении этой книги становится понятно, что мы имеем дело с автором редкой душевной чуткости, которую просто так в себе не пробудишь и не всегда воспитаешь. Это прекрасное свойство — способность человека отзываться на малейшие жизненные обстоятельства, даже не затрагивающее его лично, — особенно видно в поэзии, оно часто «делает» поэта — определенный его тип, к которому принадлежит Нина Краснова.
Большинство стихотворных опытов тома 1 — впечатления, настроения в режиме мгновенной съемки. Хотя есть и «Поминальные свечи» — целый раздел посвященный памяти как близких людей, так и близких по духу поэтов. Десятки имен: от родного брата до Арсения Тарковского. И еще больше посвящений живым: «Про Евгения Лесина», «Про Евгения Евтушенко», Александру Тимофеевскому:

Возраст

Александру Тимофеевскому к 80-летию

Вечный поэт-ребенок
ВОСЬМИДЕСЯТИ лет,
ВОСЬМИ-ДЕСЯТИ лет.

Упоминание точных мест и событий: «Вечер в «Саппоро», «Экспромт о моем прибытии из Рязани в Москву, в ЦДЛ, на поэтический вечер» и т. д. Автор с легкостью и дружелюбием вводит нас в свой мир и о каждой его составляющей рассказывает так, чтобы сразу все стало нам близко и знакомо. И на наших глазах — с нашим же вступлением туда — этот мир ширится, готовый принять в свое поэтическое время и пространство любого.
Как не боится Нина Краснова быть смелой, дерзкой, так же (что подчас труднее) не боится она быть восхищенной и любящей — женщиной, подругой, соратницей. Целый раздел — «Стихи о любви и дружбе» посвящен Евгению Степанову.
Конечно же, автор не остается в стороне и от самых острых проблем нашей действительности:

Пресвятая Богородица,
где тебе по свету, по миру бродится?
Пресвятая Богородица,
белым своим покровом
УКРОЙ, НУ,
УКРАЙНУ

Этому тоже отведен целый раздел — «Крымские мотивы».
Но следующий за ним раздел — «Экспериментальные стихи» дает представление о самой яркой, на мой взгляд, стороне творчества Нины Красновой. Игра со словом получает в ее исполнении самоценное значение. И, как всегда в случае с этим автором, заставляет улыбаться.

Дали поэту в ПАРИЖЕ
ПО РОЖЕ,
чтобы поэт выступал в ПАРИЖЕ
ПОРЕЖЕ.

Книга «Тайна» — больше, чем литературная встреча. Это встреча неожиданно человеческая. И как так получается — действительно, тайна.

Михаил Ерёмин, «Стихотворения». Кн. 2.
«Пушкинский фонд», Санкт-Петербург, ММII, 2002

В книге Михаила Ерёмина «Стихотворения, кн. 2» в хронологическом порядке представлены стихотворения с 1959 по 2001 год. Это все те же ерёминские восьмистрочные верлибры — одно из самых трудных для восприятия, требовательных к читателю (если вообще его подразумевающих), герметичных явлений современной поэзии. Тем и интересное.
Каждая отдельная вещь построена согласно концепции своего внутреннего кода, который нужно не иначе, как расшифровывать, чтобы вникнуть в текст, а не пронестись над ним, как над водной поверхностью, удовольствовавшись только внешним ее блеском. Конечно, велика вероятность того, что над рискнувшим «нырнуть» эта заманчивая толща смыслов сомкнется навсегда. Но, как говорится, кто не рискует…

Грозить ли пеллагрическим
Костлявым гладом или мором — трансмиссивными
Нуклеопротеидами,
Прельщать ли джойстрингом и прочими эфирами —
Какое слово не во благо консументам?
Не дальновидней ли
Казнить провидцев,
А не пророков?

Невольно задумываешься, что же делает именно эти стихи поэзией, тогда как можно подобрать сотни других примеров бредовых или просто-напросто безвкусных опусов, кишащих терминами? Почему это можно читать и не гугля каждое второе слово?
Как будто есть нечто вроде троса через глубину: в песочке — якорь, над поверхностью — буек. И, видя этот буек со стороны, мы понимаем, что удерживает его на месте прочный трос — смыслового натяжения, а если мы — отважные исследователи глубоководных желобов интеллекта, то все тот же трос не даст нам потерять ориентировку и в любой момент по логическим связям выведет к свету.
Таким образом Михаил Ерёмин всякий раз делает нас испытателями нового механизма, построенного по проверенной модели, где четко соблюдены законы поэтической физики и найден баланс как между формой и содержанием, так и между рациональностью и лиризмом.
Инна Лиснянская, «При свете снега».
Пушкинский Фонд, Санкт-Петербург ММI, 2001

Всю жизнь пытаюсь овладеть
Наипростейшими словами.
А это — колокола медь
И облака над куполами.

В этих строках Инны Лиснянской за нее, кажется, говорит сама ее поэзия — от первого лица, минуя своего тихого и мудрого «проводника». Ощущение света настолько явственно при чтении книги, что, кажется, не могло быть иного названия для этого небольшого сборничка поэзии, как «При свете снега» — тот самый свет, который уже отделен от ощущения тепла, как высшее проявление любви — от своего предмета.
«Ты хотел быть псалмом, / Ну а я — колыбельной», — сообщает в другом тексте Инна Лиснянская, тем же самым светом, как на фоне оконного проема, обозначая собственные контуры в поэзии. Подчеркивать значимость чем-то иным — кроме собственно освещения — заведомо показывать ее нехватку.

Чем, скажи, не жизнь — в памяти копаться,
Не в ее золе, — в золоте песочка, —
Так вот и до мысли повезет добраться:
Память — есть душа, время — оболочка.

Скромность природная, спокойствие не наносное. И тем дороже та мысль, добраться до которой через непритязательное куда сложнее, чем в громко заявляющем о своей интеллектуальной ценности.

В снегу по козырек крыльцо.
Как из ковчега,
Пишу тебе я письмецо
При свете снега.
Пишу о том, что я глупа,
Что, в снег поверив,
Хочу слепить я голубка
Из снежных перьев,
Пишу о том, что если снег
Светить способен,
Пробьемся мы и в новый век
Между сугробин.

Это самое «письмецо» (даже не письмо) тебе (если переосмыслить, адресатом может оказаться каждый — то есть все, преуменьшенные — возвеличенные — до единственного «ты») точно также может оказаться метафорой собственной поэзии. По крайней мере, ничто не препятствует такому пониманию. И неуверенность до конечного момента в том, что снег способен светить — как в способности собственной души удерживаться на уровне подобного света — как последнее колебание завесы, перед которой мы, уже за которой — автор.

Зульфия Алькаева, «По периметру».
Москва: Вест-Консалтинг, 2014

Книга Зульфии Алькаевой «По периметру» будет близка тем, кто воспринимает поэзию прежде всего как преображенную словом действительность, как тонкую ткань, пропущенную через ушко формальных и смысловых законов, в общем — для тех, у кого при слове «стихи» возникают совершенно определенные ожидания — чувственности, легкости, возвышенности и, безусловно, узнавания самих себя, только в поэтически облагороженном виде.
«Периметр» — в данном случае шестиугольника, так как пять разделов — избранное из предыдущих книг, а шестой — новые стихи. Однако, против законов симметрии, пройдя его до конца, мы не вернемся в начальную точку. Разве только в том смысле, в каком с возрастом и человек через мудрость доходит до мировосприятия младенца. Перед нами точно так же пройдет чья-то жизнь, увиденная нами не со стороны, но прожитая по следу воспоминаний, сиюминутных впечатлений, эмоций другого человека.

Я — пустота, наполняемая ветром.
Когда ветер сильный, кажется, что я сильная.
Когда слабый, кажется, что я слабая.
А я даже не ветер —
пустота, наполняемая ветром.

Такая «универсальная метафора», которая готова заполниться неограниченным количеством смыслов, оторвавшись от контекста.
Наряду с находками, конечно, встречаются неудачи: «Надеяться брось оправдаться слезами!» Это чаще всего происходит в традиционных формах, которые, мало того, что сами нередко подталкивают автора к излишней «поэтизации», но и вынуждают заполнять не содержанием, так искусственным заменителем всевозможные лакуны.
В некотором смысле эта книга воплощает собой выражение «легкое дыхание» применительно к поэзии. И с уверенностью можно сказать, что у Зульфии Алькаевой оно есть.

Сергей Попов, «Конь в пальто». М., Вест-Консалтинг, 2014

— Да, это жизненно, достоверно, прочувствованно. Совершенно адекватно реальности. Этим и ценно. Беру.
Я с тоской смотрю на него и молчу.
…читаю у Сергея Попова и слегка озадачиваюсь… Вот думала-думала высказаться о книге «Конь в пальто» в подобном роде, а теперь так и вижу: с тоской смотрит на меня автор и молчит. Придется написать иначе. И для этого процитировать другие строки, всего две:

в потере пути находить благодать
и другого не знать.

Этого хватит, чтобы показать: перед нами философ, чувствующий меру художник и просто человек, переживания которого глубоки и неподдельны. Он не просто нашел поэзии место в своей жизни, но и в жизни, частной и окружающей, постоянно находит поэзию как нечто неотъемлемое, как еще одно измерение каждой вещи. Конечно, не будь перед этими двумя строками еще одной, рифмующейся с ними словом «гать», было бы, на мой взгляд, лучше. Но, в целом, поэзия Сергея Попова заслуженно вызывает интерес читателей и критиков. Мы имеем дело с творчеством цельным и самостоятельным, о котором невозможно говорить общими словами, как нельзя не понять его и не прочувствовать.

Владимир Гандельсман, «Новые рифмы».
Пушкинский фонд, Санкт-Петербург, ММIII, 2003

О «Новых рифмах» Владимира Гандельсмана было сказано многое и давно. Еще раз рассуждать о природе визуальной рифмы, синтаксических экспериментах — значит повторяться.
Остается говорить об ощущении, о приходящем мгновенно — и непреходящем, о том, что спустя более чем десять лет все равно возникает при прочтении книги и для чего совершенно необязательно штудировать накопившиеся за годы отзывы и критические статьи.
Ощущение — долгожданного изобретения машины времени. Да, именно так. И такой машины, которая работает исключительно через сознание автора, однако открывая нам всем при условии нашего «подключения к стихотворению» отдельные эпизоды его жизни, разворачивая их перед нами в реальном, а не прошедшем или тем более эфемерном лирическом времени, а кроме того — зримо движущемся. И достигается это как раз благодаря удачному эксперименту, проделанному над синтаксисом: смысловые разрывы и сочленения, своеобразная «гиперинверсия» — и перед нами уже не простое сообщение, не нарисованная словесными средствами картинка, а изменяющийся на глазах, не вырванный, но незаметно высвобожденный из прошлого фрагмент — воспроизводимый в своем первоначальном виде — вновь воспринимаемый, а не вспоминаемый:

В кружевах ли настольный ветвей
теннис жизни начала твоей,
дом ли за городом в пятнистом
тенелиствии чистом,
и шныряние мячика, перед сном еще
целлулоидный замелькает в глазах,
под прикрытыми веками помнящий
ярко-красной ракетки замах,
загорится огнем виноделия
облаков на закате гряда,
сон божественный, ни сновидения
не пустивший в свои погреба.
Мир дарованный пуст.
Без распущенности высоких чувств.
Ни о чем еще не помыслить.
Ни единого слова не вызлить.

Книга «Новые рифмы» — это еще один пример обнаружения индивидуального пути в поэзии, пусть и на старом материале, что неизбежно. Это веское слово в противовес унылому кошачьему хору, гнусавящему из теплых и сырых местечек: «Все уже написано, придумано, воплощено».
Новых путей, куда можно ринуться всем скопом, нет. Но время от времени их все же открывают и проходят в одиночку (эпигоны не в счет), показывая лишь то, что они возможны — для каждого отдельного ищущего.