Хворост. Стихотворения

      ХВОРОСТ

   Ирье Хиива

   и её «Из дома»

Мне приснился твой сон. Из берлог

выходили красивые люди.

Вместо ног колыхали их лыжи,

вместо рук возносили их крылья.

И, как волны, в снегу вместо стоп

отпечатков – в зените полудня

их накаты взбирались все выше

и вкатились на божий порог

уж, казалось бы, в пене бессилья.

Не откроешь ли двери нам, дядька,

деверь наших былых любимых?

Мы тебя приглашали на свадьбы,

ты ж не зыркнул и на казнимых.

Ну а он прорычал: чай, не март вам,

притворившись февральским медведем.

Из ноздрей – утомленным паром:

два пути вам и оба не в двери.

Коронована мглистой тиарой,

словарем двуязычной трёхлетки,

ты своих собрала, что хворост,

ты чужих обняла, как ветки.

Полыхнули твои, что порох,

да дотлели на стылых нарах,

а чужие принесть корону

обещались, забрав тиару.

Из принцессы всея народа

в почухонки хотели, в девки.

Только финка-то – в ножнах имя,

волчий вой – колыбель-распевки

ей. Кому-то царить – корону

подавай и невзятый Зимний.

Ей зима сотворяет троны

в каждой снежной своей ложбине.

Ей Нева не державная речка –

горсть воды зачерпнуть для смеха.

Ей любовь не полунной течкой,

ей перина порой – помеха.

Несмеяна и смех захлёба…

И завидует старая Ингрид,

что земля молчаливой кровью

отошла голосистой финке.

И в тебе не разжижена в морось

эта вязкость любви и рока.

Ну и что, что всего-то хворост?

Ты смотри, как горит высоко.

* * *

Будешь долго жить, приснилась мертвой.

Хулиганка, милый мой ребенок.

Кисть, рука...Чу, из холстов-пеленок

вылупилась новая тоска

и бредет по венам распаленным

холодом ухмылки: «Никогда». –

Будешь долго жить, приснилась мертвой.

Будешь вечно знать, что не бывает

вещих снов. Поломанная кукла

тяжче, чем утопленный ребенок.

Змей бескрылый, ангел оскопленный

(в трубы-похоть каждый завывает)

в сон войдут. Остепененной суки,

будешь вечно знать, о не бывает

вещих снов поломанная кукла.

Вещих снов поломанная кукла

будет обещать, что танец будет.

Будет обещать, что чудо танца

будет жить в осанке полногрудой,

что веревок рвань, осколки-будни

принца выкроят из оборванца,

в сон введут разгоряченной суки

(обещанием, что танец будет).

Будешь долго жить, приснилась мертвой.

Я ж, явившись в сон твой: принц-ребенок,

февралем по льду немых поземок

утеку, уткнув Богиню-суку

словно в чистый снег горячей мордой.

Будешь долго жить в невинной скуке.

Будешь долго жить, приснилась мертвой.

         * * *

Милая мила мне до охри/па,

до неверья в силу так хрипеть.

И она порой окрикнет сыто:

«Цыть, дурак, ну ж стало сипло петь».

Вот и пьешь ее живую воду

в тишине за пóскулы стыда.

Что ж, как волк завоешь на погоду –

на любовь теперь молчать века.

И в берлоге тычешься в волчиху

теплым носом, холодом страстей...,

а она возьмет и скажет тихо:

«Пой же, волк, сипи о мне своей».

* * *

Ольга-неольга, Ольга-неольга,

Ольга-неольга: ну и не больно.

По берегам рек, широких и вольных,

тропы порой запорошены солью

высохшей крови и пота взалканья.

Крылья-некрылья под куполом медным

дрожью по славе святого летанья

в тяжком уверии грехопаденья.

Ольга-неольга, крылья-некрылья,

пришлый фотограф: смерти и свадьбы.

Сестры ревниво столы понакрыли,

крылья споили ревнивые братья.

Реки-нереки, реки-нереки,

реки-нереки: имени пропуск.

То, что в графу занесут, то навеки,

наша фиалка ночная?–?не крокус.

Благоухание медь не начистит,

запах соленый слащавые лица

к ликам богов и святых не причислит.

Ангел-неангел, птица-нептица

давится клекотом, давится мыслью.

Слово-неслово, слово-неслово…

Если их не было или повисли...

Крылья, бывает, возносят нас снова.