Недетские рассказы

ПРО БАРОНА И ЛЯГУШКУ

Весной обеденный перерыв кажется особенно коротким. Солнце слепит, и перед глазами плывет ленивое марево. Откуда взялся дождевой червяк, дождей-то еще не было? Прутиком брезгливо откатываю его прочь с дороги. И вдруг прутик, как волшебная палочка, уводит меня далеко-далеко, в сибирское село моего второго детства.

* * *

Жду маму и прутиком очищаю дорожку, по которой она придет с работы, от гадких дождевых червей. У соседей напротив есть заколдованный сад, там дорожки посыпаны чистым речным песком. А еще там есть красивые цветы, раньше здесь таких никто не видывал. Раньше, значит до баронов, а баронами деревенские называют хозяев этого дома. Каждое утро сам барон выходит из калитки в наглаженной рабочей одежде, и я стараюсь попасться ему на глаза. Тогда он смешно хмурит мохнатые брови, и со страшным ревом сгребает меня в огромные баронские объятья. От него по утрам всегда вкусно пахнет свежей рубахой и еще чем-то приятным и незнакомым. Барон старый, мама говорит, что ему сорок пять лет. Значит, очень старый.

Местные уважают барона, но не понимают, зачем растут цветы там, где можно посадить еще картошку. Лейки и ведра у него весело раскрашены, а на баронихе всегда красивый фартук и накрахмаленная косыночка, торчащая чепчиком. Удивляются люди, зачем бароны на ерунду время тратят, какая разница, какого лейка цвета, лишь бы не дырявая. А еще барон своим и чужим мальчишкам мастерит самодельные удочки.

И все эти чудеса творятся в пятьдесят втором году, в сибирском селе, где бароны отбывали ссылку за то… ну, наверное, за то, что эти литовские хуторяне почему-то назывались баронами.

Мама ушла рано, и мне кажется, что ее нет слишком долго. Беру холодные оладьи, оставшиеся от завтрака и отправляюсь к ней на работу. День выдался жаркий, а до маминой работы надо идти через все село, а потом еще забираться в гору. Мне пять с половиной, я уже большая и хорошо знаю эту дорогу. Мама строит «заготзерно», так написано рядом на заборе. Это загадочное «заготзерно» мне не дает покоя. Я уже умею читать печатные буквы, но не понимаю, как это за целый гот?–?всего одно зерно. Оно?–?зерно?–?наверное, какое-то необыкновенное.

А вот и мама, она конопатит свежий сруб на горе. На ней яркие оранжевые шаровары и блузка в цветочек, перешитая из чего-то очень знакомого, из того, что было в моем другом детстве, когда папа был с нами, а мама была актрисой, и жили мы в Москве, о которой я очень много рассказывала своим деревенским подружкам. Ох, и завидовали они мне... Приходилось сочинять, конечно, и про салют, который я смутно помнила, и про самодвижущиеся лестницы в метро, которые не помнила совсем, и даже про самого товарища Сталина, который помахал нам с папой рукой на демонстрации. Теперь уже мамы нет и некого спросить, ходили ли мы с папой на демонстрации, но помню ощущение себя на плечах у папы, помню Мавзолей, с которого машет Сталин (наверное, из кинохроники) и помню объединяющее эти картинки состояние переполняющей меня гордости. Так мне вспоминалось далекое московское счастливое детство из Сибири, где мы оказались из-за маминой связи с изменником родины, то есть с нашим папой.

Барон сидел верхом на срубе, высоко над землей и обтесывал топором толстое бревно. На груди у него болталась пустая пол-литровая банка, обвитая веревкой за горлышко. Солнце так жарило, что потрескивали ветки соседнего кустарника. Было скучно просто сидеть и ждать маму, расчесывая комариные укусы, но тут барон, как всегда, сделал смешное лицо и помахал мне рукой.

–?Детка, можешь принести мне воды??–?И на крючковатой палке спустил банку вниз.

О, это было очень важное поручение, я чуть не лопнула от гордости. И вот я уже со всех ног несусь под горку, где пенясь, шумит маленькая речка. Ее так и зовут Шумиха?–?холодная и очень быстрая. Берег крутой, топкий, весь поросший густой и колючей осокой. Вместо мостика?–?подгнившая доска. Кое-как добралась до нее, по колено проваливаясь в топкую чавкающую жижу и содрогаясь от страха. Каждый мокрый стебель казался притаившейся змеей. Прижавшись дрожащим животом к доске, я обхватила ее крепко руками и коленями и медленно поползла вперед, туда, где неслась, разрывая осоку, безумная вода. Стараясь не смотреть на воду, от которой кружилась голова, опускаю банку как можно ниже, еще ниже и еще, но банка в воду не опускается, лишь чиркает дном по поверхности, а поток сносит ее в сторону. И ни капли воды в банке. Вдруг речка перевернулась и набросилась на меня откуда-то сверху... Я зажмурилась, чтобы унять головокружение, и еще крепче обняла доску.

Как я на берег выползла, не помню. Я плакала от пережитого страха и обиды на взрослых, что их не было рядом, и от стыда за себя, что не справилась с поручением барона, и от досады, что не смогу объяснить, почему вернулась без воды. Не скажешь ведь при маме, что чуть не утонула, она так перепугается, что мне же и влетит.

Cмотрю, а совсем рядом врытая в промокший берег бочка. И бочка эта до краев наполнена водой. Тогда я решила, что бог все-таки есть и ко мне совсем неплохо относится. Слабость сразу же прошла и, стараясь не расплескать волшебным образом добытую воду, я осторожно полезла назад в гору.

Мама помогла нацепить веревку на крюк, и барон, ласково подмигивая мне, осторожно потащил банку с водой наверх. Я чувствовала себя героем и ждала похвалы от мамы, но она все конопатила и конопатила. От пережитого страха я проголодалась и принялась с наслаждением жевать мамин бутерброд с толстой котлетой и тонким ломтиком помидора. Наверху барон, фыркая и обливаясь, опустошал банку, даже не подозревая, какие подвиги я ради него совершала.

Вдруг барон поперхнулся, сильно раздул щеки, выкатил глаза и стал очень красным. Он так страшно посмотрел на меня, что я на всякий случай вскочила на ноги. Барон странно вскрикнул, плюнул в банку и швырнул ее вниз, прямо мне под ноги. Я быстро отскочила, коленки у меня подкосились, а в животе как-то противно заекало. Старясь уклониться от маминого строгого взгляда, я опустила глаза и тут увидела, как из банки в сторону кустов быстро улепетывает маленький лягушонок.

С горы я скатилась, как резиновый мяч, подпрыгивая на кочках. И уже на другом берегу Шумихи подумала, что хрупкая доска сумеет меня надежно защитить от справедливого гнева барона и мамы. Сверху до меня доносились клочки фраз, которые с трудом можно было разобрать за шумом воды: “Го...дарственный ...ект... форменное …зобразие ... ящее вредительство!“

Я обхватила голову руками и бросилась в высокую траву. Я каталась от хохота, вспоминая лицо барона, подавившегося лягушонком. Я содрогалась от отвращения, представляя лягушонка во рту у барона. Я была счастлива, что Шумиха позади, и ее не надо больше бояться...

Я только сначала испугалась, что меня накажут за вредительство на строительстве важного государственного объекта. Я же не нарочно, и я еще маленькая. Барон просто пошутил. Ссыльные странно шутят. Вот если бы я была взрослой... и я вспомнила, как мама шепталась со ссыльной соседкой тетей Региной, когда ее муж сломал пилу на пилораме, и мне вдруг стало снова холодно и страшно.

ПРО БАРОНА И ЕГО СЫНОВЕЙ

Младшего звали Юрис, как звали старшего?–?не помню. Юрис учился в десятом классе, но успевал помогать отцу на пилораме и матери по хозяйству. Он был спокойный и как-то не по годам солидный. А может, его красивые плечи по-взрослому сутулились от большого роста и недетских забот. Мальчишки в школе его считали гордецом и, чтобы не заносился, время от времени напоминали, кто его родители. Девочкам он нравился, но они его стеснялись. Иногда, правда, просили меня передать Юрису записку, говорили, что это важно. Записки были коротенькие, в конце был нарисован цветочек, а иногда?–?сердечко со стрелкой прямо в сердечке. Девочки их складывали треугольничком.

Жена барона сама поехала за мужем в ссылку вместе с сыновьями, хотя и могла остаться в Литве. Но таких женщин, как и ссыльных, в этом селе было предостаточно.

Дружбы с баронами особенно не водили, но если кто-то приходил в их дом, то встречали гостей приветливо, угощали охотно, а вот о себе бароны рассказывать не любили. Да и по-русски говорили не очень хорошо, а это настораживало.

Я любила к ним забегать, потому что мой старший брат меня гонял, а Юрис спокойно, по-взрослому отвечал на мои бесчисленные вопросы: почему, например, из одной луковицы лук растет, а из другой?–?цветок красивый. Почему он гладиолусом называется, ему, что ли, лепестки гладят, вон они какие шелковые. А кто это делает?–?мама или ты сам? Юрис всегда отвечал подумав, серьезно и очень уважительно.

Луковицы гладиолусов жена барона привезла с собой из Литвы, отправляясь с сыновьями к мужу в сибирскую ссылку. Барон разводил эти гладиолусы у себя на хуторе, а некоторые сорта даже сам вывел. Юрис показывал мне какую-то красивую бумагу на чужом языке, которую его отец получил на выставке в Голландии. Но это было еще до того, как советские войска освободили Прибалтику. Я жалела Юриса, ему не повезло, он ведь родился в Литве еще до советской власти и никогда не был пионером. А я буду и обязательно приду к нему в пионерском галстуке и даже дам померить.

Лето в Сибири короткое, но жаркое, звонкое и веселое и пахнет лесной клубникой, которую собирают ведрами, а еще теплым коровьим молоком.

Потом пришла зима. Это тоже очень красиво, но очень холодно. Мороз не освобождал старшеклассников от физкультурной повинности. Оттаяв глазок среди замков Снежной королевы на стекле класса, я с жалостью смотрела, как мой брат, и Юрис, и брат моей подружки, каждый со своим классом, гуськом пробивают лыжную дорожку в лес. Лыжи скрипят, вскрикивает снег, постанывает набирающая силу поземка. Из леса вернутся помороженные руки и ноги, обглоданные морозом уши и страшные белые носы и щеки.

Мне было жаль ребят, но я знала, что все они уже комсомольцы, ну почти все, кроме моего брата и Юриса, а значит, должны быть смелыми и сильными, чтобы враг их не победил. Я ненавидела этих врагов, из-за которых мерзли в тайге такие хорошие парни!

И вот однажды приключилось ужасное. В тайге сломались лыжи. Не простые лыжи?–?казенные. Это так и называется: порча казенного имущества,?–?а казенного, значит, государственного. Школа затаилась. Даже мы, младшеклашки, понимали?–?плохо будет виновнику. Хорошо, если просто из школы выгонят, а если под суд... Дома мама с отчимом опять шептались, и в крошечной комнате ночью внятно шелестело,?–?только бы не из ссыльных.

Милиционер в школу приходил несколько раз. А потом состоялось собрание, которое вел сам директор. Директор сказал, что злоумышленник нашелся, и он не удивлен, что им оказался именно Юрис, потому что яблоко от яблони недалеко падает. Вот и признаться честно не может?–?трус!

Тогда встал Юрис и сказал, что он не ломал лыжи, но он видел, как это произошло и утверждает, что это произошло случайно. Директор возмутился ужасно и пригрозил, что если Юрис немедленно не назовет виновного, то у его отца-барона срок может увеличиться.

Юрис долго молчал, все ждали. Потом он повернулся к своему однокласснику?–?сыну директора и тихо так, глядя прямо ему в глаза:

–?Ты же знаешь, скажи.

Тот вскочил, но молчит, не сводя с Юриса злого взгляда.

–?Пожалуйста, скажи.

–?Кто-кто, ты и сломал,?–?заорал директорский сын, тыча пальцем в грудь Юриса.

Юрис сел, закрыл лицо ладонями и только тихо повторял:

–?Сознайся, пожалуйста, тебе ведь ничего не будет, ну пожалуйста.

И тут другие ребята как с цепи сорвались:

–?Мы тоже видели, Юрис ни при чем. Ваш сын сломал. А что особенного, с любым могло случиться.

Директор развернулся на каблуках, громко скрипнув хромовыми сапогами, и молча вышел из класса. За ним выскочил сынок. В дверях он обернулся и злобно прошипел: «Еще пожалеешь».

Барон тяжело переживал школьное собрание. Ходил мрачный, подавленный, а потом и вовсе слег. У великана было больное сердце. Юрис с маминой стряпней в узелке каждый день ходил навещать отца. Больница стояла особняком от села, на горе за перелеском, за высоким забором с красивыми резными воротами. Раньше таких ворот в деревне не было. Еще бы, вырезал-то их барон.

Юрис уже открывал калитку, когда он вдруг напрягся, застыл, будто увидел что-то впереди, и упал, так же прямо, как падали срубленные его отцом деревья. И только потом в морозном воздухе прозвучал выстрел.

–?Надо же,?–?удивлялись местные мужики,?–?прямо в ухо.

–?Из берданки чего не попасть,?–?рассуждали другие, небось с берданкой и белку в глаз бьем.

–?Пащенку-то этому чего теперь будет?

–?А чего ему будет, директорскому сынку, небось и выкрутится...

За гробом молча шли все ссыльные. Местные сочувствовали, сбившись на обочине. Лицо матери было мертвее лица ее мертвого сына. Отцу ничего не сказали?–?он и так был совсем плох и не было уже надежды, что выйдет из больницы.

Над гробом брата старший сын барона поклялся отомстить.