Всё дольше утро. Стихотворения

Александр ПЕТРУШКИН родился в  1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в журналах  «Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра»,  «Воздух», «Знамя», «Text only» и других, в «Антологии современной  уральской поэзии: Том 2 и 3». Куратор проектов культурной программы  «Антология». Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ»  http://www.promegalit.ru/ . С 2005 года проживает в г. Кыштым  Челябинской области.      

* * *  
Пока имитирует смерть здесь жизнь —    
точней умиранье её — стена  
ползет и движется вдоль и вниз,  
будто бы свет в ней достигнул дна    

и оттолкнулся шестой ногой  
жук-плавунец — полежал и встал —  
вышел, как смерть, из меня другой —  
тот, что под кожей моей шуршал.  

пока имитирует смерть стоп-кадр  
и в насекомом гремит со мной,  
с тёплыми банками, рот зажав  
уже некрасивой своей рукой,  

чтобы осокой из тьмы сосать,  
в её комариное встав чело,  
чтобы свет из неё собрать  
хотя бы звериный, как чутьё.  

Пока имитирует смерть метель,  
детей в кроватях, мою жену,  
я не могу оставаться здесь,  
её оставляя совсем одну,  

когда заигравшись со мною в жизнь  
она идёт по моим следам —  
хочется дать ей сухой воды,  
ангелам дать по пустым губам.  

* * *  
Входит звук в своё жилище,  
где красиво брошен Бог,    
обращённый в пепелище —  
будто в бабочку ожог.  

И на жаберках соломы —  
от первейшего дождя  
плавятся мои ладони  
жаждой земляной шурша,  

где пчела, лакая руки,  
из хитина и воды  
взявши тело на поруки,  
удивлённая лежит.  

* * *  
На медном дне не отражаясь — жук  
горит, и к чаше торфа прикипает  
его жующий свет, и желваки  
в сырой и гибкий воздух распускает,  

и воздух здесь летит — дым обретя  
сжигаемой вчерашней дряблой плоти  
из пряжи хлорофильной тянет нить,  
чирикает и пальчиком проводит  

по зябкому, как ангела плечо,  
ручью, теченью, по кровоточащей  
изюмине, растущей как бы дно  
у плавящейся за жуком вслед чащи.  

А слова нет и бога нет — меня  
он охранил — чтоб называл пометки,  
особые приметы на жуках, по именам,  
по каплям растворимым в тёплой ветке,  

где охраняет тело тёплый жук,  
неся в себе и хромоту, и бога  
условного, который про меня  
не помнит, плача как внутри немого.  

20 апреля

Но ничего не будет — это я  
смотрю, как речь в разрезанном конверте  
припоминает мясо сентября, медвежью плоть,  
которая в ответе    

за каждый звук, за каждый шорох и  
улёгся сом в бревно, с зажатой в жабрах  
травинкой говорит не обо мне,  
а о молчании в замёрзших чудных жабах,  

а о клубящихся под почвою скворцах,  
которые, гнездо своё покинув,  
пока еще молчат, в густых лесах —  
подземных и скорей всего невинных,  

где свет — конверт, подписанный себе,  
отправленный галить в весенних рёбрах  
у сада, в плавниках, и сом горит,    
чихает — в тьму, пока ещё морозно.  

***  
То, что лежало на ладони,    
хрустело яблоком на свет  
глазной распахнутой пчелою,    
как донник, павший на столе.  

Сгорает кожа восковая,  
как лепет нас клюющих птиц,  
в ребёнке под столом сужаясь,  
и донник говорит: простись,  

на дне у неба, прижимаясь  
плотнее к темени кругов,  
я слышал, как с меня снимают  
как с древа яблоко засов.  

Там я лежу на дне у света —  
пока расходится волна,  
хрустящая, как волн пометки  
на ткани тёплого ствола.  

И чем мне светит скатерть эта,  
когда в хруст руку протянув  
взлетает яблоко глазное,  
пчелу и донник взявши в клюв?  

Диалог

Порезавшись крапивою сухой,  
ты дышишь, удивляясь расстоянью  
с её молчанием, и спелый перегной  
земле передаёт своё дыханье,  

крапиву он роняет в небеса —  
и верится пока ещё крапиве,    
что есть в её молчании леса,  
строения (и что немного кривы  

все эти построения её),    
что дышит Бог в рыжеющий затылок  
что перегной когда-нибудь спасёт  
пуская сок в какой-нибудь отрывок,  

в её порез, который, как язык  
зелёным хлорофиллом мокнет    
в горле,    
её порез с моим заговорит  
и их молчанье долгое умолкнет.  

* * *  
Над ямой тёмной долговой  
склонившись чёрным весом весь,  
смотрю, как парень дворовой  
собою кормит тёмный лес,  
как от ладони у него  
отщипывает крохи птиц  
какой-нибудь, почти что бог,  
переходя куда-то вниз,  
как на скамейке от него    
останется кошачий след,  
а он у бога в животе    
обходит реку или лес,  
и им утрачены долги  
и темнота, и яма вся —  
и две ладони у земли  
играют в ртах.  

* * *  
Все дольше утро и туман  
длинней быков в холодных лужах —  
едва покажешься ты там  
и вот опять кому-то нужен  
ты здесь. С какой бы стороны  
не посмотрел – но видишь пегих  
синиц, что у себя в груди  
совьют кормушку и гнездовье,  
чтоб оказавшийся внутри  
туман лежал у изголовья.  
Так говорить за свой Ты-дым  
я обучался — глядя в чёрных  
быков, что в капельках росы  
росли и пухли, словно розы.  
Все дольше утро — тише слог —  
тумана нет или не виден —  
лежит лицом в огне пророк —  
как будто бы плывёт на льдине —  

и наблюдает: как быки  
теряют листья в эту осень,  
и на веревочке тоски  
с собою пастбище уносят.